И ещё более сильно заботили нового великого князя дела на Волыни. Известно было, что Ярослав Святополчич и большой дружбе с Коломаном, венгерским королём. В этом проявлялась давняя связь Киева, Изяславова дома, Святополка с уграми. И надо как-то рвать эту связь, постепенно овладевать Волынью.
Первым шагом Мономаха здесь было укрепление дружбы с Ростиславичами, которые извечно враждовали и с ляхами, и с уграми, и с Киевом. Мономах послал сватов в Перемышль к Володарю Ростиславичу, и уже к середине года в Киеве справляли свадьбу Романа Владимировича и дочери Володаря. Но не дремал и Ярослав Святополчич. Вскоре из Венгрии поползли слухи о том, что Коломан недоволен своей жизнью, дочерью Мономаха Евфимией. Между королём и королевой начался разлад. И вот уже Евфимия объявляет о своём желании покинуть Венгрию и отправиться к отцу в Киев, и в то же время Коломан открыто обвиняет жену в неверности и объявляет о нежелании продолжать с ней супружескую жизнь.
В конце 1113 года Евфимия Владимировна появляется при киевском дворе в ожидания ребёнка, который, если это будет сын, станет единственным наследником венгерской короны, потому что иных наследников у Коломана нет. Отношения с Венгрией ухудшаются. Но Мономах проявляет и на этот раз выдержку и терпение. Он не вступается за дочь. Известно, что Коломан сильно болей. Вот-вот в Венгрии начнутся перемены, возможно возгорится междоусобица. Надо ждать, крепить союз с Володарем, следить за Ярославом Святополчичем.
Вскоре у Евфимии рождается сын Борис, сын Коломана, который сразу же становится претендентом на венгерский королевский престол.
И новые заботы одолевают Мономаха. Тяжело заболевает его сын Святослав, переяславский князь. Старания лекарей не помогают — лучший из них, печёрский монах Агапит, который лечил ж Всеволода, и Святополка, и его, Мономаха, откровенно говорит великому князю, что дни Святослава сочтены. И не истекает ещё этот, наполненный событиями 1113 год, как Мономах на замену больному Святославу посылает в Переяславль Ярополка, который тоже уже сидел в этом городе и который тоже ходил с ним в степь и показал себя смелым и искусным воином.
16 марта 1114 года умер Святослав. Мономах выехал в Переяславль на похороны сына. Он был грустен и молчалив, тяжёлые мысли о неотвратимости судьбы, как всегда в таких случаях, одолевали его, но прежнего отчаяния, глубокой безысходности и чувства невосполнимости от перенесённой потери, которые он пережил после гибели в сечах брата Ростислава и сына Изяслава, у него не было. Те потери потрясли его. Но с тех пор вокруг было столько смертей, столько жестокости, столько новых потерь… Ушли из жизни Гита, сёстры, двоюродные братья.
И сколько за время нескончаемых битв с половцами од потерял близких людей, бояр, дружинников, пешцев, которые прошли с ним многие боевые дорога, сколько видел страданий и несчастий. Теперь, в свои шестьдесят лет, он, казалось, хранил их в себе. Они прошли через его сердце, они, наверное, изменили, закалили и ожесточили его, сделали спокойнее, черствее; а может быть, он просто постарел и его чувства замирали.
Он ехал в возке, смотрел вдоль знакомой до мелочей дороги, вспоминал, как сажал Святослава на коня, как провожал его, десятилетнего, трепещущего, заложником в половецкий стан Итларя и Китана, а после избиения Итларевой чади обнимал его, выкраденного воинами из половецкого шатра, испуганного ночной резнёй… Всё это было. Спокойная грусть охватывала его снова и снова, а мысли уже рассеивались, возвращались в Киев, который, кажется, только недавно затих после прошлогодней апрельской бури; думы уходили на юг к Владимиру-Волынскому, где плёл против него нити заговора Ярослав Святополчич, обегали стольные города, которыми правили его сыновья, — Новгород, Смоленск, Ростов, Переяславль. Теперь смерть Святослава всё перемешала. Прежние расчёты и надежды требовали исправлений. И чем больше он думал, тем дальше отходила от него мысль о смерти сына.
С того часа, как он взял власть в Киеве, Мономах уже не мог, как прежде, дать себе ни малейшего послабления духа. Это прежде ещё он был способен написать идущее из глубин души письмо Олегу, или, как некогда отец, дать волю чувствам и отвратиться от междоусобий. Теперь жизнь, власть, воля сотен людей, всей боярско-дружинной купеческой, церковной верхушки, призвавшей его в Киев, вела его, и он, великий князь киевский, самовластный владыка одного из крупнейших европейских государств, молча подчинялся этой новой необходимости, оставляя всё меньше и меньше места личным желаниям, бездумным вольностям и превратностям прошлого.
Власть требовала порядка, и порядок этот отныне держал его всё более и более крепкой хваткой. Так было уже и прежде, когда он владел Черниговом и Переславлем, и всё же высоты власти одного из князей и первого князя были несоизмеримы.
Раньше он бы остался в Переяславле надолго, объездил бы все дорогие сердцу места, отдохнул в небольшом, уютном княжеском дворце. Теперь дела накатывались со всех сторон — самые разнообразные и нелёгкие.
Он похоронил сына в церкви святого Михаила и в тот же день выехал в Киев. А сюда уже стекались вести — и добрые и злые — со всех концов Руси, их приносили лазутчики, дружинники, купцы, паломники, послы, верные торки и берендеи. В Новгороде Мстислав строит новую каменную крепость. Против кого? Новгородское боярство во главе с его бывшим другом Ставкой Гордятичем всё выше поднимает голову. С тех пор как они отняли себе у Святополка его, Мономахов а, сына Мстислава, их гордыня уже не знает предела. Тогда ради сына он их поддержал; но такова жизнь, и нынче эта былая поддержка уже оборачивается не против Святополка, а против него самого — владыки Киева. Около Мстислава увиваются латиняне, а это значит, что начнут рушиться древние устои и новые западные ветры задуют в новгородские паруса.
На берегах Варяжского моря забеспокоилась чудь, не желающая более платить далей. Волжские булгары, пользуясь молодостью и неопытностью сына Юрия, начинают тревожить границы Ростово-Суздальского княжества. Дерзко ведёт себя Глеб Всеславич Минский. По городам ка епископских кафедрах сидят ещё люди Святополка, от них расходятся по приходам ядовитые словеса, их надо заменять своими людьми, ну, скажем, игуменом Даниилом, большим грамотеем, который прошёл с ним весь поход 1111 года и составил о нём складное повествование.
С юга доносили о том, что вновь ожила половецкая степь, вновь роятся донские половцы и сносятся с приднепровскими людьми Боняка. А это означало, что нельзя ждать их новых выходов и нужно самому осуществлять поход в степь, идти на поиск половецких станов.
В Придунавье его зять Леон Диоген продолжает собирать людей для борьбы с императором Алексеем Комнином, и надо думать: помогать ли ему в этой борьбе, настало ли время идти по следам Святослава Старого и внедряться на западном побережье Русского моря? Ляхи и угры постоянно сносятся с Ярославом Святополчичем, и перемышльский князь Володарь, сват Мономаха, чуть не ежедневно шлёт гонцов с тревожными вестями. Если Ярослав захватит Перемышль и Теребовль, подчинит себе червенские города, его сила возрастёт чрезвычайно, и тогда Волынская земля отложится от Киева вместе с торговыми путями в западные страны, с ценной галичской солью. Над Русской землёй вновь вставала грозная тень междоусобий и нашествий.
И скакали гонцы с наказами сыновьям, отправлялись на юг и на север тайные лазутчики, назначалось купеческим караванам доподлинно узнать половецкие замыслы, посылалась казна Леону Диогеновичу в Придунавье на наём войска.
Но прежде всего, нужно было вновь и вновь ковать единство Русской земли, сплачивать основные силы — Всеволодов дом, Святославичей, Новгород, Печорский монастырь, митрополичью кафедру, а там уже к этому, мощному ядру присовокуплять других бояр, дружинников, купцов и всяких уных людей. Мятеж 1113 года ещё раз показал Мономаху, что опора только на верхушку, полное забвение нужд уных грозит тяжкими бедами для всех смысленых людей.
И как всегда бывало в таких случаях, прежде всего Мономах обратился к именам страстотерпцев Бориса и Глеба. Сколько уже раз действо, связанное с их мощами, способствовало решению больших мирских дел, и кто из князей не пытался использовать имена убитых братьев в своих интересах.
Теперь, посоветовавшись с митрополитом Никифором, Святославичами, другими князьями, Мономах решил торжественно и всенародно перенести мощи Бориса и Глеба из уже ветхой деревянной вышгородской церкви в новый каменный храм их имени в том же Вышгороде.
В конце апреля в Киев съехались владыки со всей Руси. Были здесь стольные князья, Давыд и Олег Святославичи, их сыновья, владеющие черниговскими городами; сыновья Мономаха, епископы Феоктист Черниговский, Лазарь Переяславский, Даниил Юрьевский, которого недавно Мономах посадил в этом городе; игумены Прохор Печёрский и Сильвестр Выдубицкий, прочие отцы церкви.
1 мая 1115 года при великом скоплении народа было освящение храма, а 2 мая в день Бориса и Глеба — перенесение их мощей.
Мономах шёл первым за ракой сначала Бориса, нотой Глеба, а кругом давился парод, напирал, и было столь страшное утеснение, что Мономах распорядился тут же метать в толпу мелкую монету и куски парчи; этим немного расчистили дорогу, и шествие продолжалось.
Всё шло хорошо до того часа, когда нужно было класть мощи на вечное захоронение.
Мономах предложил поставить их раки посреди церкви под серебряным теремом, Давыд и Олег желали похоронить святых в коморе, в боковом приделе, где когда-то намечал это сделать их отец — великий князь Святослав.
Острая распря началась здесь же, в церкви, в присутствии всего причта. Святославичи готовились к этому часу давно. В апреле 1113 года они не двинули свои дружины на Киев, лишь испугавшись широкого народного мятежа, охватившего многие города Руси. Потом было уже поздно: пришли половцы, и нужно было спасать и свои и чужие земли. Но их ненависть к Мономаху крепла: за долгие годы Владимир, отступив в прошлом не раз от киевского престола, всё же нарушил лествицу Ярослава, сделал их изгоями, замкнул в пределах лишь своих черниговских земель. Теперь их сыновья, внуки и правнуки никогда законно не сядут на киевский стол.
Святославичи спорили так, будто от того, где положат мощи, зависят дальнейшие судьбы Русской земли.
Распалился и Мономах. Он долгими годами, десятилетиями давил в себе гнев и возмущение, ненависть и страх ради единства Русской земли, ради отца, ради детей, ради сестёр, брата, ради самого ценного в его жизни — борьбы с половецкими набегами. И теперь, когда многое осталось позади, принесены такие жертвы и проделаны десятки боевых походов, когда Киев уже в его, руках, нужно было снова тихо улыбаться, хитрить, ждать, ждать чего? Ему было уже шестьдесят! Его щёки пошли красными пятнами, и он гневно понизил голос, и тот, сошедший почти до шёпота, задрожал от ярости. Стало ясно, что на этот раз Мономах не уступит.
Напряжённо стояли рядом Мономаховы дружинники, схватившись за рукояти мечей, внимательно следя за своими противниками.
Дело решил митрополит Никифор, предложивший, кинуть жребий: церковь была против новой междоусобицы, которая могла обернуться неисчислимыми бедствиями для верхушки Русской земли.
Затихли спорящие стороны, поняв тайный призыв митрополита.
Выпал жребий Святославичей.
Эта последняя вспышка окончательно подорвала силы Олега. После пышных торжеств и пиров он вернулся в Чернигов к брату усталый и опустошённый и занемог.
1 августа он умер, а 2-го был погребён в Спасском соборе рядом с отцом — великим князем Святославом Ярославичем.
Весть о смерти Олега Мономах воспринял спокойно. Уже в Киеве было видно, что Олег не жилец — худой, сгорбленный, с серым лицом, он держался лишь своей неиссякаемой гордыней. Олег знал, и это знали всё, что он оставался по старшинству первым русским князем, сыном великого князя, который правил в Киеве ранее Мономахова отца. Было видно, что в распрю около рак Бориса и Глеба он вложил последние душевные силы.
Теперь Олега нет, и с ним ушла в прошлое длинная пора привязанности и надежд, зависти и вражды, междоусобий и убийств, кажущегося смирения и неутолённой гордости.
Отныне, казалось, Черниговская земля была неопасна, а горячее заполошное племя Ольговичей он сумеет держать в узде; старший из них, Всеволод Ольгович, уже при жизни отца послушно ходил в походы по указке переяславского князя.
И словно первой проверкой для Ольговичей стало приказание Мономаха собираться к ранней весне 1116 года в новый большой поход в донские степи. Верный себе, Владимир решил вновь нанести упреждающий удар по старому врагу, добить окончательно донских половцев, потому что основные силы в недавнем половецком выходе в Русь были снова с Дона. Что касается приднепровских половцев, то они всё больше увязали в войнах с Византией, откочевали к югу, вмешивались в распри балканских государей и меньше беспокоили киевского князя.
Готовились рати киевская, черниговская, переяславская, смоленская. Но все расчёты перечеркнул заратившийся минский князь. С севера пришли вести, что Глеб Всеславич вторгся в смоленские земли, разорил дреговичей, сжёг Луческ.
Владимир с досадой слушал сбивчивый голос запыхавшегося гонца, которого пригнал к нему сын Вячеслав. Снова Полоцк, снова племя Всеслава. Сколько можно Руси терпеть невзгод и напастей от заносчивых полоцких князей! Или мало жгли их города — Полоцк, Минск и другие, или мало людей угоняли в полон, отнимали княжеские и боярские пожитки? Нет, Теперь неймётся Глебу.
Мономах ходил по палате, закинув руки за спину, круто повёртываясь на каблуках, с нарастающим раздражением думал о том, что рушится начатое большой дело на юге — новый поход в степь. Приходила мысль — немедля отомстить Глебу, стереть с лица земли его города, спалить их, а самого в оковах привести в киевский поруб.
Решив сделать это, Мономах тут же успокоился и уже не торопясь обдумал всё заново.
Через некоторое время в Минск к Глебу выехало посольство с предложением о мире. Владимир просил Глеба уняться, покаяться, уйти из смоленских земель, жить в согласии. Мономах и прежде решил, что следует договориться со своим соплеменником, не затевать войны, не губить людей и городов, но разорять смердьих земель.
Однако Глеб ответил заносчиво и дерзко. Послам он заявил, что не только не уйдёт из смоленской земли, но доберётся ещё и до земель самого Владимира, до киевских городов. Это означало новую междоусобную войну. Мономах, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, действовал решительно и быстро. Уже через несколько дней он сам с киевской ратью выступил к Смоленску и вошёл в город, где его ждал с дружиной Вячеслав. Вскоре к городу подошла дружины Мономаховых сыновей Ярополка и Юрия, а также черниговская рать с Давыдом, Давидовичами и Ольговичами.
Узнав о начале войны, Глеб отбежал из смоленской земли и затворился в Минске. В это время Вячеслав с ходу захватил Оршу, а Давыд и Ярополк с переяславской ратью взяли на щит Друцк. Город был разграблен и сожжён. Но Глеб ещё сидел за стенами Минска, и Мономах приказал двоюродному брату, сыновьям и сыновцам идти и брать город приступом.