— А где ты теперь живешь, Глория?
— В Чили. Знаешь, my dear, жизнь там такая, как была здесь во времена дона Порфирио. В «Ипико», в «Унион», в «Винья-дель-Мар» принимают великолепно — замороженное шампанское, choses flambées. …И конечно, нет этого ужасного нашествия лавочников из Теннесси. Посмотри вокруг.
Глория тщательно пудрилась, глядя в зеркальце и морща губы.
Sure, sure. They’re gay and colorful, but look here. I don’t get the impression they’re active business-like people…
— He думай, быть замужем за дипломатом не так-то легко, тут есть свои минусы. Кто-то сказал, что есть четыре профессии, которые нельзя сменить: профессии дипломата, журналиста, актера и проститутки. Ну, а как ты? Выглядишь ты прекрасно — до обалдения хорошенькая.
Кукис тряхнула кудрявой головкой и улыбнулась, обнажив зубки.
— Сама видишь, наш милый Мехико все тот же…
oooh, the most beautiful old ruins you can imagine; quite a trip, and cheap, too…
— Девицы по-прежнему обзаводятся бэби на пятом месяце замужества. Настоящие скороварки!
— А как сердечные дела?
— Сейчас расскажу. Я познакомилась с таким мужчиной — закачаешься. Ради него я продала бы и тело и душу.
Вошла группа американцев в соломенных шляпах, горланя «Да здравствует Мексика!». Глория нарочито передернула плечами, как от озноба. Гид туристов — смуглый, низкорослый, в мешковатом бежевом пиджаке — пошел поговорить с руководителем музыкального квартета.
— Послушай, в доме банкира Роблеса будет благотворительный бал. Обязательно приходи. Поскольку вход платный и у меня такой роскошный кавалер, мне представляется прекрасный случай побывать в этом доме и в то же время не здороваться с хозяйкой. Видела бы ты, что это за красавец-мужчина! Я бесповоротно порываю с мужем. Жалкий мозгляк. А этот просто великолепен. Он уже возил меня в свое имение и даже в Акапулько. Роман среди пальм. Хотел меня потрясти, представляешь?
happy birthday to you, happy birthday, dear Larry, happy.
— Допивай рюмку. Нас ждут у Бобо.
Кукита новела плечами.
— За тебя — до дна!
Росенда с трудом встала, ей тут же пришлось ухватиться за латунную спинку кровати: подгибались ноги, прикрытые широкой желтой сорочкой. Глаза ее остановились на прибитом к стене осколке зеркала, отражавшем кожу, похожую на луковую шелуху. Выпрямившись, Росенда направилась к шкафу, достала из заветного места поблекшие, лиловатые фотографии и снова легла. «Росенда Субаран, 1910» — гласила надпись на той, где была снята девушка в кудряшках, немножко смешных для ее возраста, которая стояла, облокотясь на бутафорскую колонну фотостудии, приложив руку к щеке и изогнувшись, как буква S. «Росенда С. де Пола» — было написано угловатым почерком на следующей, запечатлевшей уже зрелую женщину, но в той же позе, с тем же наклоном головы, и худенького мальчика с широко раскрытыми глазами. А когда дошла очередь до фотографии статного военного с блестящими волосами, который браво улыбался, держа на согнутой руке каску с плюмажем, у Росенды запрыгал подбородок, мелко и часто запульсировали жилы на шее, и, задыхаясь, она уронила на пол фотографии и закрыла глаза. Ей представился стенной шкаф, полный тянучек, миндаля и горшочков с медом; замкнутый, как шкатулка, дом; огромная, нескончаемая стена, которую она обегала закатившимися глазами и которую в мгновение леденящего ужаса озарила пороховая вспышка: каждая пуля была солнцем, вылетавшим из тьмы и разбивавшимся о роговицу старухи. Обессилев, она уже не удерживала и даже не замечала слюны, стекавшей ей на грудь.
В гостиной стоял дым столбом. Бобо сел на ступеньку лестницы с бокалом в руке, чтобы в свое удовольствие полюбоваться приятным зрелищем: вечер удался, царило общее оживление. В его голубых глазах сквозила сладкая мечтательность. Бобо ex machina. Какой класс! И только что вошла графиня Аспакукколи! Какой класс!
Графиня направилась прямо к группе Вампы, Гуса и Шарлотты.
— Дражайшие, у меня в доме нет ничего съестного, кроме rice-crispies, — без всяких предисловий сказала она со своим черногорским акцептом. — Покажите мне поскорее, где здесь закуски.
В уголке сеньориты в очках торопливо кивали Эстевесу, говорившему в нервном возбуждении:
— Мексиканец — безликое и расхлябанное существо, которое смотрит на свой удел самое большее со страхом или любопытством. А философия Dasein осознала конечную сущность человека; он есть совокупность возможностей, последняя из которых — смерть, зримая всегда опосредованно и никогда не испытанная на собственной шкуре. Как проецируется Dasein на смерть?.. — Сеньориты в очках, потея от увлечения, одергивали свитера. — Это существо, предназначенное для смерти; связующее звено между чистым бытием и полным уничтожением… у-у, аргентинец… Извините; невозможно философствовать, абсолютно абстрагируясь…
Из-за спин сеньорит выглянуло белое, как гипс, внимательное лицо благоухающего духами Дардо Моратто.
— Продолжайте, продолжайте, Эстевес. Я для того и приехал, чтобы узнать, что думают в Мексике. Крайне интересно, крайне интересно видеть самое начало процесса. У вас дело идет. Вы себя покажете. Представьте меня девушкам. Но куда же вы?
— В туалет, — выпалил Эстевес.
— А!.. Знаете ли вы, как был изобретен сортир?
Сеньориты в очках с нервным смешком признались, что не знают. Моратто поправил галстук и широкий воротник пикейной рубашки.
— Какой пробел в вашем образовании! Его изобрел сэр Джон Уоттон, придворный елизаветинских времен, латинист и переводчик Вергилия. Что вы хотите, и он, несмотря на все свои достоинства, не избежал дворцовых интриг. Елизавета сослала его в один из этих холодных и неудобных замков. А как же, переводя Вергилия, пользоваться драгоценными моментами озарений, сопровождающих испражнение, когда приходится бежать по мерзлым полям?
Сделав в виде фиоритуры замысловатый жест, Моратто расплескал содержимое своего бокала.
— О, простите, сеньора, я вас не забрызгал?
— Ничего, — сказала, обернувшись, Норма Роблес. — Почти тринадцать лет, милый мой Родерико!.. Но ты ведь знаешь, в Мехико то-то и хорошо, что здесь никто никого не ищет, а, кроме того, у нас не отличишь зиму от лета, и время проходит незаметно. Да что я тебе рассказываю!
— Тринадцать лет, Норма.
— Ну и что?
— Ты ждешь мужа?
— Мужа? — она, жуя маслину, широко раскрыла глаза. И засмеялась — как раньше никогда не смеялась, подумал «милый мой Родерико». — Всему свое…
— Норма, — проговорил Родриго и хотел взять ее за теплую руку, сверкающую золотом и бриллиантами.
— О, тихо. Ты все еще чувствуешь себя в саду нашего незабвенного отрочества. — Она утопила в рюмке новый смешок. — В твоей пучине погибну я, бурный джин!
Никогда еще он не видел ее такой красивой, как теперь, под двумя вуалями, схваченными бриллиантовым аграфом. И она была иной, чем прежде.
— Ты стал настоящий стиляга. Я вижу, времена переменились к лучшему.
— Смотря с какой точки зрения, — сказал Родриго, разводя руками.
— Ну, ну, ну, не начинай опять эти нескончаемые разглагольствования доморощенного трибуна. Как ты мне надоел! Это — во-первых; а во-вторых, ты был не прав, не так ли? Нет, мой мальчик, только мы, богатые люди, отдаем себе отчет в том, какая пропасть отделяет нас от бедных; бедные не знают о ней, и, пока их не просветит какой-нибудь ренегат-помещик, нам ничто не грозит. Но comes the revolution, и первыми расстреливают ренегатов и путающихся под ногами интеллигентов. Ха-ха!
Родриго молчал, уставившись на спичку, валявшуюся на полу. Снова вкрался протяжный голос Дардо Моратто:
— Сэр Джон изобретает сортир и, сидя в нем, переводит Вергилия. Великий труд успешно доводится до конца. И подумать только, что нынешние английские джентльмены, отправляя нужду, не воздают благочестивой дани памяти сэра Джона Уоттона, латиниста, придворного и переводчика Вергилия!