— Все не будет в порядке, миссис Джонс. Но вы сможете жить с тем, что все не в порядке. Ну, знаете, этого хотел бы Калев.
Вот ты лицемер, Макси. Калев хотел пустить себе пулю в голову, и он сделал это. Теперь можно до бесконечности примерять на него любые клишированные фразы, и он больше не скажет "нет". Этим мертвецы хороши.
Леви сказал:
— Вам нужно ко врачу.
И за сим проглотил свои утренние таблетки.
— Это правда поможет, — добавил он. — Хотя сейчас так не кажется.
Мы сидели с ней еще некоторое время, затем она сказала:
— Ну, мне надо собираться на работу.
Тоже, конечно, соврала. И я подумал: надеюсь, ты не хочешь покончить с собой. Может, твой муж уже застрелился в каком-нибудь мотеле, в номере прямо за неоновой вывеской, в котором невозможно уснуть. Каков отец, таков и сын, и все такое.
— Пожалуйста, — сказал Леви. — Держитесь.
— Да, если надумаете убить себя подумайте дважды.
Миссис Джонс задумчиво кивнула мне в ответ, и это ее спокойствие было дополнительным показателем того, насколько далеко от Земли она находилась сейчас.
Подумайте дважды, потому что кое-кто уже совершил такую ошибку. Самого худшего я, конечно, не добавил. Миссис Джонс выпроводила нас с Леви, мягко, но настойчиво. Мы вышли из дома Калева и увидели, как она села у окна, похожая на старушку.
— Думаешь, убьет себя?
— Только не предлагай ставить на это деньги.
— Предлагаю. Мне как раз нужно купить карамельки для Калева.
Леви посмотрел на меня, как на чокнутого (хе, таким я и был).
— Калеву больше не нужны карамельки.
— Это как сказать.
Мы зашли в магазин, затем я поведал Леви о своем сне и понял, что он вызывает у меня куда больше эмоций, чем казалось на первый взгляд. Внутри все перекручивало, сжимало, как будто мои внутренние органы решили стать ближе друг к другу. Я закурил и увидел, что руки у меня дрожат.
Леви сказал:
— Стремно, Макси.
— А тебе что снилось?
— Мне снилось, что симпатичная блонди предложила мне водить роботомашину, и я случайно разрушил Токио. Ну, знаешь, как Годзилла. И там было столько неоновых вывесок, и все такое трешовое и яркое, и мне было здорово, скорость чувствовалась, и все такое прочее.
Леви рассказывал восторженно, и у меня поднялось настроение, хотя, учитывая, что мы были на полпути к кладбищу, это было удивительно. Мимо нас по пустой улице проехал мусоровоз, а мусорщик помахал нам рукой. Леви скривился, а я крикнул:
— Доброе утро!
Мусорщик унесся в конец улицы, оставив после себя сладковатый запах отходов благоустроенной жизни, а мы свернули к кладбищу. За ночь выпало много снега, и пейзаж с могилками за оградой хотелось встряхнуть, как снежный шарик.
— Как насчет того, чтобы посетить тихое место этим ранним утром? И я не про донорский центр Ахет-Атона.
— Я знаю, что тебе нужно туда.
— Ты помнишь, где он лежит?
Леви кивнул, и я понял, как нам обоим странно было это слышать. Я спросил у себя, перестану ли я когда-нибудь удивляться, и не нашел ответа. Господь Бог до меня тоже не снизошел. Я открыл низенькую калиточку, и она надсадно скрипнула, словно бы мы ее разбудили. Кладбище раскинулось передо мной, как эпичнейшее полотно. Правда, художник был совершенно без фантазии, но его творение можно было назвать батальной панорамой несколько после битвы.
— Ты хочешь что-то найти, — задумчиво сказал Леви, он крутил молнию на куртке, смотря в небо. Наверное, ему не нравилось здесь быть, но он мог что-то с этим сделать, оказавшись мысленно в другом месте. А я смотрел на расчищенные дорожки между прерванными линиями жизни и думал о вечном. Деревьев было множество, и все это были сильные, довольные, напитанные растения. На кладбищах, говорил мой папа, хорошая земля. А я всегда отвечал ему, что если он не хочет предложить сельскохозяйственную реформу, то пусть даже не заикается о земле на кладбищах.
Мы поднимались вверх, на холм.
— Знаешь, — сказал я. — Египтяне верили, что важно писать на гробницах имя, потому что тот, кто его прочитает, пусть даже он ничего с собой не принесет, уже благословляет умершего. Так что они, наверное, благодарны археологам.
— Я слышал, что египтяне даже воровали друг у друга гробницы, заменяя на них имена.
Цветов было много, наверное, оттого, что скоро Рождество, и все они как-то стыло пахли, а, может быть, мне казалось. Иногда я останавливался у надгробных камней и читал имена, а потом шел быстрее, обгонял Леви и почему-то смеялся.
— Ну ты чего? — спросил Леви. — Все-таки кладбище.
— Думаю, нам надо расширять границы справедливости. Дать право голоса мертвецам!
— Надеюсь, ты не чокнешься снова, я не хочу, чтобы ты сидел в больничке еще месяц.
Я закурил, а Леви принялся дуть на свои пальцы, так что в этом холоде мы выпускали изо ртов одинаковые белые облачка.
— Вот он, — сказал Леви. И я понял, что Калев лежит ровно там, где я оставил его в своем сне. Рядом с тем красивым деревом. А на красивом дереве висел вниз головой Саул. Он был похож на иллюстрацию к одной из карт Таро, кажется, она называлась Повешенный. Ровно под ним стоял горшок с его дурацкой венериной мухоловкой, уютно обмотанный шарфом. Это было даже как-то трогательно.
— Ты еще и у могилы моего мертвого друга тусоваться собираешься? — спросил я. Саул не сразу обратил на нас внимание. Мне казалось, что он покачивается, и у этого движения был какой-то дурацкий, стремный эффект.
— Он меня уже бесит, — сказал я. А Леви сказал:
— Прекрати.