— Ах, Родригито, неужели ты так и будешь вечно ставить себя в смешное положение! Эй, человек! «Дайкири» для сеньора…
Фиделио чуть не разлил рюмки. («Черт бы побрал… уже скоро одиннадцать, скоро приедет Грабиэль, а я здесь. Черт бы побрал…»)
— Смотри себе под ноги, — прошипел Бобо. — Что с тобой сегодня? Ходишь, как очумелый.
Норма, протянув руки, похожие на дремлющих змей, взяла с подноса рюмки.
— Ах, как хорошо быть замужем за важной персоной, финансовым гением, который строго выполняет свои обязанности, но не выходит за рамки. Если бы он не приходил ко мне раз в неделю, я бы подумала, что он сошелся с другой, и это пробудило бы во мне ревность, дополнение к любви, которого я вовсе не желаю! Я бы горевала, тосковала, терзалась и не пошла бы на такую приятную party, где встречаешь старых друзей, которых уже не надеялась когда-нибудь увидеть. А что ты поделываешь теперь, старина?
— Ничего; немножко пишу и…
Норма беззвучно зааплодировала затянутыми в перчатки руками:
— Прекрасно, прекрасно, литература такой же необходимый аксессуар, как сигареты или хороший коньяк.
— Норма… послушай, я тебя по-прежнему люблю…
— Браво! Как оригинально! Болезнь, по-видимому, приобретает характер эпидемии. — Норма, сузив глаза, бросила на него сквозь вуаль косой взгляд. — Ты что вообразил, болван? — и, снова распахнув ресницы, пропела: — Ах, какой сквозняк! Бобо, что тебе стоит закрыть окно; и к чему нам гнусавая поэтесса?
— Ну, и что дальше? Может, ты хочешь, чтобы мы вернулись в незабвенный сад, где когда-то так мило сюсюкали? Или возьмемся за ручки и отправимся в «Синеландию»? Тебе ведь ничего больше и не нужно… До девяноста лет доживешь и будешь украдкой целоваться со старухами в доме призрения. Потому что там ты и кончишь свои дни. Ну, пока.
Норма отвернулась от него и помахала рукой. Вошла Пимпинела де Овандо. Высокая, с орлиным носом и обжигающе холодными, отливающими металлом глазами. Сьенфуэгос улыбнулся: Норма под руку с Пимпинелой. Ты мне знатность, а я тебе деньги. Ты мне деньги, а я тебе знатность. Ни та, ни другая не внакладе. Рано ты помер, Порфирио.
— Ты завтра увидишь мужа? — спросила Пимпинела, улыбаясь всем сразу.
— Увы, да, — воскликнула Норма бессознательно подражая ее манере держаться.
— Не забудь, дорогая, напомнить ему о моих трехстах акциях. Ты обещаешь?
— Не знаю, Пимпинела, я никогда не говорю с ним…
Пимпинела изобразила лучезарную улыбку.
— Да, чтоб не забыть… Моя тетя хочет, чтобы ты пришла к ней ужинать в следующий четверг.
У Нормы загорелись глаза.
— Донья Лоренса Ортис де Овандо?
Автобус затормозил, но еще с минуту не рассеивались запах блевотины, тяжелое дыхание, дремота. «Ме-е-хико!» — изрыгнул шофер и сдвинул кепку на затылок. В автобусе с запачканными птичьим пометом окнами пассажиры зашевелились, потянулись за продавленными корзинами и сколоченными из планок ящиками с цыплятами, зашаркали рваными ботинками. Габриэль попытался протереть стекло, чтобы причесаться; надел свою бейсбольную шапочку и снял с крюка кожаную куртку. Теперь живей, потрачу несколько песо на такси и мигом доберусь до дому. Прижимая рукой бумажник, Габриэль пробрался к выходу. По площади Нетцауалькойотль прогуливались проститутки с забинтованными коленками и заляпанными грязью каблуками туфель. «Теперь или никогда, дружок», «Со мной, миленок, сразу станешь мужчиной», «Меня на всех хватит, девки, и плачу долларами!», «Yes, yes, угощайся в свое удовольствие», «А, старый приятель!» Габриэль пошел по улице, чувствуя терпкий запах смуглых тел, слушая топот своих шагов по выщербленным плитам тротуара, глядя на свое новое отражение в погашенных витринах обувных магазинов — как он прекрасно выглядел, как загорел! Город наваливался на него, рябило в глазах. Как будто не было неба. Но теперь уж он каждый год будет возвращаться в калифорнийское раздолье, в поля, овеянные запахом томатов. «Такси!» Прямые улицы, размеченные, словно вехами, кучами мусора, низкие дома-развалюхи. Он забавлялся, читая вывески закусочных, похоронных бюро, которых было полным-полно на Трансито и в Рабочей колонии: побеленные фасады и всегда выставленные наружу карликовые сосновые гробики для детей. За каждой дверью ему чудился запах застылой крови ребенка; недалеко ходить, только в его семье умерли четверо еще совсем маленькими, не успев ни поработать, ни поспать с бабой, в общем, не сделав ничего важного в жизни. Габриэль нетерпеливо щелкал пальцами. Сейчас он заявится домой с пачкой долларов в кармане и с подарочками всем на загляденье. Он был на заработках первый раз, но теперь каждый год будет уезжать в Штаты, как удастся, легально или нет, пусть даже придется переходить границу под пулями или вплавь через реку. Либо это, либо торговать мороженым на улицах Ф. о. — больше податься некуда. Он уже говорил Туно, когда они вместе работали на уборке урожая в Техасе: «Ну и что из того, что тебя не пускают в шикарные рестораны? А в Мехико тебя пустят, что ли, в „Амбасадер“?» «Здесь, приехали. Получите». Габриэль постучал в дощатую дверь дома 28-б. «Вот и я со всеми пожитками». Мама, открывающая в улыбке желтые зубы, и отец с мятым, словно заспанным, лицом, и старшая сестра, та, что уже на возрасте, и два мальчугана в дырявых комбинезончиках и фуфайках. «Грабиэль, Грабиэль, как ты окреп, помужал!» — «Я вам всем кое-чего привез, ну-ка, ребята, открывайте чемодан». Комната, освещенная свечами, с картинками у железной кровати. «Это тебе, Пепа, вон какая ты стала грудастая: такие носят ихние бабы, чтобы поддерживать титьки. Very fain» — «Ой, Грабиэль, какой ты чудной», — все повторяла мать. «А тебе, старик, шапка, как у меня, прямо из Кливленда; туго там приходится Бето Авиле. А для тебя, мамочка, вот что: посмотри только, это чтобы ты поменьше работала». — «А что это за штуковина, сынок?» — «Сейчас расскажу. Послушайте, а где же Фиделио?» — «На поденке, Грабиэль. В доме у каких-то богачей. Да ты объясни мне, что это такое?» — «Смотри: вставляешь воронку в эту белую штуку, потом насыпаешь туда фасоль, или кладешь морковь, или что хочешь, и в минуту все само перемелется, без тебя». — «Ну-ка, посмотрим, посмотрим». — «Нет, мамочка, надо штепсель включить, ведь это работает от электричества». — «Да ведь у нас тут нет электричества, сынок». — «А, черт возьми. Тогда ничего не выйдет, мамочка, пользуйся ей, как ручной мельницей. Вот так. Что же тут поделаешь. Ну ладно, я зверски хочу есть. Где там тортильи? С мексиканской едой ничто не сравнится, но в будущем году я опять двину на север — там и деньги, и работа, и five and ten, и электрический свет».
Родриго Пола осушил седьмой бокал «дайкири» и обежал взглядом гостиную; с какой-то особенной ясностью он улавливал ту музыку благополучия и изысканности, которая воплощалась в каждом дымке сигареты, во всех этих пепельных нимбах, осенявших головы. Кровь его волновало одно слово: успех. Перед его мысленным взором сверкала каждая буква в отдельности: у, эс, пэ, е, ха. Он взял еще бокал «дайкири». Нужно было заклясть это слово. И нужно было что-то еще. Ему хотелось заглянуть в себя самого своими утомленными и воспаленными глазами, хотелось объясниться с самим собой. И что-то еще. Дело было не просто в том, чтобы превратить ничто в нечто. Пола, разговаривая сам с собой, повторял открывшуюся ему истину: надо рассеять, как дым, превратить нечто в ничто. Он бросил бокал на ковер и подошел к Бобо.
— Надо поднять тонус. Я покажу один номер.
— Ш-ш-ш! — Бобо приложил палец к влажным губам и, чтобы привлечь внимание гостей, затрубил в кулак.
Родриго очертя голову пустился гаерничать. Люди встали с диванов и пуфов и столпились вокруг комедианта. Номер всегда пользовался большим успехом — и среди школьных товарищей Родриго, и у посетителей одной таверны, где он его недавно показывал. Это была пародия на фицпатриковские описания путешествий:
— А теперь мы прибываем в мексиканскую Венецию, в плавучие сады Чучемерико. Черт возьми! Какая блондинка плывет на этом каноэ, украшенном цветами! Эй, красавица, не возьмешь ли нас с собой?
Люди разошлись и расселись по своим местам; возобновили прерванные разговоры, потянулись за сигаретами.
— А теперь перед нами знаменитый музыкант, поэт и безумец, который расскажет нам, как родились его песни…
Пола скривил лицо и втянул щеки, собираясь передразнивать Агустина Лару. И тут он увидел лица тех немногих приглашенных, которые еще обращали на него внимание — без особого интереса, как смотрят на дождь, выпуская дым изо рта и думая о чем-то своем, — и только одну улыбку. Он дорого заплатил бы, чтобы не видеть ее: это была улыбка Нормы. Пимпинела что-то шепнула ей, и обе отошли в сторону. Родриго с перекошенным лицом и втянутыми щеками не открывал рта. Остаток группы рассеялся, и Родриго, стоявший теперь один посреди гостиной, где его то и дело толкали сновавшие официанты, которых подгонял Бобо, стараясь восстановить оживление, запел, как во сне, уставившись на ковер:
— Святая, моя святая…
В гостиную вошел пьяный Пако Делькинто с взъерошенными седыми волосами, в клетчатой рубашке и желтых ботинках, типичный представитель богемы, журналист, художник и участник велогонок в Бахио, где он занял двадцатое место. Его сопровождала женщина с неподвижным, пустым взглядом и нечесаной гривой, из тех, какие называют экзистенциалистскими, в стиле Жюльетты Греко.
— Avanti, Делькинто! — завопил Бобо, спускаясь с лестницы, откуда он обозревал гостиную, как с бельведера. — Теперь не соскучимся! Вот единственный мексиканец, который понимает, что необходимо создать у нас комедийную атмосферу, единственный подлинный буффон в достославной столице Мехико!
— Литература, добродетели, всевозможные занятия, подарки, удовольствия, бессмертная весна и ее приметы! — заорал Делькинто, кривляясь, как клоун.
— …выдающиеся правительство, религия и государство!.. — подхватил, умирая со смеху, Бобо.
— …и нефтяные месторождения, черт… — добавила графиня, давясь икрой.
Жюльетта, не раскрывая рта, смотрела на всех трех с глубоким презрением.
— Долой общество! — крикнул Делькинто, взобравшись на софу. — Если бы кто-нибудь захотел писать о нас, ему бы пришлось калькировать нас с оборотной стороны; мы калька с кальки, крах машинописи, двадцатая копия с копирки! Вот что такое творческий, самобытный, великолепный мексиканизм! У-у-у-у, все мы присасываемся, как моллюски, к своей работенке и своим tics, которые не дорастают до пороков, а толкуем о мексиканизме, парагваизме, гондурасизме! Художники всех стран, соединяйтесь: вам нечего терять, кроме своего таланта! Oh, Barbara, quelle connerie la guerre! О чем ты думаешь, нежная Филис?..
Женщина, которую он окликнул, сохраняла негодующее молчание, только подняла брови, густые брови над глазами тараканьего цвета. Белые носки ей очень шли в этот вечер. Бернардито Сюпрату на минуту подумал, что нашел себе спутницу жизни.
Графиня, снова присоединившись к своей группе, взяла еще одну тарелочку икры и бисквиты.
— Эваристо получает шестьсот песо в месяц, вот и все наши доходы. Я кое-как выхожу из положения благодаря этим приемам. Но в один прекрасный день мне придется пойти на панель, чтобы как-то прожить.
— Что за дурной вкус пригласить Делькинто! — проронил Гус.
— Не устроить ли нам в субботу коктейль у меня? — спросила Шарлотта, но, поймав взгляд Вампы, который, по-видимому, отвергал субботние вечера как время коллективных возлияний мелкой буржуазии, поспешила добавить: — Или лучше в следующий вторник. Ты, Гус, просмотри списки пассажиров, прибывающих из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, нет ли там какой-нибудь знаменитости. А ты, принц, одолжи мне фамильную печатку для приглашений. За дело! Чтобы убить скуку, сейчас же начнем звонить друзьям. Подумать только, я сегодня не плакала, чтобы быть красивой! Это здесь-то!
Жюльетта села на пол и закатила глаза. Делькинто делал ерши. Сюпрату не без робости подошел к жгучей брюнетке в белых носочках.
— Ah, que vous êtes jeune et que vous êtes femme…