— В Кобан? — спросил я.
— Да, домой. Но следующий самолет будет только в четверг, так что мы можем здесь очень мило провести два дня. Если тебе хочется, конечно.
«Всего лишь два дня!» — подумал я. Так излечившийся алкоголик, поставленный перед внезапным соблазном, ищет оправдания. Два дня — это не опасно. Зная себя, я готов был признать, что неделя могла бы стать роковой.
Но два дня… Я незаметно взглянул на нее и почувствовал, что у меня захватывает дыхание, как в прежние дни. Разглядывая сверху ее лицо, я впервые заметил в уголках глаз крохотные бороздки, которые в один прекрасный день станут морщинами. Я попробовал было сосредоточиться на мысли, что Грета быстро стареет, но тут же внутренне усмехнулся; это я пытался возвести очередную защитную баррикаду. Так бывало каждый раз. Когда мы встречались после разрыва, я переживал короткий момент отрезвления; он быстро проходил, уступая место новым иллюзиям.
Мы сели, я заказал два коктейля. Я разговаривал с ней, не выпуская ее рук из своих.
— Счастлива? — спросил я.
— Нет. Я очень несчастлива. Потому и еду домой.
— Но почему в Кобан? Что тебе делать в Кобане? — спросил я. И тут же все вспомнил.
Я не представлял себе Грету вне Гватемала-Сити. Но ведь она из Кобана. Блистательный образчик тамошней женской породы — красоток, рожденных от плантаторов-немцев и отборнейших местных индианок.
— На прошлой неделе я видел в Гватемала-Сити дона Артуро, — сказал я. — Из того, что он говорил, мне показалось, что у тебя были неприятности.
— Не надо об этом, — сказала она, сжимая мои руки. — Я хотела бы забыть, что этот город существует.
— Конечно, поговорим о другом.
Я довольно ясно представлял себе, какого рода неприятности могли быть у Греты; лучше было их не касаться. Грета была в известном смысле жертвой Фрейда, теории которого преподносились публике популярными журналами в таком виде, что этот пролагатель новых путей в психиатрии превращался в какого-то апостола саморазрушения. Самым страшным грехом в кругу послевоенной молодежи, в котором вращалась Грета, считалось обуздание инстинктов; это именовалось «ингибиционизмом» — подверженностью внутренним запретам. И Грета делала все от нее зависящее, чтобы никому не пришло на ум заподозрить ее в подобной ереси.
— Мы — вместе. Это самое главное.
Удивительная вещь, стоило мне встретиться с Гретой, как я решительно терял охоту представлять мысленно, что она делала без меня. Чтобы позабыть об этом, требовалось лишь небольшое усилие воли. Когда оно давалось мне, мы были совершенно счастливы.
— Скажи мне, бога ради, что ты будешь делать в Кобане? — спросил я.
— Не знаю. Пока что я хочу вернуться домой и покончить со старым. Быть может, я выйду замуж за индейца.
— Какой вздор! — Я засмеялся.
— Вовсе не вздор. Я говорю серьезно.
Ее глаза наполнились слезами.
— Представляю, как ты будешь хороша в глинобитной хижине перед жаровней с тортиллас и с ребенком, привязанным за спиной.
Последние слова я сказал не подумав и сильно покраснел, чего со мной уже давно не случалось. Грета не могла стать матерью — это была одна из потерь, понесенных ею на службе богам сексуальной свободы. Я быстро отвернулся, но она, должно быть, успела заметить краску на моем лице. В ее голосе послышался вызов;
— Разве я не жила до двенадцати лет в глинобитной хижине? Это была лучшая пора моей жизни. Я не видела ни одного белого человека, пока отец не вернулся из Германии и не послал меня учиться в Гватемала-Сити.
— Я уже слышал это много раз. Сейчас ты скажешь, что чувствуешь себя более индианкой, нежели немкой.
— Конечно. Так оно и есть.
— Ничего подобного не было и нет, и то, что ты так говоришь, уже доказывает, что ты не индианка. Ты просто заражена немецкой романтикой. Вы, немцы, все это придумали. Сперва ты вбила себе в голову, что романтично, быть немкой, и переменила свое имя на Грета. Сейчас ты, наверное, решила вернуться к старому имени. И ты хочешь, чтобы я относился к этому серьезно.
— Дэвид, — сказала она. — Что с тобой произошло? Ты переменился. Где твое чувство юмора? Давай поговорим о чем-нибудь другом. И я хочу еще выпить — Она снова владела собой.
— В немецкой школе они превратили тебя в немку. Такого полного превращения мне еще в жизни не приходилось видеть. Допустим, что я соглашусь с тобой, что в глинобитной хижине твоей матери тебе жилось лучше. Но нужно глядеть на жизнь реально. Сейчас уже поздно что-либо менять.
— Я прошу тебя, — сказала она. — Давай для разнообразия поговорим о тебе. Что ты здесь делаешь? Мне сказали, что ты стал южноамериканским генералом.
Я вкратце посвятил ее в свои дела, и она стала раздумывать, как нам провести эти два дня получше. Ее осенила счастливая мысль.
— Милый, мы замечательно проведем время. Покажи мне все эти чудеса, которые так расписывают в рекламе, — вулканы, озера с привидениями, ягуаров. Ты слышал рычание ягуаров?
— «…Покашливание гигантской кошки на закате солнца, от которого у вас кровь стынет в жилах, но вы ведь в полной безопасности в уютном дворике вашей лоджии, под ослепительным тропическим небом», — процитировал я из проспекта. — Нет, пока что не слышал.
Остальные тоже не слышали. Ягуары — в джунглях, очень далеко отсюда; кроме того, они не имеют привычки покашливать. — Я призадумался. — Знаешь, вулкан придется отменить.
Индейцам там наверху только что приказали убираться восвояси, они сейчас, я думаю, не очень расположены к белым людям. Остается озеро. Тебе там очень понравится. Надо ехать, пока Элиот не отменил отпусков по армии. Не будем откладывать.
Грета пришла в восторг.
— Чего же ждать? Съездим сегодня. Рыба там есть? Я хочу поудить. Мы наловим кучу мохаррес. А потом поплаваем. Ах, Дэвид, это будет чудесно!
Мы отправились к озеру в одном из джипов, принадлежавших Элиоту. Озеро Теньючин замечательно тем, что, когда смотришь на него сверху, спускаясь по горной дороге, вода в нем сказочно яркого, пурпурного цвета; когда же плаваешь по озеру в лодке, вода черная. Возможно, все это оттого, что озеро расположено так высоко. У рыбаков-индейцев мы купили крабов для наживки, взяли каюк и поехали ловить мохаррес. Клёв был очень хороший, но попадалась одна мелочь. Ничего кроме мохаррес и крабов, в озере не водилось. Каждые пять минут Грета вытаскивала удочку с трехдюймовой рыбкой на крючке. Она удила мохаррес с детства и делала это очень искусно. Грета легко приходит в восторженное настроение, и тогда радость ее неистощима. Каждый раз, поймав рыбку, она вскрикивала от удовольствия. Она готова была бы удить весь день, но, когда мы наловили два десятка рыбешек, я уговорил ее бросить ужение.
Мы направили лодку к скале, с которой, когда испанцы подступили к озеру, целое индейское племя по приказу своих вождей бросилось в воду и рассталось с жизнью. Отсюда пошли легенды о привидениях, посещающих озеро.
Стоял один из тех ослепительных, знойных гватемальских дней, когда облака в небе кажутся столь же недвижной, незыблемой частью ландшафта, как сами горы; отражения их, словно высеченные из мрамора, громоздились посредине озера. Было жарко. Солнце искрилось на черной глади воды, когда мы врезались в нее своими веслами. Ядовито-зеленая кофточка Греты, специально надетая для поездки, была единственной диссонирующей нотой в окружавшей нас дикой гармонии.
Наглядевшись на страшную скалу, мы поплыли к дальнему берегу, развели костер, нанизали наших рыбок на вертела из камыша и поджарили их. Потом Грета решила выкупаться. Она разделась и пошла к воде. Она разделась бы без малейшего колебания в обществе любого мужчины, а если бы кто-нибудь выразил удивление, ответила бы, что это говорит лишь о чистоте ее помыслов и что индейская кровь, текущая у нее в жилах, облегчает ей возвращение к первобытности. Я прекрасно знал, что ни одна индейская девушка никогда не сделала бы ничего подобного и что все это отнюдь не первобытная простота, а порождение фрейдизма из популярных журналов.
За галечной отмелью, полускрытый от нас зарослями камыша, раскинулся индейский рыбачий поселок. Когда-то это был городок, но землетрясения разрушили его, купол церкви съехал на сторону и был покрыт трещинами, как яйцо с разбитой скорлупой. Я не был уверен, что индейцы будут довольны нашим возвращением к первобытности по соседству с их поселком, и потому остался в трусах. Грета нагая входила в воду. Я старался не глядеть на нее: сейчас я властвовал собою, но кто знает, насколько хватит моего самообладания. Одевалась Грета безвкусно, но, сняв одежду, преображалась. От отца она унаследовала белокурые волосы, от матери-индианки темную кожу и точеную фигуру. Золотое пятнышко там, где сходились ее смуглые бедра, лишило бы сна любого анахорета. Кроме телесных признаков, в ней не было ничего индейского. Человека создает воспитание.
Мы заплыли далеко. Вода была холодная, и, хотя и казалась черной, совершенно прозрачная. Я ясно видел под водой крепкое смуглое тело Греты. Я получал мало удовольствия от купания, потому что все время думал о том, как мы выйдем из воды и как весь рыбачий поселок будет глазеть на нее через плетень.
Когда мы подплыли к берегу, положение оказалось хуже, чем я предполагал. Индейцы ждали нас, выстроившись в ряд. Все они были низкорослые, жалкого вида, две женщины были с зобами. Я почувствовал к ним внезапную неприязнь. Очень несчастные люди часто кажутся нам злыми, и мы как-то само собой забываем, что они несчастны, и браним их за их пороки.
Я махнул им рукой из воды, чтобы они уходили. Они неохотно стали отступать, и один что-то крикнул сердитым голосом. Мы уселись на гальку, дрожа под лучами солнца. Было слышно, как индейцы уходят к себе. Из-за плетня выскочили маленькие безобразные собачонки, кинулись на нас с лаем, потом побежали назад. Я сидел, полуотвернувшись от Греты, но уголком глаза видел, что она надевает юбку и кофточку.