Шевалье искал, шел вперед, возвращался, останавливаясь, как правило, в углах; с помощью трости он вымерял квадраты, стороною то в один метр, то в два, в зависимости от пространства.
Потом он произнес про себя:
«Здесь — нет; а вот там было бы вполне возможно… Прямо сейчас я пошлю за каменщиком; впрочем, конура из кирпича или из камня была бы сыровата. Думаю, что лучше будет конура из дерева; я пошлю не за каменщиком, а за плотником».
Было очевидно, что тело шевалье было здесь, а ум его витал где-то далеко.
Но где был его ум?
Надеемся, что решение этой загадки, столь таинственной в глазах Марианны, для читателя совершенно ясно.
Он уже догадался, что шевалье принял решение.
Шевалье решил сделать из собаки своего сотрапезника и теперь искал место, где бы он мог ее поселить со всеми мыслимыми удобствами.
Ведь той самоотверженности, которую шевалье проявил, пожертвовав своей пуляркой и заглушив угрызения совести по поводу плохого обращения с Марианной, было уже недостаточно после этих злосчастных сновидений и роковых галлюцинаций, уличавших его в неблагодарности к животному, которое выказывало по отношению к нему всяческие знаки симпатии.
Не то чтобы с восходом солнца шевалье пребывал все в том же состоянии тревоги; нет, он не мог допустить реальность ночных видений, рассеявшихся под действием света: переселение душ как учение существовало только у Пифагора. Разум и религиозные чувства шевалье в равной степени отвергали это поверье.
И все же, несмотря на доводы своего разума, несмотря на свои духовные устремления, он сомневался, а сомнение смертельно для умов такого склада, какой был у шевалье.
Конечно, он мог бы поклясться, что нелепо полагать, будто некая сила, управляющая телом черной собаки, могла бы иметь хоть малейшее отношение к душе его бедного друга, ушедшего в мир иной; однако, несмотря на все настойчивые уговоры, с которыми шевалье обращался сам к себе, он чувствовал к этой собаке такой глубокий и такой трогательный интерес, что это приводило его в ужас, но подавить его он никак не мог решиться.
Он думал о бедном животном: двенадцать часов оно не могло нигде укрыться от осеннего ненастья, дрожало от пронизывающего северного ветра, захлебывалось в потоках воды, падающих с неба; ослепленное вспышками молнии, оглушенное раскатами грома и устрашенное, оно бегало во мраке, а с наступлением дня стало жертвой жестокости детей, было вынуждено искать себе завтрак на помойках — короче, испытывало все беды бродячей жизни, этой последней ступени падения для собак, бед, наименьшая из которых — быть убитой на месте, якобы будучи надлежащим образом уличенной в бешенстве.
В общем, г-н де ла Гравери, готовый еще третьего дня отдать всех собак в мире за цедру лимона, особенно если она должна была придать соответствующий вкус крему, г-н де ла Гравери, чувствующий, как его сердце разрывается, а глаза наполняются слезами, когда он думает о несчастьях бедного спаниеля, решился положить конец этим несчастьям, дав ему приют, и, как мы видели, он выбирал и вымерял то место, где должна была быть воздвигнута конура его будущего товарища.
Однако этому решению предшествовала жестокая борьба с самим собой, и шевалье оказал упорное сопротивление, прежде чем сдаться. Но даже и после этого время от времени он восставал и все еще продолжал сражаться.
Но чем больше он негодовал на свою слабость и пытался обуздать свое воображение, тем сильнее оно разыгрывалось и тем сильнее его слабость подрывала его волю.
В конце концов, хотя ему и удалось изгнать из своего рассудка устремления к сверхъестественному, которое связывали эту собаку с воспоминаниями о его друге Дюмениле, животное, тем не менее, от этого не стало занимать его меньше; он уже не думал о нем иначе, чем думают об одном из братьев наших меньших, но все же по-прежнему думал лишь о нем.
А дело в том, что эта собака отличалась от всех других собак: как бы мало он ее ни видел, каким бы коротким ни был срок его общения с ней, шевалье убедил себя, что спаниель должен обладать бесчисленным множеством замечательных и исключительных качеств, и, подумав как следует, он, казалось, припоминал, что сумел прочесть их на честной физиономии животного.
Итак, напрасно шевалье, убежденный эгоист, пытался укрыться за своими прошлыми решениями; напрасно он взывал к своим клятвам; напрасно он во весь голос говорил, что поклялся никому не открывать своего сердца на этом свете, будь это двуногое, четвероногое или крылатое существо; напрасно представлял он себе тысячу неудобств, которые, безусловно, повлечет за собой привязанность к этому животному, которая, как он чувствовал, зарождалась в нем.
Мы видели, к чему в итоге пришел шевалье.
Он не хотел, чтобы собака жила под одним из тех навесов, в одной из тех конюшен или под крышей одной из тех построек, что уже существовали.
Он решил выбрать ей место, самое лучшее разумеется, и построить для нее конуру, где бы она могла жить в полное свое удовольствие.
И, как бы извиняясь, г-н де ла Гравери сказал самому себе: «В конце концов это всего лишь собака».
И, покачав головой, добавил: «Я еще недостаточно стар и уже недостаточно молод, чтобы, отказавшись от общества мне подобных, отдать остаток своего чувства какому-то там животному».
Затем, протягивая руку к тому месту, где он решил построить конуру для своего спаниеля, он продолжал раздумывать: «А этот, после того как я сделаю для него все, что полагаю должным, может спокойно потеряться или умереть, я тогда даже и пальцем не пошевелю. Я от него отделаюсь и, если мне так уж стала нужна собака, что я, впрочем, отрицаю, — так вот, я от него отделаюсь и возьму на его место преемника. И разве, если хоть немного разобраться, я нарушаю свои клятвы, пытаясь противопоставить невинное развлечение своему однообразному существованию? Впрочем, выбрав себе в удел одиночество, я не помню, чтобы я обрекал бы себя к тому же и на рабскую зависимость, что в сто раз хуже каторги. Нет, проклятье! Тысячу раз нет!»
Отведя душу этим ругательством, выдававшим то крайнее раздражение, в котором он пребывал, шевалье де ла Гравери выпрямился, желая убедиться, позволит ли себе кто-нибудь утверждать обратное.
Никто не вымолвил ни слова.
Тогда шевалье счел, что вопрос решен окончательно и надлежащим образом.
Однако, чтобы приступить к выполнению своего плана, ему недоставало самого главного — собаки, которая, испугавшись удара молнии, с воем убежала.
Шевалье решил выйти на свою обычную прогулку.
Конечно же он не станет утруждать себя поисками спаниеля, но если тот попадется ему на пути, то это будет приятная встреча.
Таковы были благие намерения шевалье де ла Гравери в те минуты, когда большой колокол собора пробил полдень.
Несмотря на то что г-н де ла Гравери никогда не выходил из дома раньше часу, он решил, принимая во внимание серьезность положения, ускорить начало своей прогулки на целых шестьдесят минут.
Он поднялся к себе в комнату, взял свою шляпу — мы уже упоминали, что в руках у шевалье была трость, так как именно своей тростью он вымерял пространство, предназначенное для конуры спаниеля, — набил себе карман кусочками сахара, прибавил к ним плитку шоколада, на тот случай если сахар послужит недостаточной приманкой, и вышел из дому, но не с определенной целью отыскать собаку, а лишь в надежде на то, что благодаря случаю их пути пересекутся.
Шевалье прошел через площадь Эпар, поднялся на вал Сен-Мишель и сел на скамейку напротив здания казармы.
Само собой разумеется, Марианна следила за тем, как он уходил, с удивлением, с каждой минутой становившимся все сильнее и сильнее.
Ведь это впервые за те пять лет, что она служила у шевалье, он покидал дом раньше часа.
Поскольку время чистки лошадей еще не наступило, казарма была погружена в тишину, а двор был пуст, и лишь изредка какой-нибудь кавалерист, лишенный увольнения, пересекал его из конца в конец.
Впрочем, в том новом расположении духа, в котором пребывал наш шевалье, его волновало совсем другое.
Он смотрел вовсе не на двор или помещения казармы, а осматривал все вокруг себя, продолжая при этом вести мысленный спор с самим собой.
Однако время от времени, когда желание стать хозяином красивого и грациозного животного брало в нем верх над целым рядом неудобств, какие влечет за собой содержание собаки, он вставал, забирался на скамейку и осматривал все вокруг себя.
В итоге, поскольку обзор у него все равно оставался ограниченным, хотя шевалье и поднимался выше, он кончил тем, что уступил своим желаниям и стал вглядываться вдаль, за черту деревьев на прогулочной аллее.
Господин де ла Гравери провел четыре долгих часа на этой скамейке, но напрасно, ибо, как сестрица Анна, он так и не увидел никого, кто приближался бы к нему.
Чем больше проходило времени, тем сильнее опасался шевалье, что собака больше никогда не появится: вероятно, это некое стечение обстоятельств, а вовсе не ежедневная привычка, привело ее в это место: шевалье, каждый день приходивший сюда, никогда до этого не встречал здесь спаниеля.