Разговор прервался на минуту, затем Харгрейв добавил:
— Зачем лишать себя удобств, если это не продиктовано необходимостью?
«Оправдывается», — подумал Хоуэл.
Внезапно городской пейзаж перешел в череду живописных сельских домиков. Кусты на обочинах сменились вскоре деревьями — сначала со спиленными на дрова нижними ветвями, затем уже не тронутыми человеком. Вместо городских ласточек появились маленькие птички с ярким оперением, носившиеся над дорогой, а когда начался тропический лес, из зарослей выпорхнула голубая бабочка и, ударившись о ветровое стекло, распласталась на нем, будто кто-то приколол ее булавками.
— Я совсем не потею, — сказал Харгрейв. — Поэтому жару переношу хуже других. Вообще-то мы придерживаемся вполне спартанского образа жизни. Например, сами выращиваем почти все, чем питаемся.
— Как дела у Лиз? — спросил Хоуэл.
Он заметил настороженность Харгрейва, хотя в лице того не дрогнул ни один мускул.
— Нормально, — ответил Харгрейв.
— Работой довольна?
— Работой? Да, довольна.
У Харгрейва едва заметно перекатился кадык.
— Да, думаю, довольна.
— У Смолдона другое мнение.
— Он вам сам это сказал?
— Он говорил с Чарльзом.
— Они с Лиз не очень-то ладили. У них были разногласия.
— Я так и думал.
— Чарльз вечно делает из мухи слона.
— Мне кажется, это не тот случай, — сказал Хоуэл.
— Насколько мне известно, у Лиз все в порядке, сказал Харгрейв. — Но вы сами сможете проверить.
Харгрейв умолк, и Хоуэлу показалось, что сейчас он скажет что-то еще.
— Она занимается очень полезным делом, — сказал Харгрейв.
Хоуэл ждал совсем других слов.
— Красивая девушка, — сказал Хоуэл. — Я видел ее однажды на вечеринке, которую устраивали на площади Слоан. Она меня, наверно, и не помнит.
Густую растительность, обступавшую с обеих сторон извилистую дорогу, сменили высокие, стройные деревья, сквозь которые проглядывали очертания плоских, сглаженных гор. Люди негроидной расы неподвижно стояли возле хижин, вдыхая красноватую пыль, поднимавшуюся из-под колес.
Наконец Хоуэл увидел местных индейцев. Они шли вдоль дороги, сгибаясь под тяжестью не то воображаемого, не то реального груза; на головах у них были широкополые шляпы. Дети на слабых, тонких ножках едва поспевали за взрослыми.
— Дальше первого пикета им не пройти, — сказал Харгрейв.
— Почему?
— Новая тактика генерала. Он хочет очистить от индейцев горные районы. Индейцы, пришедшие в Лос-Ремедиос, уже не могут вернуться назад.
— Для чего он это делает?
— Он хочет, чтобы они ассимилировались. Так он это называет. На самом деле их отправляют работать на плантации или рудники.
— Индейцы, должно быть, сопротивляются?
— А вы как думаете? Отец отправляется в город что-то купить или продать, а вернуться домой не может. Что прикажете делать его семье?
— Но ведь он может подняться в горы, сойдя с дороги?
— На протяжении первых двадцати километров от Лос-Ремедиоса он не может сойти с дороги, не рискуя при этом жизнью. Такова одна из многих мер, введенных Лопесом в интересах государственной безопасности. Сходить с дороги запрещено. Иначе пикеты теряют всякий смысл.
— Я надеюсь, вы расскажете мне обо всем подробнее.
— Если хотите.
— Мне надо написать докладную.
— Для «Красного Креста»?
— И для Чарльза тоже. Он заинтересовался жизнью индейцев. Я потом объясню, с чем связан его интерес.
Хоуэл заметил, что при упоминании об интересе Чарльза к жизни индейцев Харгрейв снисходительно улыбнулся.
— Учтите, если смотреть вперед, такая политика совсем неплоха. В горах индейцам туго приходится.
Хозяева кофейных плантаций давным-давно расхватали все приличные земли. Но мне кажется, что Лопес руководствуется и другими соображениями. Я подозреваю, что он хочет вытурить индейцев из горных районов, пока партизаны не взяли их в оборот.
На перевале они увидели пикет, по обе стороны от него вытянулись колонны замерших машин.