Саул помахал нам обоим рукой, неторопливо и с каким-то значением, словно был персонажем заумной книженции, которую никто бы не купил в магазине.
— Что ты, мать твою, делаешь на могиле моего лучшего друга?! Господь, как ты позволил ему это?!
— Я — твой лучший друг, Макси!
— А я драматизирую!
Саул сказал:
— Решил посмотреть, что у вас тут в Ахет-Атоне после смерти.
— То же, что и при жизни. Тоска и чувство смутной неудовлетворенности.
Саул вытянул руку вниз и погладил свой любимый цветок, словно почесал его.
— Мне жаль про вашего друга, — сказал он. Никакой жалости в его голосе слышно не было, и я сказал:
— Ничего тебе не жаль. Ты его даже не знал. Сегодня тысячи людей по всему земному шару умрут, и тебе их не жаль, и мне их не жаль, и...
— Макси, — сказал Леви. — Мы пришли к Калеву, так?
— Ну, да.
Я посмотрел на бумажный пакет с карамельками в моих руках. На нем были нарисованы довольные детские рожицы: девочка с косичками и мальчик в кепке, повернутой козырьком назад, так их носил Леви. Я развернулся к надгробию. Оно было таким простым, серый, унылый, скучный камень, и тебе под ним теперь всегда лежать.
— Я все принес, — сказал я. — И шипучки, и с джемом, и эту самую карамельную карамель, и с шоколадной начинкой тоже, можешь не переживать. Хотя вряд ли ты переживаешь. Тут вот еще парень стоит, он чокнутый. В смысле из чокнутых. Ну, мы тебе рассказывали. Ты теперь тоже чокнутый.
Я почувствовал руку Леви на своем плече, он так низко склонил голову, что я даже не понимал, кто из нас кому помогает не заплакать (в моем случае — метафорически).
— Хватит уже страдать по тебе, Калев, — сказал я. — Надо тебя отпустить. Но ты же знаешь, что я все помню? Ты обещал первым получить права, стать популярным в школе и познакомить нас с девчонками. Ну, этого уже точно не получится. Слушай, и что за дурацкая эпитафия? Я читал одну очень прикольную, вроде бы французскую, в монастыре каком-то. "Под сей плитой почил игумен. Он был донельзя неразумен: умри неделею поздней, он жил бы дольше на семь дней." Смешно, правда? На самом деле было много смешных эпитафий, они были у всякого разного старого народа аналогом мемов, наверное. Да и не так страшно, когда ходишь по кладбищу и видишь, что люди смогли пошутить о собственной смерти. Хотя, наверное, в самый последний момент никому не смешно. Но все равно прикольно. Моя любимая вот какая: "В этом доме не платят налогов на печные трубы, Стоит ли удивляться, что старая Ребекка не смогла устоять против такого жилища". А у тебя эпитафия дурацкая. Могли бы и ничего не писать, раз уж фантазии у твоих предков нет. Опозорили тебя, как в тот раз, когда купили рюкзак с уродливой черепахой, как у младшеклассника.
Мой взгляд снова скользнул по буквам, вырезанным на этом унылом камне. "Прости, сынок".
Унылые слова, унылое надгробие, унылое кладбище в унылом городе. Я сказал:
— Эли бы сейчас непременно расплакался. Он вообще у тебя был?
За Калева ответил Леви.
— Не был.
Мы с Леви посмотрели друг на друга, а затем — на небо. Оно было по-зимнему пустым: ни облачка, ни птички. Когда мы с Леви были маленькими, его мама объясняла нам, что такое смерть. Она говорила, что мертвые больше не живут с нами, они отправляются на небеса. И я подумал: клево побывать в месте, где ни разу не был. Логического завершения этой мысли вроде желания полетать с крыши или искупаться с тостером у меня не возникло, но моя мама все равно испугалась, когда я рассказал ей о смерти с восторгом, как о путешествии, которое когда-нибудь предприму.
Прошло много лет, мы стали старше и поняли, что люди уходят в противоположном направлении, не вверх, а вниз, однако в минуту отчаяния оба мы посмотрели на небеса. Я встряхнул пакет, а потом принялся рассыпать карамельки по белому снегу, укрывшему свежую горку земли над Калевом. Я сыпал их на цветы, и на снег, и яркие фантики разбавляли эту идиотскую, скучную, совершенно никому не способную понравиться белизну.
— Эй, — сказал Саул. Я обернулся и увидел, что он стоит позади нас. — Дай вот ту, с малиновой начинкой.
— Ты серьезно?
Саул пожал плечами.
— Я же из приюта.
— Ты не можешь все этим оправдывать, — сказал Леви.
— Поспорим?
Он протянул руку открытой ладонью к нам, и я увидел длинную линию жизни. Даже при учете всей ее продолжительности, качество оставляло желать лучшего. Я читал множество историй о бедных сиротах, заканчивающих свою жизнь в программах для реадаптации заключенных, ширяющихся вместо обеда в перерывах между двумя сменами работы в доме престарелых. Мне не хотелось, чтобы с Саулом такое случилось, хотя он мне и не нравился. Теперь передо мной был живой человек с дурацкими кудряшками, смешным выражением лица и в просто невероятно идиотских зеленых штанах, и я не хотел, чтобы он стал частью какой-то грустной истории. В общем, перебрав в голове свои сложные мысли и чувства, я решил, что легче распутать наушники в трясущемся автобусе за остановку до выхода. Я вытряс из пакета оставшиеся карамельки, протянул ему парочку одетых в розовые фантики. С малиновой, вот, начинкой.
Саул неторопливо развернул обе, засунул себе под язык, сделал еще пару шагов и оказался на одном с нами уровне, перед могилой Калева, усыпанной цветами и конфетами.
— Выглядит, как будто какой-то некрофил хочет склеить его труп, — сказал я, Леви сначала засмеялся, а потом прошипел:
— Макси!
Саул сказал:
— Звучит прикольно.
И мы снова надолго замолчали, по выражению лица Леви я понял, что он думает о чем-то своем. Я принялся раскапывать снег ногой, просто от скуки. Мне казалось, нужно еще постоять, в идеале дождаться, пока уйдет Саул вместе с этим его любимым цветком, а потом уже что-нибудь решать, идти в школу или домой, жить дальше или выстрелить в оставшихся двоих хулиганов. Некоторое время я задумчиво ворошил снег, а потом заметил, что на ботинке блестит что-то красное. Снег под моей ногой стал розовым. Первой моей мыслью стало странное предположение о том, что я поранил ногу. Боль я чувствовал так себе, без энтузиазма, оттого мог и не заметить, что наступил, скажем, на осколок стекла, поразивший подошву моего дешевого ботинка. Но вслед за этим осознанием боль не пришла, и я понял, что с моей ногой все в порядке. Леви отшатнулся, а Саул тут же отломил от дерева ветку, принялся ворошить ей снег. Лицо его выражало разве что интерес, а вот Леви зажмурился, правда через некоторое время открыл один глаз.
Под слоем снега была кровь. Я метнулся к дереву, к ужасу всех последователей нью-эйджа и леди викканок, отломал еще одну ветку, и мы с Саулом вдвоем принялись вспахивать снег. Кровь, конфеты и цветы, все смешалось.
Леви сказал:
— Должно быть кто-то полил его могилу свиной кровью или что-то типа того. Думаю, Калева теперь не любит многие.
— Или любят. Это уж как посмотреть. Давид и Шимон мало кому нравились. Уверен, даже их родители были не в восторге от этих парнишек.
— Меня сейчас стошнит.
— Да-да, это они слышали частенько.
Саул сказал:
— Наверное, это какой-то оккультист. Я знал одного оккультиста. Он торговал мороженым, но нравилось ему приносить в жертву животных, чтобы соблазнять женщин.