Донья Серена подняла руки и с шумом уронила их на квадратные колени:
— И что ты скажешь? У нас кончается вода!
Старики хором расхохотались.
— Расскажи ты, Паломо.
— Так вот, кончается вода, и через двенадцать часов у каждого из нас глотка суше, чем степной уисаче. Тут вдруг мы видим, что одна из лошадей начинает мочиться, и — кому это пришло на ум, Серена?..
— Тебе, кому же еще…
— Так вот, меня сразу осенило, и я тут же поставил флягу у нее между ног.
— И при шести лошадях мы выдержали, хотя в Чиуауа солнце пропекает до самой печенки.
А потом донья Серена достала из своей кошелки пачку старых-престарых выцветших фотографий, которые стали переходить из рук в руки:
— Посмотри только на себя, Серена, до чего же ты хороша верхом и с винтовкой на проспекте Пятого Мая!
— Мы ни за что не должны были выходить из Мехико! Нас, вильистов, обвели вокруг пальца.
— Ты, наверное, не знаешь, Габриэль, что твой отец уселся в президентское кресло?
— Ну и здоровенную затрещину дал ему генерал Вилья, когда увидел это!
Воцарилось молчание. Все уписывали тамали, а когда принесли фасоль и тортильи из рассыпчатой муки, какие пекут на севере, Себастиан Паломо поперхнулся, и донье Серене пришлось постучать ему по спине. После кофе Паломо начал играть на гитаре, и все, покуривая «Фарос», запели:
От перебора струн у доньи Серены защекотало в носу, и она заплакала в голос. Габриэль встал и сказал, что идет на корриду.
В «Любви Куаутемока» его уже ждали Бето, таксист, который должен был повезти их на своей машине, и Фифо в рубашке с открытым воротом и шляпе из пальмовых листьев с бахромой. Потом пришел Туно, который тоже только что вернулся из Техаса с уборки урожая и теперь стриг себе волосы — черные, «как негр в два часа ночи», — на манер новобранцев янки, попавших во флот, и носил суженные книзу брюки и пиджак в желтую клетку. В четыре часа, пробираясь через ноги толстушек, от которых разило вазелином, и руки продавцов прохладительных напитков и земляных орехов, они поднялись на верхний ярус стадиона. Когда прошел торжественный момент шествия тореро и музыка смолкла, Фифо сунул два пальца в рот и начал свистеть, а Бето принялся пускать бумажных голубей в затылки болельщикам. Туно сделал скучающее лицо:
— Бейсбол, пожалуй, более трилинг…
Первые неудачные вероники матадора вызвали бурю свистков; Фифо старался изо всех сил, а Габриэль кричал:
— Мы не чай пить сюда пришли!
— Тебе бы коров доить, недоносок!
Когда вошла знаменитая кинозвезда в норковом палантине, на верхних скамьях поднялся озлобленный ропот и послышались выкрики:
— Если хочешь, чтоб пробрало, оставайся дома — бугай найдется!
— Эй, милашка, иди сюда, уж я тебя ублажу!
Фифо снял шляпу и вытащил из нее полузадохшегося желтого ужа.
— Ну-ка, передайте дальше; она не жалится…
Уж начал переходить из рук в руки, сопровождаемый воплями женщин и похабными манипуляциями мужчин. Его путь был виден: ряды зрителей, по которым передавали змею, казалось, подражали ее судорожным извивам.
Всеми овладела скука. Тореро никуда не годились; пикадоры цеплялись за гривы храпящих лошадей; бандерильеро перепрыгивали через барьер, а один болельщик, из тех, что выскакивают на арену, чтобы показать свою удаль, оставил там свои теннисные туфли и отлетел метра на три. Уж мертвым вернулся к Фифо. Все пили пиво из горлышка. Стадион дружно освистывал тореро, и на арену летели подожженные подушки и бутылки. Бумажные мешочки с мочой лопались, попадая в головы зрителей, занимавших места в первых рядах.
— Прямо дикари! — крикнул мужчина, сидевший позади четырех друзей.
— И ты в том числе, дружок, — проговорил Фифо, а Бето обернулся и прыснул пивом ему в лицо. Тот начал размахивать руками, но это только подзадорило ребят; Фифо тыкал ему пальцем в живот, а Бето нахлобучивал шляпу до ушей. Мужчина вышел, отирая пиво с лица, а Фифо принялся носками ботинок толкать в ягодицы девушку, сидевшую перед ним.
— Перестань, а то позову полицейского, — закричала девушка.
— Вот испугала-то!
— Смотрите, ребята, гринго! — присвистнув, сказал Габриэль.
Чета туристов собиралась сесть перед ними. Фифо поставил торчком банан на сиденье, и, наткнувшись на него, американец подпрыгнул, а женщина навела свою кинокамеру на четырех мексиканских хулиганов. Туно начал щекотать женщину соломинкой, а Бето между тем засовывал ей в сумочку мертвого ужа и вытаскивал оттуда бумажник.
— Police! — закричала было женщина, но тут же осеклась, когда Фифо показал ей нож.
Подушки все летели на арену; туриста окатили грязной водой; мужчина, которого Бето обрызгал пивом, вернулся с пятью приятелями и начал раздавать оплеухи Фифо и Бето; Туно и Габриэль подставили подножки двум его товарищам и принялись топтать их ногами, Фифо дал отпор ему самому, одним взмахом ножа срезав пуговицы с его рубашки, а Бето ударил коленом в живот еще одного. Жандармы ковыряли в зубах да посмеивались, и потерпевший со своими приятелями с позором ретировались, крича:
— Ну, погодите, сволочи, поговорим после корриды…
— Ай ванна фок,— пробормотал Туно, и четверо друзей направились к выходу, щелкая зрителей по голове, сплевывая на сидящих в нижних рядах и пугая женщин мертвым ужом. Пока они добрались до выхода, произошли еще две или три боксерские встречи.
— Вот это жизнь! — заорал Фифо, когда они вышли на улицу, а Бето спросил:
— Как вам понравился мой приемчик?
В машине Бето все продолжали веселиться: орали, пели модные песенки, кричали непристойности прохожим и обнимались.
— Ай ванна фок, — повторил Туно, поправляя резинки и подтягивая брюки.
— Рано еще. Сначала выпьем.
Они поставили машину Бето напротив «Марго» и пошли по Санта-Мариа-ла-Редонда, притихшей в серых сумерках в ожидании огней и ночного оживления. На углу Ла-Либертад им попалась закусочная. Они вошли, пиная ногами медные плевательницы и вызывающе глядя на остальных посетителей, нашли свободный мраморный столик, и полилась текила.
— Вы опять поедете в Штаты? — спросил Бето.