— Я… В общем… Ну… Я хотел пригласить вас в театр!
— Меня? Почему? Я не хочу, — и дверь захлопнулась.
Постоял Шурик под дверью, посмотрел на глазок, повернулся… и поехал в театр. Второй билет продал прямо возле театра. И больше никого не приглашал с собой.
А потом Шурика поставили дежурить по общаге. И стал он командовать. Сутки командует — двое отдыхает. Утром поднять всех на смену, пройдясь по этажам, днем успокоить слишком шумных, мешающих спать ночной смене, помочь в столовой порубить хлеб, расставить приборы, поднять ночную смену, порезать ночью оставшийся хлеб на сухарики, поджарить его, разобраться с опоздавшими и пьяными, записать очередь в душ, если слишком много желающих, открывать и закрывать «ленинскую комнату», в которой стоял телевизор, принять и раздать почту, ответить на телефонные звонки и вызвать к телефону «Юру с четвертого этажа»… Вот тогда, наверное, он и стал Григоричем. Тогда, когда очередной пьяный, мотающийся в его руках, еле выговаривал:
— Григорич, тс-с-с-с, я тихонько, Григорич, я не буду больше…
Сутки после суток — это сон и отдых. А вторые выходные сутки — на общение, на отдых. Григорич бывал в гостях почти во всех комнатах, сидел за одним столом почти со всеми общежитейскими, слушал их рассказы и рассказывал что-то свое. Иногда играли вон на том вытоптанном до твердой глиныпятачке в футбол. Наверное, со стороны это выглядело смешно: вместе бегали мужики под сорок и пацаны двадцатилетние, и только по обращению было слышно, что одни старше, другие — моложе:
— Григорич, ну что же ты, блин!
— Ша, Витёк! Не ссы! Щаз забьём!
Со скуки как-то пошел в городскую библиотеку, да так и прирос к ней. Читать стал много и беспорядочно. А когда его читательский абонемент перестал держаться в обложке, стал рассыпаться, ему предложили стать библиотекарем общежития на общественных началах.
Под команду коменданта из его комнаты торжественно вынесли вторую кровать, но зато внесли еще один стол, на котором он и стал выкладывать книги, которые менял раз в неделю в библиотеке. Теперь еще он, проверив по своей тетрадке, гонял и нерадивых читателей:
— Ты когда должен был книгу сдать? А? За ней — очередь! Больше хорошего первым не получишь. Будешь у меня Достоевского читать.
— Григорич, так я Валерке дал…
— Ты мне ее верни. И — сейчас. А Валерка получит, согласно очереди. Он на нее — пятый!
А потом Григорич увидел на полке в библиотеке знакомую с детства книгу «Курс дебютов». Неподалеку стоял толстый том «Эндшпиль». И он заразил шахматами тех, кому был неинтересен футбол. Но разве можно играть в общаге просто так, на пустой интерес? Ну, раз выиграешь, два — проиграешь. И — что? Сами собой возникли ставки. Народ играл на жидкое, он — на сладкое. И бывало, ночная смена, продирая глаза, находила в столовой на каждом столе по небольшому, но все же тортику. Повар смеялся, объясняя:
— Григорич опять целую команду обул на сладкое!
…
Слева хлопнула дверь проходной.
— О-о-о-о! Григорич! Уезжаешь?
— Всё, да? Больше не приедешь, да?
— Григорич, ты не забывай, ты помни!
— Шуряк, ну, ты ж понимаешь, да? Ну, в общем, будь, мужик!
Тормошат, хлопают по спине, кто-то обнимает. Бывшая «своя» смена возвращалась домой. Дождался.
— Ну, все, ребят. Мне будет скучно без вас. Чтоб вам было легко жить!
Григорич подхватил чемодан, сумку — на плечо, и широким шагом двинул в сторону станции. Все. Долгов нет. Остался только долг перед родителями, к которым он теперь и поедет, молодой пенсионер с бумажником в кармане.
В общаге комендант руководил выносом лишнего стола и установкой второй кровати в бывшей долгие годы его комнате. Сегодня он переселит на его место Валерку, а завтра опять приедут молодые, и он их рассортирует среди «стариков».
Общага продолжала жить.
Витек тащил Славку домой. Почти на себе тащил. Славка, то есть Вячеслав, как он представлялся, протягивая руку, пришел в общагу в этом году. Он думал отслужить, чуть подкопить денег — тут же почти не тратишь, а заодно поступить на учебу в Москве. Здесь, говорили ему, когда подписывал контракт, учиться можно. Поэтому он сразу после срочной, в серой шинели, при погонах, оказался в общаге. Костюм выдали. Какую-то одежду прислали родители из Пензы. Да тут и ехать-то всего ничего. Можно было отпроситься у начальства, подмениться, а потом отработать. Только он не все ехал домой — надо было «зацепиться». Костюм он носил, как… Ну, как граф какой-то, что ли. И выбрал серый со стальным отливом. Рубашку белую. Темно-синий галстук. Еще у него были прозрачные серые глаза, светлый чуб, быстро выросший до кончика носа…. Стричься заставляли. Регулярно проводились строевые смотры.
Только на срочной строевой смотр — это первым делом шагистика, отдание чести на месте и в движении, повороты. А тут смотр заключался в том, что командир проходил вдоль строя и делал замечания, что брюки не глажены — что, утюг у вас пропал, что ли, что пиджак совсем грязный — снеси в химчистку, раз постирать не можешь… Ну, и обязательное:
— Шаг вперед! А потом проходил сзади, смотря на затылки и хлопал по плечу: постричься, постричься, постричься. В школе тоже хватали за руку. Это когда директор с завучами стоял у входа и всех просматривал. Самым «запущенным» лично давал двадцать копеек и предлагал сходить прямо сейчас в парикмахерскую. Он подождет тут, пока вернешься. Но они тоже больше за длинные волосы сзади гоняли. Не смотрели, что модно было — по плечи. Стричься, и все. А тут требовали, чтобы по линии волос, чтобы линия та четко бритвой была выражена на затылке. В любом метро, в любом транспорте сразу своих опознавали. Но чуб-то — он впереди! И Славка отрастил длиннющий роскошный косой чуб, развевающийся по ветру. Год был олимпийский. Июнь заливал такими дождями, что вода перехлестывала пороги подъездов и стекала в подвалы. А в июле вдруг установилась жаркая летняя погода. Как раз после начала Олимпиады, когда буквально за полчаса до открытия по телевизору показывали Аллу Пугачеву. Как идет она по набережной Москвы-реки где-то как раз в районе Лужников и поет «Улетай, туча». Вот та и улетела. Говорили еще, что тучи посыпают порошком, и они выливаются в Подмосковье. Но проживающим в общаге это было совершенно все равно — главное, что можно было гулять по Москве. Правда, не всем. Витек — тот целыми днями смотрел телевизор. Он не мог никуда ехать, пока не заживет нога. Вот на службу — совсем не далеко. А в Москву, да еще ходить там… Ну, так, сам же и виноват.
Славка ж не знал, что он такой заводной, хоть и рохля на вид.
Стандартная была шутка, школьная: коробка картонная из-под обуви, а под ней кирпич. Выложил на середину тротуара. Засели с парнями в кустах. А тут Витек куда-то шкандыбает. С портфелем, главное…
Увидел коробку, оглянулся, очки поправил, разбежался, ка-ак…
Кирпич аж к забору улетел. А Витек попрыгал на одной ноге и повернул обратно, хромая. Вот Витек оставалсяв общаге. Лешка почти никуда не ездил — у него интереса в том не было. Он на гитаре учился. Говорили, что обещало начальство ансамбль организовать, «если личный состав наберется» — так начальство сказало. Вот Лешка и дергал струны, сидя в наушниках, свернув ноги калачиком. Лешка на третьем этаже, Витек на первом у телевизора, Григорич у телефона на посту. А остальной народ — гулять.
Толик, да Валерка — вот и все, кто был из той же команды, в той же смене трудились, да еще и на одном этаже жили. Мимо них не пройдешь.
Так они компанией втроем и шлялись. Были на Арбате, на ВДНХ — там бутерброды с копченой колбасой, ходили по Парку Горького — шашлыки там ели из непрожаренной свинины. К Кремлю, по Красной площади. По улице Горького от начала и до конца. Ну, а что? Погода хорошая, пустые улицы, в магазинах простор и есть практически всё. Серый костюм, чуб на пол лица, серый глаз из-под чуба, сигарета, прилипшая к нижней губе… Вот только как-то само собой получилось, что все сроки подачи документов и сдачи экзаменов пролетели мимо. Славка говорил с прищуром тем, кто спрашивал, интересовался:
— А тебя шоркает? Ну, так не подмахивай! Только командиру так не сказал. Командиру он объяснял, что слишком поздно приехал, что не успел подготовиться, но вот на будущий год — точно будет поступать. И домой в письмах он так же точно писал. Но экзамены — это ведь только через год? Значит, можно пока немного расслабиться. Отдохнуть после срочной. С Толиком и Валеркой.
Тем более, Валерка тоже готовится поступать. Хороший парень Валерка.
Выносливый. Только не курит совсем. А Валерка объяснял, что ему еще отец в детстве, то есть перед армией, говорил, что лучше стакан водки выпить, чем сигарету выкурить.
— У тебя силы воли нет, что ли? Что ты к этой соске прилип? У меня отец бросил. Я вот вовсе не курю. Ты вообще знаешь, что у курящих мозги хуже работают? Ты лучше пей, пей, — твердил сосед, подливая болгарский вермут из высокой бутылки.
— Бр-р-р… Вермут…
— Да ты темный совсем! Это портвейн — бр-р-р…
— А какая разница? Утром разницы не было. Болели оба. Вернее трое, с Толиком, без которого застолье не обходилось. А Витек уже сдавал первую сессию… Каждый выходной день был прогулкой, потом покупкой, потом столом, потом гостями, потом долгими тягучими разговорами в сплошном табачном тумане, подпирая рукой тяжелые головы. Говорили об армии — а всегда и все мужики говорят об армии, когда выпьют вместе. Потом говорили немного о политике. Совсем немного — что тут говорить-то? А потом строили планы и фантазировали, как и что будет впереди. Лишь бы не послали в Афган.
— Нет, ну ты наркоман, что ли? Силы воли никакой? Нет, не поступишь ты… Чего не поступишь? А того, что силы воли нет. Там же учить надо, а ты даже курить бросить не можешь, — нудел Валерка. Взял, и бросил. Достал пачку из кармана — и бросил. На второй день было плохо. Шумело в ушах, кружилась голова, краснели глаза… На третий — еще хуже. Славик три дня гулял с Витьком. Витек водил его по такой же Москве, как до этого ходили компанией, но как будто совсем по другой какой-то. И места вроде незнакомые, и истории столько… И на каждом углу — киоск с сигаретами. И мужики, вот же зараза, все курят… Когда какими-то странными маршрутами добрались до ВДНХ, Славик купил там бутылку вина. На все слова Витька, что, мол, неудобно, и не надо бы все же, он отвечал:
— Все равно курить сильно хочется. А вино — оно даже полезное. Жара июльских улиц наложилась на бутылку «плодово выгодного». И теперь Витек тащил Славика в общагу. На Ленинградском подошел невысокий милиционер, козырнул, пристально смотря, попросил документы. Славик стеклянным взглядом уперся в его погон, уже ничего не соображая. Его клонило к этому погону все ниже, и он все пытался выпрямиться, гримасничал, держа приклеенную улыбку.