Пока приспешники Святополка размышляли, как быть, посылали гонцов к Святополкову сыну Ярославу во Владимир-Волынский, везли тело умершего князя на ладье в Киев, а потом от берега на санях в церковь святого Михаила, которую Святополк построил в честь своего покровителя, тысяцкий Путята, близкий человек Святославичей, со своими людьми уже послал гонцов в Чернигов и Новгород-Северский звать Святославичей на киевский стол. Сплотились и приспешники Владимира Мономаха, сторонники Всеволодова дома и противники Святославичей. Их гонцы поскакали с вестями в Переяславль.
С утра 17 апреля шло совещание во дворе Путяты, бурлил старый Всеволодов дворец, полный сторонниками Мономаха. А в это время с утра же 17 апреля грозно загудел Подол. Там прошёл слух, что Путята тайно сносится со Святославичами, что он крепко держит сторону ростовщиков и богатых евреев, что именно по его указу спалили Подол два года назад. И все народные беды последних лет — бесконечные и глубокие кабалы, и пожар, и разорение, и все страхи и знамения — предвестники новых грядущих бед вдруг сплелись воедино и выплеснулись в это апрельское утро. Сотни людей с топорами, косами, вилами, палками, камнями в руках двинулись на гору. Слышались крики: «Идём на Путятин двор!», «Сжечь дворы мздоимцев!», «Долой все кабалы!», «В Печёры, Печёры идём!» Разъярённые толпы заполнили улицы на Старокиевской горе, ворвались в старый Ярославов город, начали громить дворы богатых, смысленых людей. Двор Путяты был взят с бою одним из первых. Богатые купцы и ростовщики бежали розно, евреи спрятались в синагоге и огородились там, приготовившись к осаде, молились, причитая, своему богу; их дворы были пограблены и всё имение разделено. Писал летописец: «Киевляне разграбили двор Путяты, тысяцкого, пошли на евреев, разграбили их».
Со времени большой смуты 1068 года киевские богатые люди не ведали таких потрясении, К вечеру мятеж утих, и люди ушли на Подол, грозя вернуться и отлить своим врагам все свои слёзы, отомстить все беды.
В Софийском соборе но зову митрополита Никифора сошлись оставшиеся в Киеве бояре и старшие дружинники Святополка, сторонники Владимира Мономаха, епископы и игумены. Тут же было решено срочно слать гонцов в Переяславль к Мономаху и звать его на киевский стол.
Эти дни Мономах провёл в смятении. Ещё до приезда гонцов в Переяславль он уже знал о мятеже в Киеве, о целиком нарастающем страхе богатых людей киевской земли перед чернью, перед голью, о желании киевской верхушки пригласить его на великокняжеский стол и сильной рукой, опираясь на дружину, подавить мятеж. Он с отвращением и ненавистью вспоминал крикливый, точно волнующийся Подол, эти дерзкие взгляды и дерзкие слова, буйные дни 1068 года, когда, казалось, были поставлены под вопрос все завоевания, все надежды киевской земли… А потом мрачные языческие мятежи вятичей, новгородская вольница, яростно выплёскивающие временами свою ненависть к боярам, купцам, ростовщикам. Он задыхался от негодования, от того, что ему снова приходилось вместе с другими князьями, смыслеными людьми переживать это вечно тлеющее унижение страхом. Но откликнуться немедленно на призыв киевлян означало бы противопоставить себя киевским низам и одновременно вызвать ярость ещё имеющих силу Святославичей, которым по праву старшинства, по Ярославовой лестнице надлежало занять киевский стол. А это сулило новые распри, новую войну, новые нашествия иноплеменников, приостановление, а может быть, и полное прекращение наступления на половецкую степь, которое с такими трудами и тяготами он начал осуществлять в последние годы, сплотив в борьбе с половцами всю Русь.
И когда гонцы рассказали ему о мятеже простых людей и о соборном решении звать его на великокняжеский стол, Мономах спокойно отказался. Нет, он не мог нарушить лествицу, не мог обойти Святославичей, ведь он уже доказал свою верность завещанию Ярослава в 1093 году, когда умер его отец и киевляне первые позвали его на отцовский стол.
Гонцы уехали ни с чем, а мятеж в Киеве всё разрастался.
Уже на следующий день после отъезда гонцов в Переяславль вновь толпы людей высыпали на улицы города, обступили боярские и купеческие дома, окружили синагогу. Некоторые подбегали даже к крыльцу великокняжеского дворца и выкрикивали угрозы в закрытые, зашторенные тяжёлыми занавесями окна. Младшие дружинники, охранявшие дворец, молча смотрели на буйствующую чернь, не решаясь прибегнуть к оружию.
Большая толпа бросилась в сторону Печёрского и Выдубицкого монастырей, грозясь расправиться с монахами — плутами и мздоимцами. Мятеж нарастал, вовлекая в свой водоворот всё новые и новые сотни людей, пробудились окрестные слободы, поднялись против своих господ смерды, закупы, рядовичи. Холопы вышли из повиновения своим господам на княжеских и боярских дворах, должники отказывались платить резы и сам долг, расправляясь с особо ненавистными заимодавцами.
Грозный призрак народной расправы со всеми богатыми людьми вставал над Русской землёй.
К вечеру этого дня в Софийском соборе митрополит Никифор вновь собрал киевскую верхушку. И вновь было решено просить Мономаха срочно прийти в Киев, спасать княжескую власть, спасать имение, святую церковь, монастыри, бояр, купцов от потока и грабежа, унять мятеж. На этот раз споров не было: и сторонники Изяславова корня — приспешники Святополковых сыновей, и люди Святославичей, и иные дружно согласились звать Мономаха — слишком дорого для всех могла обойтись распря в это трудное для знати время.
Вельможи вместе с митрополитом вышли на соборную паперть и обратились ко многим собравшимся там людям, уговаривая от имени всей Русской земли послать гонцов за Мономахом. Но народ продолжал вопить, припоминая всё новые и новые обиды и угнетения. И лишь когда Никифор пообещал, что переяславский князь рассудит всех судом праведным и воздаст за обиды по заслугам, из толпы послышались крики: «Посылайте в Переяславль! Хотим Мономаха!» Это приспешники Всеволодова дома, рассеявшиеся в толпе, делали своё дело.
Теперь, после этого второго приглашения, сделанного не только от киевской верхушки, но и от всего народа, Мономах решился. И всё же, уже быстро собираясь в Киев, снаряжая дружину, он послал гонцов в Чернигов к Давыду ж в Новгород-Северский к Олегу, сообщая новые подробности о событиях в Киеве, о двукратном его приглашении и своём решении взойти для утишения Русской земли на великокняжеский стол.
В тот же день переяславская дружина двинулась в путь.
20 апреля 1113 года переяславский князь подъехал к Киеву. Ему навстречу вышли митрополит, епископы, бояре, которые вывели, за собой своих людей, вовлекли в это шествие много народа. Сделать это было нетрудно. Мономаха в Киеве знали давно. Здесь он жил долгими месяцами и в юности, и в зрелые годы при отце, князе Всеволоде. Отсюда он не раз уходил в поход против половцев. Здесь стоял его дворец, находился его домовой Выдубицкий монастырь, вокруг города лежали его дворцовые сёла, полные смердов, закупов, рядовичей; отсюда уходили в Византию ладьи с его, княжескими, товарами.
Приспешники Мономаха понесли по городу слух, что князь проведёт правый суд и накажет мздоимцев. Волнения городских низов стали утихать. А когда по киевским улицам при полном вооружении проехала княжеская дружина, мятеж окончательно стих. Стало ясно, что князь неспроста привёл с собой сотни вооружённых всадников.
Мономах после встречи с горожанами близ киевских стен в город не въехал, а направился в княжеское село Берестов, потому что в Киеве было ещё неспокойно. Кроме того, он хотел здесь, в отдалении от города, встретиться с верными ему людьми, допросить соглядатаев, выявить смысл народного недовольства и истинные причины мятежа. В город он должен был въехать утишителем и благодетелем, ибо не на один день, не на один год собирался он водвориться на Старокиевской горе и начинать ему, нарушившему Ярославову лествицу, следовало не с распрей, не с войны, а с мира и согласия.
Наступил следующий день, а князь всё ещё сидел в Берестове. Стало известно, что в загородном княжеском дворце вместе с ним сидят новый киевский тысяцкий, его старинный друг Ратибор, белгородский тысяцкий Прокопий, переяславский тысяцкий Станислав, видный боярин Олега Святославича Иванка Чюдинович, другие киевские и переяславские бояре и старшие дружинники. Здесь же вместе с ними сидят грамотеи-писцы и знатоки русских и греческих законов.
И лишь по прошествии нескольких дней, после того, как в Берестове был написан новый закон Русской земли — «Устав Владимира Всеволодовича», Мономах опять же в сопровождении телохранителей въехал в Киев. И уже на следующее утро с княжеского крыльца, на площади близ Софийского собора, на Подоле и на торге, в сёлах и слободах, глашатаи прокричали собравшимся горожанам — купцам, ремесленникам, работным людям, селянам-смердам, закупам, рядовичам и. прочим новый «Устав» Владимира Мономаха.
В тот же день в Киеве мятеж окончательно утишился, нашлись люди, которые побежали тут же славить праведный суд нового великого князя, но были и такие, которые лишь усмехались, говорили, что послабление вышло небольшое и должников, хоть и за меньшие резы, но по-прежнему будут кабалить богатые люди. Но для киевских бояр и воевод, для всех больших людей Русской земли эти разговоры были уже не страшны. Новым «Уставом» Мономах расколол чернь, привлёк на свою сторону тех, кто шёл в кабалу, не сумев уплатить великие резы. Долг с них был снят, и они благословили своего избавителя.
Но Мономах на этом не остановился. «Устав» был дополнен, и вскоре появились новые законы о закупах и рядовичах, смердах и холопах. Великий князь продолжал, пусть и в небольших размерах, облегчать тяжкую долю сельских зависимых людей. Теперь и закуп, если он заплатил дважды резы господину за взятый долг, уже не должен был третий раз отрабатывать на господской земле. Установил Мономах и другие законы, ограничившие закабаление смердов, закупов и других сельских жителей. Смердолюбием назвали приспешники Мономаха эти законы.
Но сам великий князь хорошо понимал, что, вводя новый «Устав», он не только успокаивал селян, но и помогал укрепить хозяйство сельских жителей, чьим трудом кормились и князья, и бояре, и дружина, и монастыри.
Облегчено было и положение холопов, кто больше всего бунтовал и вопил в апрельские дни 1113 года.
И вновь утишилась Русская земля.
Незадолго перед этим Владимиру Мономаху исполнилось шестьдесят лет.
Теперь он снова жил в великокняжеском дворце, но уже не как сын великого князя, а как хозяин Русской земли. В первые дни Мономах обходил давно знакомые палаты дворца, переходы, сени и словно вживался в эту новую жизнь, впитывал её в себя, укреплялся этими новыми чувствами. Он стоял у окна, смотрел на залитые весенним солнцем улицы Киева, на весёлую громаду Софийского собора, где ему отныне на всех торжественных службах надлежало занимать первое место там, на правых хорах, где обычно стояли Ярослав Мудрый, Изяслав, Святослав, его отец Всеволод, а ещё совсем недавно Святополк и где он долгими годами, жавшись в углу, к стене, наблюдал сильных мира сего, метался душой, царапал на стене слова-стоны своего сердца.
В прежние годы настойчивом борьбы за власть, тяжких испытаний, отступлений, когда Киев отдалялся от него бесконечно, ему казалось, что этот миг утверждения на великокняжеском столе будет счастливейшим в его жизни, что он потрясёт его. Сейчас же он испытывал лишь спокойное удовлетворение и усталость и ещё — невероятную озабоченность от тех дел, той ответственности, которая обрушилась на него сразу же. И ему подумалось, что этот слепящий миг счастья, представлявшийся ему прежде, был лишь порождением его молодой, ещё не уставшей души, исступлённого, яркого, лишь разгорающегося с годами желания. Он вздохнул, приказал позвать бояр и старших дружинников в гридницу на первое большое совещание: нужно было делать знакомое дело — заново делить землю, отодвигать в тень сыновей Святополка, обезопасить себя и своих сыновей от Святославичей, укреплять с таким трудом завоёванную, взятую в обход лествицы Ярослава власть.
Но сделать это Мономаху сразу не удалось. Ещё кричали глашатаи о новом Мономаховом «Уставе» по городам и сёлам, ещё возвращались в свои домы выбитые оттуда мятежным людом бояре, купцы, еврейские ростовщики, а уже грозные вести неслись с половецкого поля — степняки, почуяв очередную междоусобицу на Руси, ожили, вышли на реку Выру близ Переяславля и вновь нависли с юга над Русской землёй. И в те же дни, наскоро собрав войско, Мономах, уже будучи великим киевским князем, выступил навстречу старому врагу.
Торки донесли, что на этот раз объединились половцы приднепровские и донские. Приднепровских привёл и Русь старый враг Боняк, а донских вёл за собой сват л, казалось, надёжный друг первый Аепа. Он долго крепился, сохранял мир, но теперь, когда закачалась власть на Руси, решил, что наступило и его время.
Половцы захватили городок Выру, пограбили его и пожгли, и встали около Переяславля, а уже объединённая киевско-переяславская рать выступила им навстречу. Как и в прошлые годы, Мономах в эти тяжкие дик, когда враг уже хозяйничал на Русской земле и нёс народу неисчислимые бедствия, не стал ждать помощи из других мест, а отправился в поход, взяв с собой переяславскую дружину и уведя из Киева конных воинов Свято-полка. Во-первых, это были испытанные, старые бойцы, которые уже не раз и не два сражались под его водительством против степняков; а во-вторых, в тревожное время, когда ещё неизвестно, как поведут себя дети Святополка и наиболее деятельный из них Ярослав, важно было удалить из Киева дружину покойного великого князя. Одновременно он послал гонцов в Чернигов и потребовал выступления Святославичей.
Половцы ещё не продвинулись далее Переяславля, а русская рать уже подходила к Ромнам. Мономах вёл с собой своих сыновей, сыновцов — детей Святополка, Давыда, Олега; на этот раз и сам Олег Святославич явился в седле вместе со своей дружиной, хотя был он уже весьма стар и немощен. Однако держался на коне прямо и стройно, и лишь Мономах, который и сам уже отяжелел и потерял былую выносливость, понимал, каких усилий стоило Олегу вновь сесть на коня.
Половцы бежали, едва узнав о выходе Мономаха. Писал позднее великий князь в своём «Поучении»: «И к Вырю пришли было Аепа и Боняк, хотели взять его; к Ромну пошли мы с Олегом и с детьми на них, и они, узнав, убежали».
Здесь же, в Переяславле, Мономах собрал своих сыновей и пересадил их по стольным городам. Второго своего по старшинству сына Святослава, который сидел до этого в Смоленске, Мономах посадил на переяславское княжение, к тому же Святослав лучше всех других знал повадки половцев, не раз ходил в походы против них, и Мономах думал, что он лучше всего сможет охранить южные границы Руси от степняков. В Смоленск же он отправил Вячеслава, а в Ростов — Юрия. Мстислава оставил по-прежнему княжить в Новгороде, а Ярополка, Романа и Андрея держал при себе. Жизнь его в Киеве только начиналась, и кто знал, на какие ещё столы надо будет посылать сыновей. Теперь же он их рассадил лишь по своим родовым землям. И они как бы кольцом окружили со всех сторон Киев. Лишь особно держалась черниговская земля, да в далёком Владимире сидел, затаившись, его сыновей, Ярослав Святополчич, женатый на Мономаховой внуке.
Вернувшись в Киев, Мономах сразу же приступил ещё к одному важному и безотлагательному, по его мысли, делу. Ему следовало немедленно перенести великокняжеское летописание из Печёрского в свой домовой Выдубицкий монастырь.
Долгими годами создавались летописные своды в Печёрах. Там в 70-е годы трудился Никон, потом его сменил Нестор. С тех пор Нестор успел состариться в своей келье за созданием великого труда — написания «Повести временных лет», в которой он год за годом, век за веком рассказывал — «откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть» и далее вплоть до княжения великого князя Святополка. Именно при Святополке была написана основная часть его труда, и не случайно такое внимание в эти годы уделял киевский князь Печёрскому монастырю. Монастырь отвечал князю взаимностью. Не случайно все великие свершения на Руси в последнее время были связаны летописцем с деяниями Святополка. Он и великий воитель, и многократный победитель половцев, он и утишитель Русской земли, и праведный судья, и князь, щедроты которого благословляла вся Русская земля. Мономаху же, переяславской окраине, казалось, вовсе не находилось места на страницах печёрской летописи.
Мономах, находясь в Переяславле, постоянно интересовался созданием летописи. Ведь летопись — это и памятник прошлому, и свидетельство о настоящем, и предвидение будущего. Мирские страсти — любовь, ненависть, зависть, преданность, негодование, восторг ведут руку летописца, и чем одарённей он, тем ярче проявляются его чувства на страницах летописей. Слов нет: то, что читал Мономах, то, что ему рассказывали о «Повести временных лет», особенно о её страницах, посвящённых последнему великому княжению, выказывает немалую преданность Печёрского монастыря Святополку. И это несмотря на их многие разногласия, свары. Видимо, Святополку всё-таки удалось добиться своего: в тексте, созданном в начале XII века, нет ни слова о его участии в ослеплении Василька, не говорится о его корыстолюбии, о его блуде с одной из своих наложниц, которой он слушался во всем в последние годы. Святополку были приписаны все победы над половцами. Конечно, он был великим князем, но всей Русской земле были ведомы его колебания и трусость, неумение и лживость в этом большом и важном деле. Подробно описаны все деяния ветви Изяславовой, а Всеволодов дом и сам он, Мономах, отодвинуты в тень.
Пока Мономах был князем переяславским, всё это не сильно заботило его, хотя он всё время заглядывал вперёд и думал над тем, какое место его отец, он сам, его сыновья займут на страницах летописи.
Теперь всё изменилось. Оставлять летопись в прежнем виде значило бы постоянно иметь перед собой живой укор в виде деяний его скрытого врага — Святополка.
Мономах медленно листал тяжёлые пергаментные страницы, вчитываясь особенно внимательно в описание последних лет, и неудовольствие и неудовлетворённость всё более и более охватывали его.
А уже на следующий день он призвал к себе игумена Выдубицкого Михайловского монастыря Сильвестра и попросил его взяться за новый летописный труд.
Мягко улыбаясь, тихим голосом он наставлял Сильвестра, говорил, что «Повесть временных лет» — это великий труд, каких ещё не знал мир, по многое Нестору не было известно. Он, например, не знал, что и в Киеве, и на Волыни существует писаный рассказ об ослеплении Василька и последующей которе, созданный неким попом Василием, которому сам Василько рассказал всё из первых рук. Там много говорится об участии Святополка в этом деле. Не знал Нестор и того, что в походе русских князей в половецкую степь в 1111 году принимал участие игумен Даниил, тот самый, который описал свои хождение и святые места. Там, в Палестине, он ходил с королём Болдуином в Сирию; здесь же прошёл весь путь с русской ратью до Дона и обратно и видел всё сам. Вернувшись, он написал рассказ об этом походе, и его тоже можно было бы использовать во вновь создаваемой летописи.
И Василий и Даниил были людьми, близкими к Мономаху, князь читал их повествования, ни о каких подвигах Святополка там, естественно, но было ни слова, зато дом Всеволода и сам он, Мономах, были представлены весьма достойно.
И многое другое говорил Мономах выдубицкому игумену, прежде чем отпустить его восвояси.
Конечно, Печёрский монастырь будет недоволен тем, что княжеское летописание окажется на Выдубите, но что делать, нужно создавать новый свод, в котором Мономах и его сыновья, их деяния должны занять подобающее место и прославлены в веках. К тому же и дел славных и полезных было свершено немало. А потом можно будет опять вернуть летопись в Печёры. Так думал Мономах, прохаживаясь по палате после ухода Сильвестра.