Эли не перестал улыбаться, однако улыбка его стала несколько пустой и тревожной. Такое же ощущение вызывает, к примеру, включенный чайник, о котором вспоминаешь, когда уже закрыл дверь. Эли вот словно тоже на пару секунд покинул самого себя, а затем вернулся, заволновавшись.
Я достал из кармана телефон, включил вспышку и направил ее в сторону Эли.
— Мне нужна правда, только правда. Это немного. Но и не мало, — голос копа, кажется, получился отличным, я был сам собой впечатлен.
Леви стукнул меня по руке, я выронил телефон.
— Блин, Леви!
— Что? Не смей вести себя так жестоко!
Я взглянул на Эли. Он снова обезоруживающе улыбался.
— Прости, — прошептал я. — Сам не знаю, что на меня нашло.
— То же, что и всегда, — Эли пожал плечами. — Но я не знаю, Макси.
— Что? Не знаешь? Если бы Леви пришел в школу с пушкой и начал бы стрелять в людей, я бы сто пудов имел парочку версий на этот счет.
— У тебя на любой счет есть парочка версий, — сказал Леви. — И я бы не стал так делать. Может быть, у меня когда-нибудь случится эпилептоидная ярость, но максимум, что я смогу сделать — проломить кому-нибудь башку стулом.
Я снова отвернулся к витрине. Корреспондент с неприлично серьезным лицом что-то втирал телезрителям, но бегущей строкой шел только заветный телефон. Я увидел отражение Эли, он переступал с ноги на ногу, чуть подпрыгивал, словно бы играл в невидимую резиночку с невидимыми девчонками. Эли натянул капюшон куртки, скрывшись, затем скинул его и дернул на себя. У его куртки была желтая, жгущая глаза подкладка.
Эли сказал:
— Он правда вел себя странно. Я должен был знать.
— Нет, не должен был, — сказал я. — Я же обманщик.
Я проводил взглядом черный, развороченный холл торгового центра и решил, что пришло время двигаться дальше. Задумались о вечном, и будет.
— Он правда вел себя странно. Замкнулся в себе, и вот это все.
— Такое бывает с массовыми убийцами.
— Может он правда чокнулся? Похоже, что у него были императивные голоса в голове, — сказал Леви. — Ну, помните, про "этого достаточно?".
— Стоило мне только оставить вас на месяц, и вот.
Эли вдруг отстал, покрутился на месте, посмотрел назад.
— Не надейся, — сказал Леви. — Ты не выглядишь чокнутым.
— Хотя Калев тоже не выглядел. В свете открывшихся нам фактов, не будем злить Эли.
— Он все время был голоден, — сказал Эли. — Говорил об этом снова и снова, и опять, и опять, и опять.
Леви кивнул.
— Да. Я даже почти поставил ему булимию. Это было странно. Но не настолько странно, чтобы мы решили, что он правда...сходит с ума.
Эли обогнал нас, теперь он задумчиво шел впереди, рассматривая небо, как картину в музее.
— Мы, к примеру, говорили двадцать минут. И он, значит, за это время раз пятнадцать сказал бы о том, что хочет есть. Но, как бы, ну вы же понимаете. Это ни на что не намекало.
Леви сказал:
— Правда, в столовой он ел не больше обычного, может, даже меньше — без аппетита.
Мы дошли до перекрестка, где Эли обычно сворачивал домой. Но он вдруг сказал:
— Я вас сегодня подожду. Схожу в закусочную, посижу в телефоне. Вот, короче. Зайдите за мной. Ладно?
Мы кивнули. Когда Эли свернул совсем в другую сторону, чем обычно, я вдруг почувствовал себя словно наэлектризованным.
— И ты думаешь эта штука про голод связана с тем, что он сделал? — спросил я. Леви пожал плечами.
— Этого уже никто знать не может. И я правда не уверен, что хотел бы.
Мы замерли на светофоре, затем перешли дорогу и оказались у здания бывшего кинотеатра. Его закрыли лет пять назад, и с тех пор там случались вот какие замечательные вещи: два пожара, собрания сектантов, подпольный киноклуб какого-то студенческого братства из Дуата, четыре корпоратива, салон-парикмахерская и, наконец, вершина карьеры этого странного места — "Центр психологической помощи Ахет-Атона". Название ему дали без фантазии и без энтузиазма. Люди там работали, ну, примерно такие же. Наш психотерапевт, к примеру, давным-давно разочаровался в профессии, в людях и в самом себе. Это было в какой-то мере поучительно, но в то же время говорило о любви Ахет-Атона к своим детям в каком-то разочаровывающем тоне. Имя у нашего психотерапевта, конечно, было, однако мы называли ли его Козлом. Козел работал с нами, как он сам признался, не из каких-либо добрых побуждений, а потому, что мог воровать печенье. Я лично оценил его честность.
Вообще-то мы легко могли избавиться от Козла — достаточно было одной жалобы. Может быть, все можно было устроить шумно — с постами в интернете и священными войнами в комментариях. Но мы Козла отчего-то жалели, кроме того, он смешил нас.
Правда, таким образом мы получили не слишком здоровые представления о том, что такое взрослая жизнь. Согласно Козлу жизнь после двадцати похожа на попеременное разочарование в собственных способностях, теле, душе и социальных контактах.
Ну, знаете, сучья жизнь, а потом вы умираете.
Козел, конечно, имел какое-то образование, но оно давным-давно оказалось погребено под алкоголизмом и развивающейся депрессией. В этом плюс маленького городка: иногда можно встретить человека вовсе непрофессионального, даже, можно сказать, антипрофессионального, зато личность — преинтересную.
Наверное, я по-своему его даже любил.
Леви спросил:
— Соскучился по чокнутым?
— Невероятно.