Мы зашли внутрь, и я увидел удобные новенькие диванчики и плакаты старых фильмов, оставленные для красоты, и кулеры с водой, и загруженных, мрачных людей, мечтающих, чтобы кто-то решил их проблемы.
— Голоден, значит, — сказал я. — Он все время был голоден.
— Что?
— Меня тоже пробивает на хавчик после чего-нибудь аморального.
Я достал телефон. Леви сказал:
— Не вздумай, мы же опаздываем, только не это.
— Да-да-да, твоя мама тоже так сказала в среду.
— В среду ты был в дурке.
— Она навещала меня, у нас было совсем немного времени.
Я включил камеру, улыбнулся шире.
— Привет-привет-привет, надеюсь вы соскучились по самой некачественной рубрике моего видеоблога. Добро пожаловать в мир эффективных расстройств. Аффективных, конечно, зануды из комментариев, это игра слов. Поверьте, ребятки, теперь я буду снимать много видео, так много, чтобы заглушить свою внутреннюю пустоту и побочные эффекты лекарств.
Мы шли по коридору, и Леви недовольно молчал, посматривая на меня, однако ему явно не хотелось выдавать свое здесь присутствие.
— Это видео будет коротким и мучительным, примерно как прогнозы, которые дают мне врачи. Шучу, психиатры стараются вообще не давать никаких прогнозов, потому что психика штука сами знаете какая. Или не знаете. Большинство людей даже никогда не задумывалось о том, что у них есть психика. Господь Всемогущий, мне кажется, я наконец-то чувствую готовность рассказать вам о том, как съехал с катушек в первый раз. Это смешная история, которую я не поведаю своим детям, потому что ни одна девушка не согласится их со мной иметь. Так вот, ребятки, мне было двенадцать, когда я чокнулся. Сейчас я думаю, что мои мамка и папка ожидали чего-нибудь такого. Может быть, я с детства был странненьким, а, может, дело в генах. Короче, мамка не очень удивилась, а мой отец просто принципиально не испытывает никаких эмоций слишком далеких от отчаяния. Господь Бог наделил меня способностью не только поглощать вчерашнюю пиццу с энтузиазмом, но и хорошей памятью. Думаю, это две моих единственных способности. Значит так, я сидел перед телевизором и смотрел новости, мама приготовила мне свое коронное блюдо — недостаточно размороженный готовый обед. Я ковырял пластиковой вилкой в пластиковой миске. У меня было страшно хорошее настроение. Понимаете, именно страшно хорошее. Это такая особая штука, доступная только тем, кто правда поехал. В моем прекрасном настроении было нечто угрожающее, неправильное, я был слишком взвинчен и не мог успокоиться, я вскакивал, забывал о еде, ходил по комнате.
— Успокойся, — говорила мама. — А то сейчас пойдешь к себе, лягушонок.
Мама говорила это уже, наверное, раз пять за вечер, так что я знал, что свою угрозу выгнать меня она в жизнь не воплотит. Мама попыталась меня обнять, она ведь по мне соскучилась, и все такое прочее. Но я вывернулся и продолжил свой вечерний моцион. Мне хотелось делать что-то, но я не знал, что именно. Словом, я уже чокнулся, ребятки, только я этого не понимал. Тогда, два года назад, я еще не знал, что новости — это прикольно, а личное — это политическое. Мне было мучительно скучно, и я даже думал, что сейчас буду на них, то бишь на новости, ругаться. А затем вдруг случилось нечто удивительное. Какой-то скучный репортаж о допинге и спортсменах был прерван буквально на полуслове заинтересованного корреспондента, и мне показали взрывы Башен Солнца в Дуате. Я видел, как что-то превращается в полное ничто, я видел, как они рушатся, как превращаются из штук из стекла и металла просто в стекло и металл. И я подумал: сколько людей умерло в этот момент. И сердце мое разрывалось от жалости, хотя вы и не поверите. Мне было так больно, чуваки, так мучительно больно, и я вдруг засмеялся. Блин, я реально смеялся весь вечер, и родители не знали, что со мной делать. Они так и не выключили телевизор, и в новостях все рассказывали о Башнях Солнца, о тысячах погибших, о трагедии, о взрывчатке, о терроризме, о чрезвычайном положении, а я смеялся и не мог понять, почему мне смешно. Мне было странно и жутко от себя самого. Я всегда любил шутить, и мне казалось, что только что со мной случилась, именно случилась, лучшая шутка, вершина моей, так сказать, вербальной карьеры, хотя я ничего, вовсе ничего, не сказал. Мама почему-то плакала, папа ходил по комнате, они решали, что лучше сделать, а я все не мог успокоиться, и даже голос немножко сорвал. Я никак не мог понять, пока одна из десятка серьезных девушек, говоривших по всем каналам о произошедшем, вдруг не сказала, что история повторяется. И я вспомнил, ребята, что таким был конец старой-доброй А. Понимаете, у меня в мозгу будто молния пронеслась, и я понял, почему я смеюсь, и почему это вообще может быть смешно, когда столько людей погибло. И, в общем, затем я сделал нечто действительно странное. Я вышел в окно. То есть, это было в гостиной, на первом этаже, и произошло не так странно, как прозвучало. Я вышел в окно и пошел босиком по траве, было холодно от росы, и очень темно. Мама закричала, вылезла за мной, поймала меня и прижала к себе. В руке у нее был мобильный. Из динамика доносился голос диспетчера. Он просил уточнить адрес. Вот так я попал в дурдом. Но меня там полюбили, а больше меня, друзья мои, нигде не любили. Счастливый конец (моей социальной жизни). Пока-пока-пока-пока. Не забываем подписываться и ставить лайки, и называть меня долбанутым в комментариях!
Я выключил камеру, и Леви сказал:
— Ты простоял тут почти десять минут.
— А я остановился? Прости, я увлекся.
— А я нет, я знаю эту историю.
Я посмотрел на симпатичную кудрявенькую девушку, теребившую юбку, сидя на пухлом диванчике. Глаза у нее были заплаканные, а лицо внимательное. Она явно ко мне прислушивалась. Я подмигнул ей.
— У вас все точно не так плохо!
Она улыбнулась уголком губ и принялась рыться в сумке. Наверное, одна из тех невротичек, которые бояться поехать окончательно.
— Видишь, если я хоть кому-то помог, все было не зря! Вот как выглядят чокнутые, леди!
Леви потащил меня дальше, и мы замерли напротив нашего кабинета под номером девятнадцать. Девятнадцать — мое счастливое число. Девятнадцатого я родился, может быть, девятнадцатого я даже умру, а это, как известно, два самых важных дня в жизни человека.
Кабинетом нашу комнату назвать было сложно. Вероятнее всего, она существовала до перестройки кинотеатра под психологический центр и содержала в себе усталых работников, делящихся размышлениями о зарплате и погоде. Иными словами, это была комната отдыха. Она была тесной, так что пространства едва хватало для наших стульев. Козел обычно сидел в кресле у окна и наблюдал. На полу лежал симпатичный ковер, на стенах висели картины с успокаивающими морскими мотивами, и чайничек с подсветкой стоял в углу, лежали вазочки с печеньями, на небольшом столике были карандаши и краски, и много бумаги для выражения тайной агрессии и застарелых страхов. Мы, правда, давным-давно не рисовали, может потому, что Козел ничего не понимал в искусстве.
Так вот, все уже собрались, а мне нравилось приходить позже других, потому что тогда я чувствовал себя главным героем.
— А вот и я!
— А вот и он, — мрачно подтвердил Леви. Козел отвел взгляд от окна, сказал:
— О, а я думал, что кого-то не хватает.
— Не врите, вы обо мне не думали.
Козел задумчиво кивнул. У него были глаза завязавшего алкоголика, с желтоватыми белками, но не припухшие, а потухшие. Он носил усы щеточкой, намекавшие на возможность установление им тоталитаризма в нашем уютном обществе, однако безвольный подбородок даже этот намек на внушительность несколько сглаживал. Никто не знал, сколько Козлу лет, но мы все сходились на мысли, что его лучшие годы уже позади.
Я занял свое место, с удовольствием вытянул ноги, заулыбался чокнутым, а потом понял: что-то не так.
— Серьезно? — спросил я. — У нас новенький?
Я подумал, может быть, я ошибаюсь, может быть, Господь решил подшутить надо мной и помешал своей большой всемогущей ложкой мой мозг, и все как-то замутилось. Значит так: нас всегда было пятеро. Группа существовала уже четыре года, и я был последним новеньким. Леви привел меня в эту группу, сказав, что тут весело. Сам он в ней торчал с первого дня ее основания и держал всеобщую омерту о том, что Козел профнепригоден и эмоционально выгорел лет десять назад. В общем, в успешном и сытом Новом Мировом Порядке, открытом для тоталитаризма нового исторического типа, было здорово участвовать в чем-то таком простом и отстойном, как неудачная групповая терапия. Это давало некоторую свободу. В общем, да, пятеро. Кроме меня и Леви — Рафаэль, классический интроверт в худи с капюшоном, с мечтами о творческой профессии и интересом к контркультуре семидесятых. Рафаэль был примечателен своим лицом мерзавца. У него были большие, светлые глаза, всегда холодный взгляд, впалые щеки подростка, стесняющегося съесть свой ланч при одноклассниках, и высокий аристократический лоб. Если бы я снимал с чокнутыми фильм, то Рафаэль получил бы роль избалованного, богатенького мальчика, благодаря фактуре. Однако суть его была совершенно противоположной. Он был чрезмерно тревожный, мрачный, нелюдимый подросток с обостренным территориальным чувством, или как это называется, когда тебе могут вмазать за то, что ты сел на его стул.
В общем, над Рафаэлем я много смеялся, но он мне нравился, в особенности этой своей хрупкостью перед обстоятельствами ежедневной социализации.
Еще одна чокнутая тоже провалила тест на пригодность для жизни в обществе, правда, совсем иным способом. Ее звали Лия. Когда мы впервые встретились, напомню, мне было двенадцать, Лия сказала вот что:
— Мне нравится твое лицо. Трахну тебя, пожалуй.
То были крайне, даже по моим меркам, необычные слова для двенадцатилетней девочки. Лия не училась в нашей школе, в отличие от других чокнутых, распределенных по двум параллельным нашему классам. И это была, пожалуй, самая лучшая услуга, оказанная когда-либо институтом надомного образования нашему обществу.
Лия сидела, закинув ногу на ногу, как та дамочка из "Основного инстинкта", и я был уверен, что если она решит переменить позу, то я увижу больше, чем хотел бы. У Лии было аккуратное, гибкое, худенькое тело, она была похожа скорее на статуэтку, ну, знаете, сувенирные балерины, выполняющие противоестественные па. Изящество ее маленького тела несколько сглаживала косуха с чужого плеча, в которой было, кажется, пулевое отверстие. Леви говорил, что Лия сняла ее с трупа своего парня, когда убила его. Я говорил, что не стоит лжесвидетельствовать, девчуле, наверное, неприятно, что мы считаем ее менеджером дьявола по злу в среде подростков Ахет-Атона. И, знаете что? Я спросил у нее про курточку.
И Лия сказала, небрежно так:
— О, с трупа сняла.
— Вот прям шла, а тут бац, и труп, а тебе как раз курточка глянулась. Та, ведь, самая, которую ты так просила у Санты на Рождество вместе с хорошенькими тетрадками и лазерной эпиляцией, или что там еще любят девчонки.
— Нет. Я убила его ради курточки. Шокирован? Отсосу за пятерку, чтобы ты пришел в порядок.
К Лии никакого подхода не существовало. Гадость, которой Лия еще не сказала и не сделала, вероятнее всего просто не выбралась пока из бесконечной паутины вероятного. Лия пугала меня почти так же сильно, как пугала Леви, однако я относился к ней даже с некоторым восхищением. Не каждый решится превратить свою жизнь в перфоманс только из отвращения к себе. Многим достаточно бухать водку с Ред Буллом в баре, тайно надеясь, что сердце остановится.