— Борьба против империализма должна быть непосредственной, должна захватить народ.
— Не надо путать разные вещи. Я приветствую войну против империализма, мой друг, но пусть она будет эффективной: против империализма борются на его собственной почве, на почве материальных интересов, а не с помощью куплетов. Но что на самом деле вас больше интересует: эффективно бороться против империализма или чувствовать себя справедливым человеком, который стоит на стороне добра и достоин обличать и клеймить злых людей?
Молодой человек, страдающий астигматизмом, вскочил, осыпая пеплом старух.
— Декадент, продажное перо, проповедник чистого искусства! Сколько вам платит госдепартамент?
Мануэль Самакона невозмутимо затянулся сигаретой.
— Даже для того, чтобы быть паяцем, требуются характер и воображение.
Федерико Роблес нажал кнопку.
— Слушаю, сеньор, — простонал хриплый голос секретарши.
Роблес наклонился к микрофону, потрогал подушечкой большого пальца свой шелковый галстук и сказал:
— Созовите пайщиков в субботу в десять часов. Повестка дня: освобождение Либрадо Ибарры от его обязанностей. Прошу не опаздывать. Если Ибарра снова позвонит, можете соединить его со мной. Все.
— Слушаю, сеньор.
Аппарат звякнул, и Роблес поднялся с кожаного кресла. В кабинете с панелями красного дерева и огромным ковром мерно постукивал маятник часов. Девять вечера. Федерико Роблес с минуту смотрел на свое призрачное отражение в оконном стекле. Он поседел — как генерал Диас. Это, пожалуй, даже облагораживало его. Он провел ногтями по борту пиджака, сшитого так, чтобы скрывать брюшко. Полюбовался своим маникюром. Зазвонил телефон.
— Сеньор, вас просит сеньор Либрадо Ибарра…
— Соедините.
Роблес прикрыл глаза. Соедините. Либрадо Ибарра. Либрадо Ибарра. Он должен был сразу представить себе его: три тысячи песо. Костюм мышиного цвета. Вечный запах дешевой кухни. Жидкие волосы, зачесанные на плешь. Покорные глаза-луковки. Прикажете что-нибудь еще? Да… нет, больше ничего, больше ничего.
— Соедините… Как дела, Ибарра? Как ваша нога? Ну, хорошо. Нет, меня не было в конторе. Разве вам не сказали? Так чем могу служить?
нога раздроблена машиной; машина продолжает действовать, начинает урчать, жадно жуя чуждое вещество: плоть старика, который не уберег ее от стальных шестерен и гаек
— Да, как же. Сожалею, что не смог приехать в больницу. Вы ведь понимаете, у меня не только это маленькое общество, но и другие, более крупные… Нет, я не получал никакой записки… Конечно, не имеет.
пай в три тысячи песо, предприятие как предприятие, двадцать три пайщика, старик в обшарпанном костюме, в обязанности которого входит ухаживать за машиной и смотреть, чтобы рабочие не филонили
— Как так, Ибарра? Несчастный случай на производстве? О чем вы говорите? Вы меня что, за дурака принимаете?
Общество с ограниченной ответственностью
— Нет, мой друг. Вы глубоко ошибаетесь в своих расчетах. Вы взяли на себя побочные функции в качестве пайщика. Так что лучше помолчите насчет несчастных случаев на производстве. Я вам говорю: помолчите… Ограниченная ответственность? Не будьте наивны. С кем же, по-вашему, вы разговариваете? Неужели вы думаете, что хоть одно серьезное кредитное учреждение стало бы иметь с нами дело, если бы я не брал на себя неограниченную ответственность? Да что вы в самом деле…
пай в три тысячи песо; все его сбережения; обычная песня: все мои сбережения, а теперь я остался ни с чем
Роблес ударил кулаком по столу, и в стекле появилась зеленая трещина.
— Согласительная комиссия? Послушайте, дурачина вы этакий: вы не рабочий, а пайщик. Теперь до вас дошло? Ну что ж, идите в вашу согласительную комиссию. Идите, идите… А вы знаете, что значит попасть в черный список?.. Вот то-то… О чем? В субботу собрание. Посмотрим, будет ли единодушно поддержано ваше ходатайство, получите ли вы так свои денежки.
поставить дело на предприятии, большом или маленьком, все равно, не так-то легко; что они в этом понимают? С человеком, у которого хромая нога и три тысячи песо, далеко не уедешь; в этой стране держи ухо востро… начнешь с уступок в маленьких делах, а потом…
— До свидания, Ибарра. Будьте здоровы.
Роблес повесил трубку. Письмо об «Анонимном».
Глубокоуважаемый друг, как Вам известно, в текущем году предположительно более 50 % сливающихся акционерных обществ составят анонимные общества. Не находите ли Вы показательным, что…
Роблес нажал кнопку.
Что сказать о мебели Бобо? Она требовала поз, которые были приняты у римлян времен упадка, и низенькие столики, уставленные керамическими вазами с виноградом из синего стекла, приглашали вернуться к тем временам. На маленькой стеклянной этажерке выстроились лохматые, без обреза, тома «Эстетической философии» Мальро бок о бок с полным собранием сочинений Мики Спиллане и «Озарениями». На деревянном пюпитре красовались «Песни Мальдорора» и две перуанские пепельницы. А на каждой ступеньке лестницы стояло по горшку с нопалем. Пьеро Казо продолжал помахивать бокалом с коньяком. Стоявшие возле него Пичи и Хуниор отвечали на его слова ритмическими волнами смеха, обязательной дани этому бонвивану par excellence.
— Пьер только что вернулся из Англии, Пичи.
— Иначе говоря, с Севил-роу, дорогие. Нет другой страны, которая до такой степени сводилась бы к одной улице. Но во время этого последнего набега я сделал, друзья мои, приятное открытие: кулинарная строгость, по-видимому, положительно отразилась на традиционной строгости нравов. Вы знаете, англичане уже общаются со своими визави. Кто здесь сейчас очередная звезда, Хуниор?
Роберто Регулес должен был сохранять улыбку. Он пристально смотрел на повернутое к нему в профиль лицо жены. У нее начинал обозначаться двойной подбородок. Женясь на Сильвии, он воображал, что никогда не заметит у нее какого-нибудь признака приближающейся старости, во всяком случае, не почувствует при этом серьезного беспокойства. Страсть. Любовь. Товарищеские отношения. Такова была запрограммированная последовательность. Он должен был сохранять улыбку.
— Ну, уходи с ним. Чего ты ждешь? Все равно все знают, ведь так? К чему тебе соблюдать декорум?
У Сильвии на лице не дрогнул ни один мускул, и глаза ее по-прежнему издалека улыбались каждому из присутствующих.
— Замолчи. Если бы не дети…
Рядом с Мануэлем Самаконой сели Бернардито Сюпрату и Амадео Тортоса. Самакона поморщился: ему пришлось отказаться от своей излюбленной позы а-ля мадам Рекамье.
— Нам нужно вернуться назад, — продолжал он, проводя рукой по лбу, — на позицию индивидов, вернуться к Паскалю, к Гете, проникнуться уважением к жизни, сказать вместе с Китсом: «Я творю просто из желания достичь прекрасного и испытать радость, которую это доставляет, даже если каждое утро я сжигаю то, что создал за ночь». Разве не может быть сегодня Кеведо, который занимался бы простым, святым, всеобъемлющим ремеслом человека и творца?
Тортоса кашлянул и взмахнул руками.
— От вас, дорогой Мануэль, ускользает смысл общественного движения. Вы чрезмерно предаетесь ностальгии, издыхаете по потерпевшим крах идеалам. Конечно, и, к несчастью, тут ничего не поделаешь, — прежде чем действовать, надо выработать теорию. Но теория означает рассмотрение, то есть в конечном счете действие. Надо чувствовать боль бедняков, не дающий покоя императив солидарности…
— Конечно, нужно бороться против этого чудовищного мира! Нельзя больше мириться с этой монастырской культурой, раболепствующей перед буржуазией. Культура приобрела украшательский облик, потребительский характер. Надо снова сделать ее незаменимой, священной! Надо, чтобы каждый чувствовал себя Леонардо! Миссия поэта — это миссия глубокого и священного общения, какое достигается в любви.
Сюпрату изрек:
— Безусловно, l’amour est une réalité dans le domaine de l’imagination.