— А не замечаете вы чего-нибудь в звуке?
— Как будто бы нет.
— Последнее достижение стереофоники.
Я установил эту аппаратуру только два дня назад. Вы мой первый слушатель.
— Звук прекрасный, — сказал я.
Мы так привыкли принимать как должное достижения техники, что склонны забывать, каких усилий стоит каждый новый шаг. Кроме того, я не требую в этой области совершенства и, если звук мало-мальски сносен, уже наслаждаюсь музыкой. Элиот остановил пластинку и поставил другую. Мои похвалы, как видно, показались ему недостаточными.
— Сейчас вы лучше оцените качество звука, — сказал он.
Мы услышали, как тронулся паровоз, загремел, набирая скорость, потом затормозил.
— Ну, как теперь, почувствовали? — спросил Элиот.
— Да, — сказал я. — Теперь почувствовал.
— Как будто тут в комнате рядом с вами. А? Я хочу сказать, что достигается полная иллюзия.
— Вы совершенно правы.
Элиот сиял. Он поднял тонарм и пустил пластинку еще раз сначала. Мы сидели, выпрямившись на стульях с жесткими сиденьями и прямыми спинками, прихлебывали отличное немецкое пиво, а невидимый поезд шел по комнате. Элиот был неподдельно счастлив.
— Я вижу, вы тоже большой любитель музыки, — сказал он.
Я кивнул утвердительно.
Каждому, кто знает Гватемалу, жизнь в другой стране покажется пресной. Но тот, кто пожелает привлечь в страну поток богатых туристов, встанет перед трудной задачей. Нужно так искусно подать эту пряную гватемальскую жизнь, чтобы скрыть от взоров туриста опасные и мрачные ее стороны. Попробуйте сделать это в стране тридцати трех вулканов, в стране, где землетрясение встряхивает города, как игрок стаканчик с костями, перед тем как бросить кости на кон, где в деревнях обитает народ, не знающий, что такое улыбка, но реагирующий на трагические события странным глуповатым хихиканьем. Туристы, которым довелось присутствовать на индейских празднествах, потом смущенно рассказывали, что индейцы сохраняют полное молчание и никак не отвечают на любезные слова или приветственные жесты гостей. Бывает и хуже: если гости неосторожно задержатся до сумерек, когда индейцы уже почти все пьяны, они становятся невольными свидетелями поножовщины; глубокая тишина нарушается звоном скрестившихся мачете и характерным звуком, с которым сталь проникает в человеческое тело, сокрушая кости. Вулканы, бесспорно, украшают пейзаж; они правильной конусообразной формы, их пепельного цвета вершины живописно вырисовываются на фоне неба. Но не вздумайте взбираться наверх — на крутых склонах, у самого края кратера, индейцы установили алтари и приносят там жертвы своим богам; ваше непрошеное появление может дурно для вас кончиться. Страна за пределами больших городов кишит колдунами и оборотнями, и общий тон жизни — по крайней мере для меня — невыразимо грустен.
Прошло всего несколько дней, как я поселился в Гвадалупе, и я уже почувствовал в крови апатию и печаль, которые неизбежно настигают вас в гватемальских предгорьях. Поддавшись настояниям Элиотгг, я перебрался в «Майяпан», хотя у меня мелькнула мысль, что, когда придет время уезжать, администрация отеля, возможно, не предъявит мне никакого счета. Комнаты в «Майяпане» были устроены так, чтобы каждый, кто поселится в отеле, мог вволю любоваться из своего окна видом на вулкан. Это специально отмечалось в рекламных объявлениях. Администрация «Майяпана» вообще любила информировать своих гостей в любезной форме обо всем, что она считала заслуживающим внимания. Одно из объявлений, которые я нашел в номере, гласило: «Перед вами открывается поразительный вид на потухший царственный вулкан Тамансун (высота 13 103 фута, название в переводе значит „Вздохи ветров“). Обиталище богов древнего народа майя. Тамансун, подъем на который изобилует видами несравненной красоты, по сей день почитается многими местными племенами как священное место. В скором времени вы сможете подняться туда в комфортабельном поезде. Цена, включая питание, двенадцать долларов».
Постепенно вид на потухший царственный Тамансун начинал мне приедаться. После отъезда Эрнандеса я остался единственным обитателем отеля. Пройдет три-четыре недели, «скаймастеры» выгрузят веселых туристов, и все здесь закипит, но пока что тишина была мертвая. Пеоны рыли, купальный бассейн; к двенадцатому числу следующего месяца он должен был быть готов полностью, включая подводную подсвечивающую систему из электрических лампочек. Рядом с конторкой портье стояла витрина, пока что пустая, со следующей надписью: «Эти очаровательные образцы местных тканей вытканы по вашему заказу в индейской деревне. Обращаться к портье». Специалист из Гватемала-Сити устанавливал электрофицированные колокола в наполовину разрушенной землетрясением звоннице бывшего кармелитского монастыря, на территории которого расположился «Майяпан». Помещения, предназначенные для общего пользования, находились в здании, устроенном по типу швейцарского «гастхауза»; апартаменты гостей помещались в коттеджах (они именовались в рекламе «Королевскими лоджиями»), разбррсанных по всей территории действительно прекрасного монастырского парка. В объявлении было сказано: «„Пито реаль“ будет напевать вам свои песни в пафио, закрытом дворике вашей лоджии, где орхидеи всегда будут в полном цвету». «Пито реаль» — птицы-пересмешники — уже сидели в роскошных позолоченных клетках; дважды в день индеец, одетый как знатный майя эпохи Нового Царства, неслышно входил в патио, наливал птицам воды и просовывал сквозь прутья клетки ломоть какого-то тропического плода; но птицы сидели нахохленные и безучастные.
Цветы, обещанные администрацией, действительно цвели. Орхидеи были всех видов, некоторые поражали отталкивающей красотой.
Из глубины пятнистых глоток, в которых переваривались мелкие мушки, они высовывали волосатые языки и наполняли воздух одуряющим кладбищенским ароматом. Я пытался сидеть с книгой в этом саду, но почувствовал сперва скуку, а затем уныние. Из окрестных деревень до меня доносились грустные звуки тыквенной музыки.
Гватемала — страна маримбы, музыкального инструмента, происхождение которого неясно и уходит в глубокую древность. Маримба состоит из деки и нескольких тыкв разного размера. Нет такого места, где бы не играли на маримбе. Привесив маримбу за спину, музыкант идет на базар и стоит там все утро, отстукивая незатейливые мелодии из четырех или пяти нот. Когда он выбьется из сил, любой слушатель берет у него из рук молоточки и становится ему на смену. Этой музыке я внимал ежедневно, ее постоянно исполняли на улице у меня под окном; когда, думая спастись, я уходил в кантину, там меня встречали звуки маримбы. Играете вы на маримбе хорошо или дурно, не имеет никакого значения. На базаре вы можете увидеть, как музыкант одной рукой выбивает мелодию, а другой щупает рубашку у продавца, прочна ли ткань. Куда бы вы ни шли, всюду вас встречает маримба и кружок застывших слушателей; под конец мне стало казаться, что неутомимые и неустанные молоточки бьют не по клавиатуре инструмента, а по моим натянутым нервам.
Я был охвачен чувством, отдаленно напоминающим страх. Стараясь разобраться в своих ощущениях, я вспоминал рассказы о Гвадалупе знакомых плантаторов, которые приезжали сюда в старые времена в самое жаркое время года, чтобы немного отдышаться. Глотнув гвадалупского воздуха, приехавший обычно заявлял, что останется здесь до окончания своих дней. Немного спустя он начинал жаловаться на потерю аппетита и бессонницу, а потом заболевал таинственной, не имевшей никакого названия болезнью, не психической и не физической, свившей себе гнездо где-то на ничьей земле, между душой и телом. Часто эти недомогания пытаются объяснить значительной высотой Гвадалупы над уровнем моря, однако многие считают, что в самой атмосфере Гвадалупы есть нечто, что расшатывает нервную систему. На почтовых марках Гватемала обычно именуется «краем вечной весны». Но это не весна. В Гвадалупе нет даже сколько-нибудь ясно выраженного периода дождей. Вы попадаете в какую-то климатическую зыбь, вялую и нескончаемую летнюю пору. Деревья цветут и плодоносят и одновременно роняют пожелтевшие листья круглый год. Кровь европейца начинает жаждать смены времен года, незнаемой в этом печальном раю. В старые времена индейцев в городе было больше, чем ладино, и если белый человек был впечатлительным, его начинала преследовать мысль, что он одинок и покинут среди людей, объединенных в некое тайное сообщество и питающих безграничную злобу против всех тех, чье присутствие напоминает им об их рабском состоянии.
Элиот тоже стал менее жизнерадостным с того времени, как Эрнандес благополучно отбыл со своим блокнотом. Он частенько навещал меня, по-прежнему предупредительный и любезный, но по морщинам на его лбу я видел, что в его индейском городке дело идет не совсем гладко. Я подозревал с самого начала, хотя Элиот и хорохорился при Эрнандесе, что индейцы не столь послушны, как он старался это представить. Он усиленно расспрашивал меня, что я собираюсь делать с тринадцатью чиламами, которые скрылись, захватив оружие, и я отговаривался, как мог. Я пока что не видел, чтобы эти тринадцать индейцев угрожали тишине и порядку.
Войска вверенного мне округа состояли из кавалерийского взвода во главе с сержантом: все — ладино. Я не хотел пока что вмешиваться в их действия. Считалось, что кавалерийский взвод занят поисками тринадцати человек, скрывшихся с оружием. Они имели не больше шансов найти их, чем если бы искали тринадцать серн песочного цвета, затерявшихся в пустыне Сахаре. Ежеутренне они с важностью выезжали либо в джунгли, либо в нагорье. В первой же деревне, лежавшей на их пути, их встречал почтенный старшина, целовал им руку и подносил выдолбленную тыкву, наполненную агуардьенте. Во второй или третьей деревне, как я узнал позднее, они, как правило, спешивались, привязывали своих коней и ложились соснуть, пока не спадет жара.
К вечеру я обычно выходил на главную площадь к полицейским казармам и ждал, когда покажется сержант Кальмо во главе своего взвода и сделает мне доклад. Доклад был всегда один и тот же и начинался достойно и звучно:
«Hay tranquilidad» — царит тишина!
— Имею честь доложить, капитан, что везде царит тишина. Решительно ничего нового. В деревнях происшествий нет.
Взгляд у сержанта был остекленевший, но в седле он держался прямо. Правда, когда он спешивался, один из солдат поддерживал его под локоть.
Я очень привязался к этим кавалеристам.
Они принадлежали к особому малочисленному племени ладино. Все они были скотоводы — вакеро, как их называют в Гватемале, — и приехали сюда из скотоводческих районов, лежащих на тихоокеанском побережье страны.
Там это скотоводческое племя живет чрезвычайно замкнуто; уже сотни лет они не женятся на чужих и не отдают девушек замуж за пределы своих деревень. Они живут по своим, подчас довольно жестоким законам; частная собственность у них ограничена конем, упряжью и одеждой, которую человек носит на себе. Любопытно отметить, что вакеро сперва довольно основательно познакомились с цивилизацией, но, пораздумав, отвергли ее. Если вы спросите их — почему, они ответят, что единственно, что они ценят, — это храбрость, которая воспитывается в человеке, когда он ведет жизнь мужественную и полную испытаний; в условиях цивилизации такая жизнь невозможна. Широко распространена гипотеза, что эти люди — потомки испанских аристократов, которые были сосланы когда-то по политическим мотивам в отдаленную часть колонии и переженились там на индианках. Действительно, большинство вакеро носят звучные испанские фамилии, имеющие еще вдобавок приставку «де». Когда кто-нибудь из них попадает в беду — обычно это убийство, совершенное из ревности, — то, спасаясь, идет в армию, но и в армии подчиняется лишь командиру, вышедшему из его племени. Много их в армии никогда не бывало, потому что в промежутках между войнами они скучают, затевают фантастические ссоры по щекотливым вопросам чести и истребляют друг друга на дуэлях.
Расставшись с сержантом Кальмо и его кавалеристами, я проводил обычно час или два в одной из кантин. Невзирая на современную радиолу-автомат, здесь еще жили остатки старых ковбойских нравов, и порою мне было нелегко избежать ссоры с пьяными задирами.
Когда мне надоедало парировать опасные выпады людей, втайне надеявшихся, что я вспылю и дам им повод с чистой совестью пристрелить меня, я шел домой и ложился спать. Главное, решил я, держаться подальше от Элиота. Бойня в джунглях вселила в меня почти животный страх перед насилием и кровопролитием, и мне требовалось теперь время, чтобы овладеть своими расходившимися нервами. Мой план состоял в том, чтобы не проявлять ни малейшей инициативы, избегать каких бы то ни было репрессий до той самой минуты, когда мне можно будет уехать назад в Гватемала-Сити.
Было ясно, что единственный человек, который может разрушить мой план тщательно продуманного бездействия, — это Элиот. Элиот был для меня опасен, и три дня подряд я прятался от него.
Эти три дня я провел в праздности и беспокойстве. По утрам я сидел в своем патио, потягивая коктейль и рассеянно листая книгу, единственную книгу, какую мне удалось здесь достать. Эта книга, пришедшая, как видно, на смену карманной Библии, которая обычно ждала вас в номере американского отеля, называлась «Сила внутри нас». Никакой мистики в ней не было, речь шла о современных методах самоопределения личности и мобилизации духовных ресурсов. Автор выражал благодарность своим литературным учителям, вдохновившим его труд. В числе их был Дэйл Карнеги («Как приобрести друзей и стать влиятельным человеком») и апостол Павел («Послание к коринфянам»). Третьим по порядку шел Уинтроп Элиот, который, как оказалось, выпустил книгу под названием «Улыбка в миллион долларов».
Книга не настолько поглощала мое внимание, чтобы помешать мне глазеть по сторонам.
С моего кресла мне открывалась вся верхняя часть горы Тамансун. Когда сверкающая точка, словно муха, проползала по ее вершине, а потом воспаряла ввысь, я знал, что это летит рейсовый самолет Панама — Нью-Орлеан и что близится второй завтрак. В дневные часы я отдыхал, с наступлением сумерек шел неспешным шагом на площадь, чтобы выслушать торжественное сообщение Кальмо о том, что везде «царит тишина», а затем нырял в шумную кантину, набитую головорезами прошлого столетия.
На третий день вечером телефон на моем столе зазвонил, — впервые за все время. Мне не хотелось снимать трубку; я был уверен, что звонит Элиот и что он намерен сообщить мне нечто, чего я вовсе не желаю слушать.
Я взглянул на часы. Около одиннадцати.
Я имею право спать крепким сном. Телефон продолжал звонить; я понял, что он не замолчит. Я взял трубку и сказал осипшим от сна голосом:
— Digame.
— Это вы, Вильямс? Говорит Элиот.
— Да, я. Что случилось?
— Мне сказали, что вы в отеле. Простите, что разбудил вас.