День обещал быть прекрасным. Над холмами серебристым ореолом висела легкая дымка испарений. Наш лагерь находился на возвышенности при входе в долину; отсюда открывался чудесный вид на холмы и высившиеся за ними горы. С одной стороны раскинулось маленькое озеро; благодаря какой-то причудливой игре света казалось, что оно парит над землей. В долине ослепительно поблескивали островки тумана, и ленивыми кольцами поднимались струйки дыма там, где по склонам холмов лепились невидимые мне деревни.
Со стаканом в руке возвратился Теренс.
— Так что же, в конце концов, произошло с арабом? — спросил он.
— Как это понять — «что произошло»?
— Ну да. Что говорит наш доктор?
— Он говорит, что парня пытали.
— Да, но как?
— Накачали в живот воды, а потом прыгали на него.
Теренс скривил лицо.
— Кто же его пытал?
— Парашютисты.
— Откуда это известно? — Я понял, что Теренс готов усомниться в достоверности этого факта.
— Так сказал бедняга.
— Следовательно, вы основываетесь только на его заявлении?
— Да. А жандармский офицер Боссюэ утверждает, что, если Джи Джи подаст жалобу, араб не будет рассматриваться как надежный свидетель. Людей публично не пытают — следовательно, пытки не применяются, во всяком случае официально.
— Выходит, мы не будем поднимать шум?
— Нет, почему же? Будем. Джи Джи намерен завтра же, как только вернется Латур, повидаться с ним.
— А как вы сами, Стив, относитесь к этой истории?
— Не понимаю вас.
— Я спрашиваю, как вы сами расцениваете обстановку?
— Вы хотите спросить, как я отношусь к тому, что парашютисты пытали араба? Конечно, это возмутительно.
— Я скорее думаю о более широких — о политических аспектах этого факта, — заметил Теренс.
— Я принадлежу, как теперь говорят, к числу «неприсоединившихся».
— И вы всегда принадлежали к ним?
— По мере возможности — да. Вообще-то, политика меня не интересует. Французы мне нравятся, хотя, пожалуй, сейчас несколько менее, чем обычно. Мне нравятся и арабы, и поскольку именно они являются жертвами сложившейся обстановки, то я на их стороне. А что, разве опять стало модным занимать определенную позицию?
— Насчет моды не знаю. Однако теперь почти все мы занимаем какую-то определенную позицию.
— Вот это и есть мода. Стадный инстинкт, только в ином виде. Всякие там течения, «измы», моральные крестовые походы, бессильный гнев… Только стадные животные держатся вместе. Завывание бабуинов с фиолетовыми задами…
— Скажите, Стив, неужели вас вообще ничто не трогает?
Вопрос Теренса заставил меня задуматься, но в эту минуту, прожигая туман, показалось солнце. Метрах в пятнадцати от нас арабки-уборщицы расставляли горшки и сковородки около хижины, построенной для них из ящиков, в которых нам доставляли оборудование. Ее несколько раз побелили, и теперь она приняла совсем африканский вид. За хижиной виднелась изгородь, окружавшая лагерь, а за ней сразу же начинался лес. Женщины-арабки, все уже в том возрасте, когда больше не нужно прибегать к чадре, чистили большие неглубокие горшки из оранжевой глины, в которых они готовили пищу и стирали, и ставили их на полку вдоль стены для просушки. На женщин, проникая через расширяющееся отверстие в тумане, упал солнечный свет. Он отличался какой-то особенной, африканской яркостью и придавал этой обыденной сценке что-то театральное. От каждой выпуклости, от каждого гвоздя тянулись тени. Метла отбрасывала на стену целую вереницу бегущих теней. Извивались темные, словно смазанные черной патокой, отражения горшков. Силуэты синих агав у изгороди напоминали ощерившихся друг на друга крокодилов. Солнце уже освещало сосны за лагерем, отчего казалось, что они покрыть; блестящей кожей ящериц. В лесу бурлила жизнь. Трещали миллионы пробудившихся насекомых, в лесной чаще, все еще подернутой дымкой, томно стонали горлицы.
Я взглянул на прояснявшееся небо и увидел аиста; паря на распростертых крыльях, он проплыл надо мной; по сторонам, на одинаковом расстоянии от него, летели две вороны. Провожая аиста, они почти совсем скрылись из виду, но вскоре вернулись.
Дважды прокуковала кукушка.
— Нет, почему же, — ответил я, — кое-что трогает, но не всегда потому, что мне этого хочется. — Я решил уклониться от объяснения. — У меня есть новость для вас. Через несколько недель вы, очевидно, займете мое место.
— Да вы шутите, Стив! Вы хотите оставить работу?
— Окончательно не решил, но не исключено. Пожалуй, на всякий случай я введу вас в курс ваших будущих обязанностей.
— Неужели вы намерены совсем бросить наше дело?
— Нет. Боюсь, что я уже стал неисправимым нефтяником. Одним словом, ничего определенного пока нет, и поэтому пусть наш разговор останется между нами.
— Чувствую, что вы закончите свою карьеру в Южной Африке или в Абадане, — заметил Теренс. — А что будет с той чудесной установкой для кондиционирования воздуха, которую вам только что дала фирма? Кто ее унаследует? И лед тоже. Ведь ни у кого здесь нет такого замечательного льда, как у вас. А как с девушкой?
— С какой девушкой? — Вопрос застал меня врасплох, и я почувствовал, что начинаю раздражаться.
— Да с вашей приятельницей — молодой светской дамой, предметом зависти всех ваших коллег. Что станет с ней? Таких девиц вы не найдете ни в Южной Африке, ни в Абадане. Уж я-то знаю, поскольку бывал там. Между прочим, в пятницу на прошлой неделе я видел ее за рулем машины.
— Вот уж не догадывался, что она умеет управлять машиной.
— В таком случае, она и не управляла. Извините, что проговорился. Стив, я давно собирался вас спросить: где вы ее откопали? Сдается мне, что она совсем не вашего поля ягода.
— Почему вы так думаете, Теренс? — Я все еще с удивлением спрашивал себя, откуда ему известна вся эта история.
— Не знаю. Возможно, потому, что вы никогда не казались мне человеком из светского общества. Да и староваты вы для таких вещей.
— Благодарю, — насмешливо отозвался я. Наивная наглость Теренса забавляла меня,