— Они злятся на нас, — сказала она обиженно. — Они не хотят, чтобы белые люди подходили к их, деревне.
— Откуда ты знаешь?
— Я поняла, что он сказал. Он сказал, что вся рыба в озере пропадет. Они думают, что все живые существа так же боятся белых, как они.
Мы оделись и стали спускаться к воде.
Я старался делать вид, что ничего не случилось, но индейцы снова вышли из своих хижин и двинулись за нами следом. Их собаки рычали и норовили нас укусить. Мы остановились и круто повернулись к индейцам. Они тоже остановились и стояли, глядя на нас с ненавистью и страхом. Мы столкнули каюк в воду, забрались в него и заработали веслами. Камни градом полетели вслед за нами, один угодил в лодку. Несколько индейцев полезли в воду, крича и размахивая руками.
Я был расстроен тем, что случилось. Если бы меня сейчас спросили, я сказал бы, что ненавижу индейцев. Всех до единого.
— Непременно попрошу Элиота включить это озеро в маршрут Следопытов-любителей, — сказал я угрюмо.
— Они чувствуют себя такими беспомощными, — сказала Грета. — Белые кажутся им великанами-людоедами. Некоторые из них думают, что мы никогда не умираем.
— Сейчас ты понимаешь, что у тебя с ними нет ничего общего?
— Да, — сказала она. — Должно быть, ты прав.
Ни ей, ни мне не хотелось разговаривать, и мы гребли молча, пока не приехали к месту.
Начинало вечереть, воздух больше не был сияюще-серебристым. Когда мы вылезали из лодки, орлы охотились у самого берега. На фоне затененной горы нельзя было разглядеть, как орел падал на добычу, — видны были только белые всплески воды в том месте, где он вспенивал ее ударом клюва. Мы разыскали наш джип и быстро покатили в Гвадалупу. Я чувствовал себя виноватым, как школьник, убежавший с уроков. Во мне росло предчувствие, что без меня случилось что-то дурное; Так оно. и оказалось.
В курительной комнате «Майяпана» я увидел Мигеля, интенденте; он дожидался меня. Грета пошла к себе. Я сказал, что зайду за ней через час, и направился к Мигелю. Мальчишка в нелепом элиотовском наряде, стоявший поодаль и боязливо косившийся на Мигеля, удалился с поклоном, как только я вошел в курительную. Мигель с трудом повернул свою большую голову, чтобы убедиться, что тот ушел, и сплюнул в ярко начищенную плевательницу.
Он сидел, развалившись в кресле, гора мяса, облаченная в суконный костюм, и даже не подумал подняться мне навстречу. С угрюмой и небрежной уверенностью он указал мне кивком на кресло напротив. Когда я сел, он дохнул на меня алкоголем, пробившимся через отделявшие нас два ярда благовонного майяпанского воздуха. На столе лежал жезл, инкрустированный серебром, — знак его достоинства.
— Так вот, — сказал он, — вышло, как я говорил. Их уже шестнадцать человек, и они обчистили поселок ладино в пяти милях отсюда, забрали продовольствие. Не буду скрывать от вас, торговцы в городе наложили в штаны от страха.
Сообщение Мигеля поразило меня самым неприятным образом, но не менее я был поражен тем, как он говорил со мной. Испанский язык открывает несравненные возможности как для самого церемонного обращения, так и для грубой фамильярности. Я никогда не слышал, чтобы индеец разговаривал с белым таким тоном. Обычно он обращается к вам, как капрал к офицеру, стараясь из всех оборотов найти самые пространные и деликатные, говорит «направиться» вместо «пойти» и «выполнить» вместо «сделать». Демократический лаконизм, с которым выражался Мигель, был для меня в новинку, но я решил никак на него не реагировать, поскольку Мигель говорил то, что думал. С первого знакомства во мне зародилось подозрение, что в нем еще не полностью умерла честность. Я протянул ему пачку сигарет, но он движением руки отказался. С точки зрения местных обычаев это было еще одним вопиющим нарушением этикета.
— Так что же нам теперь делать? — спросил я.
— Что теперь делать? — Он обнажил свои коричневые зубы, что должно было изображать улыбку. — Как что? Прикончить их, и дело с концом. Сейчас они набили себе брюхо. Как только проголодаются, снова пойдут грабить.
— Я просил вас сделать все возможное, чтобы связаться с ними. Вам удалось?
— Нет. Я и не пробовал. Они, конечно, кабронес, но они не дураки.
Точно перевести испанское каброн нельзя. Это одновременно и олух и свинья. Даже когда в это слово вкладывают гнев, оно дышит презрением.
— Вы не выполнили своего обязательства, — сказал я.
Интенденте сделал вид, что он удивлен.
Сперва его лицо казалось неподвижным, но потом я рассмотрел легкую игру мышц под массивной коричневой поверхностью, мгновенную перемену в выражении смышленых черных глаз. Взгляд таил лукавство, недоброжелательство, по-видимому, еще и презрение, но более всего подозрительность.
— Вы хотите вести с ними переговоры? Потеря времени. Послушайте, я скажу вам, что нужно делать. Вы сделаете то, что вам положено, а я — то, что мне. — Он помолчал. — Минутку. Я хочу выпить. Эй, ты! — крикнул он мальчику, боязливо съежившемуся у дальней двери. — Принеси бутылку виски.
«Виски, — подумал я, — откуда, черт возьми, у него деньги, чтобы пить виски?» Догадка тут же осенила меня. Я вспомнил, что сказал Элиот, когда я удивился, что индейцу удалось занять в Гвадалупе пост городского головы. Элиот упомянул вскользь, что Мигель — последний отпрыск чиламской аристократии и, следовательно, полезный человек, тем более полезный, что привержен к дорогим сортам виски. «Представьте, — добавил Элиот, — при всем том этот молодчик терпеть меня не может. Не сумею даже объяснить, в чем дело.
Всячески пытался умилостивить его — без результата».
— У правительства есть самолеты, не так ли? — он смотрел на меня в упор. — Это то, что нужно. Вызовите самолеты, и вам не придется рисковать своей шкурой.
— Почему вы думаете, что я боюсь за свою шкуру?
— Вы хотите вести с ними переговоры. Это значит рисковать своей шкурой. Врагов надо убивать. Если вы вступаете с ними в переговоры, значит, признаете свою слабость.
Обращаясь ко мне, он все время пользовался испанским местоимением tu. Несколько лет тому назад я вышвырнул бы его вон. А сейчас?
Пошли мне на пользу мои испытания или просто сдают нервы?
Мигель ерзал в кресле и почесывался. Его щеки и лоб покрылись крохотными бусинками пота. Он, должно быть, изнемогал в своем черном суконном костюме.
— Скажите им, чтобы прислали самолеты, я сделаю все, что нужно.
— Вы чилам? — спросил я.
— Да. Я чилам.
Я покачал головой. Трудно было понять этого человека.
— Чиламы — кабронес. Если вы вызовете самолеты сейчас, достаточно будет убить шестнадцать человек. Через неделю придется убить пятьдесят. А еще через неделю придется, быть может, убить всех чиламов. Сколько бы их ни было, с самолета убивать легче. Мы видели, как убивают с самолетов, когда была революция.
Появился поднос, на котором стояла бутылка виски и два стакана. Мигель взял бутылку и внимательно оглядел ее. На этикетке значилось «Бен Новис», ниже шотландец в юбочке замахивался на нас палашом. Но в долине, расстилавшейся за ним, было что-то от тропического пейзажа, и прославленный утес походил на вершину вулкана. Интенденте отослал мальчика и откупорил бутылку при помощи карманного ножа. Он налил оба стакана до половины и выпил свою порцию одним глотком.
Мальчик был уже у двери.
— Эй, поди сюда, — сказал он. — Поглядите на этого каброна. Все ладино — кабронес, но этот каброн похуже их. Как тебя зовут, каброн?
— Антонио Клух. — Мальчик не поднимал глаз. Он был одним из самых успевающих воспитанников Элиота.
— Врешь, тебя зовут — каброн. Понял, что я говорю? Каброн! Не хочешь ли поцеловать мне руку? Кто это тебя так вырядил, каброн? Да, твой отец действительно был Антонио Клух, но твоя мать зачала тебя от одного из тех полукровок, что ходят по деревням и торгуют мазями от венерических болезней.
Этот взрыв ярости и презрения кое-что объяснял в поведении интенденте. Он ненавидел Элиота, и его омерзение распространялось на всех, кто был связан с Элиотом, как этот мальчик. Нарочитая небрежность, с какой он обращался с мебелью в «Майяпане», презрительные взгляды, которые он бросал вокруг, грубость в разговоре со мной — все говорило об одном и том же — он ненавидел белых, и все, что они несли с собой, а сильнее всего, должно быть, ненавидел «План по устройству индейцев-чиламов». Я подумал, что, быть может, все эти разговоры о самолетах и бомбах, черствое равнодушие интенденте к судьбе своего народа, не напускное ли все это? Не испытывал ли меня Мигель? Быть может, прежде чем довериться мне, он хотел наверняка убедиться, что я дал свои обещания искренне, от чистого сердца.