После этого четырехчасового ожидания шевалье так твердо решил увести с собой спаниеля, если тот вновь появится, что предусмотрительно, на тот случай, если собака не захочет, как накануне, последовать за ним по доброй воле, приготовил и скрутил жгутом свой платок, чтобы обхватить им шею животного.
Это было бесполезно: шевалье услышал, как пробило пять часов, но так и не увидел спаниеля; он не увидел вообще ни одного животного, которое в утешение себе хоть на мгновение мог бы принять за свою долгожданную собаку.
Шевалье решил дать спаниелю еще полчаса сроку, рискуя тем, что может сказать и подумать Марианна, привыкшая видеть, как он возвращается каждый день точно в четыре часа.
Но и в половине шестого аллея была совершенно пустынной.
Шевалье, обманутый в своих надеждах, в первый раз вспомнил о своем обеде, который ожидал его с пяти часов и должен был бы совсем остыть, если он стоял на столе, или сгореть, если он стоял все это время на огне.
В ужасном настроении он зашагал домой.
Издалека, от самого начала улицы, он увидел Марианну, ждавшую его на пороге дома.
Марианна готовилась отыграться и сбить спесь со своего хозяина, как она обещала это сделать двум или трем своим соседкам.
Однако, когда она уже собиралась открыть рот, к ней обратился шевалье.
— Что вы здесь делаете? — сурово спросил он ее.
— Вы же отлично видите, сударь, — ответила изумленная Марианна, — я жду вас.
— Место кухарки не у порога уличной двери, — наставительно произнес шевалье, — а на кухне около плиты.
Затем, втянув ноздрями воздух, идущий из рабочего пространства печи, как выражаются химики и искусные кухарки, он добавил:
— Остерегайтесь подать мне подгоревший обед: ваш завтрак сегодня утром никуда не годился.
«О-о! — раздумывала Марианна, в плачевном настроении возвращаясь к себе на кухню. — Похоже, я ошиблась, и он заметил это. Решительно, он не влюблен… Но если он не влюблен, что же тогда с ним такое?»
Вернувшись, шевалье торопливо поел, нашел все отвратительным, наговорил грубостей Марианне, никуда не выходил вечером и эту ночь провел почти так же плохо и неспокойно, как и предыдущую.
Рассвет следующего дня застал г-на де ла Гравери почти больным от тягот этой второй ночи; мучительные видения его воображения приняли такой характер, что возникшее у него накануне желание — несколько смутное и неопределенное — стать владельцем спаниеля переросло в твердую решимость найти собаку и во что бы то ни стало завладеть ею.
Как Вильгельм Нормандский, г-н де ла Гравери пожелал сжечь свои корабли; он послал за плотником и в присутствии Марианны, нимало не обращая внимания на ее воздетые к Небу руки и на ее восклицания, заказал великолепную конуру для своего будущего сотрапезника; затем он вышел из дома под предлогом покупки цепи и ошейника, но на самом деле чтобы отправиться навстречу случаю, который должен был вернуть ему в руки столь вожделенную собаку.
На этот раз он не ограничился простым ожиданием, как это было накануне; презрев всякие пересуды, г-н де ла Гравери принялся собирать интересующие его сведения, поместил объявления в двух газетах Шартра и расклеил афишки на всех углах.
Но все было бесполезно: собака возникла и исчезла подобно метеору, и никто не мог ничего о ней сообщить. За несколько дней г-н де ла Гравери стал худым, как палка, и желтым, как лимон; он перестал есть, а если и садился за стол, то ел машинально, выполняя привычные действия, принимая садовых овсянок за жаворонков и доходя до того, что путал блюдо из молок карпов с заливным из белого мяса. Он больше не мог заснуть, или, вернее, как только он засыпал, в углу комнаты ему чудились светящиеся глаза спаниеля, блестевшие, как карбункулы. Тогда он испытывал порыв радости: собака была найдена, и он звал ее; спаниель ползком приближался к нему, ни на секунду не отводя от него своих глаз, и, цепенея от их завораживающего блеска, шевалье, вздохнув, недвижно падал на кровать, свесив руки; собака принималась лизать ему руку своим ледяным языком, затем потихоньку забиралась на кровать и в конце концов усаживалась на грудь шевалье, свесив красный, как кровь, язык и устремив на него пылающие глаза; и этот кошмар, длившийся несколько секунд, доставлял несчастному целую вечность страданий.
Господин де ла Гравери просыпался измученным, разбитым и мокрым от пота — куда более мокрым, чем злосчастный Дюфавель, когда его вытащили из колодца.
Вы прекрасно понимаете, что эти перемены в физическом облике шевалье сказались и на его моральном состоянии.
То он ходил задумчивый и угрюмый, как факир, погруженный в созерцание своего пупа, то становился раздражительным и вспыльчивым, как больной гастритом, и Марианна всем заявляла, что история с собакой всего лишь предлог, что ее хозяина терзает какая-то сильная страсть и что служба у него стала невыносимой даже для нее, чья кротость известна каждому.
Чтобы найти применение конуре, построенной плотником, а также цепи и ошейнику, выбранным им самим, шевалье объявил, что собирается приобрести собаку.
Это заявление послужило сигналом для всех, у кого были собаки на продажу.
Шевалье приводили десятки четвероногих вдень, начиная с турецких собачек и кончая сенбернарами.
Но, само собой разумеется, шевалье не мог сделать выбор.
Нет, его сердце принадлежало спаниелю с длинной блестящей шерстью, белым жабо, огненно-рыжей мордочкой, спаниелю с добрыми и грустными глазами и лаем, в котором слышались почти человеческие нотки.
У шевалье находились различные причины, чтобы одного за другим отвергнуть всех животных, которых ему показывали.
Если это был мопс, то он желал заполучить также и его даму сердца, чтобы, как он говорил, продолжить род, а найти ее, естественно, было невозможно; если это был бульдог, то он слишком походил на шартрского жандарма и шевалье опасался попасть в скверную историю; одна собака была слишком злобной, другая слишком грязной; борзым — кобелям, сукам и щенкам — он не мог простить их глупых физиономий. Он утверждал, что легавые заискивают перед всеми подряд; и, перебрав всех свободных животных в округе, шевалье де ла Гравери, все более и более поражаясь сверхъестественным качествам черного спаниеля, изумлялся колоссальной разнице, отличающей одну собаку от другой.
Прошло десять дней с тех пор, как это бурное оживление сменило в доме на улице Лис размеренное спокойствие, царившее там столько долгих лет.
Было воскресенье; сияющее солнце согревало воздух; его лучи, беспрепятственно проникая сквозь крону деревьев, лишенных листвы, освещали валы под сенью старых стен, и все жители Шартра высыпали на аллеи, чтобы в последний раз насладиться этим приятным теплом.
Горожанки, шествуя под руку со своими мужьями, торжественно проводили еженедельный показ своих шелковых платьев; радостная болтовня, шумные взрывы смеха доносились из-под украшенных яркими лентами чепчиков гризеток; крестьянки из окрестных деревень — все с гладкими волосами, коротко остриженные, в красных или желтых косынках, скорее лихорадочно оживленные, нежели радостные, — шли в одном строю подобно гренадерам, порой задерживая движение; военные, вытянув ногу и выпрямив колено, правой рукой поглаживая усы, левой придерживая саблю, смешивались с этой разномастной толпой и силились придать своим улыбкам обольстительное выражение, в то время как старые буржуа, пренебрегавшие преходящими и пустыми забавами, довольствовались тем, что, как истинные эпикурейцы, наслаждались этим последним чудным деньком, который подарил им Господь.
Шевалье де ла Гравери занял свое место в толпе этих людей, искавших развлечений; его привели сюда как праздность, так и привычка; неизменно преследуемый своим видением, наполовину обезумевший от отчаяния и бессонницы, обескураженный неудачей своих поисков, он, хотя и не покорился судьбе, но все же потерял всякую надежду отыскать фантастического спаниеля.
Шевалье больше не был тем безумно счастливым и благодушным фланёром, которого мы встретили в первой главе этой истории; как и все, кого мучает тайная рана, он выглядел еще более грустным и мрачным из-за окружавшего его всеобщего веселья: это веселье казалось ему прямым оскорблением его собственных чувств; ему чудилось, что даже само солнце неудачно выбрало день, чтобы засиять вновь; толпа его раздражала, он направо и налево раздавал удары локтем, казалось говоря тем, кому они были адресованы: «Вернитесь домой, дорогие мои, вы мне мешаете».
Вдруг, в тот миг, когда наш шевалье, чувствуя, что его настроение все больше ухудшается, спрашивал себя, не будет ли с его стороны благоразумнее самому последовать тому совету, что он давал другим, и вернуться домой, он так вскрикнул, что стоявшие рядом с ним люди обернулись.
Шевалье был бледен, его глаза неподвижно застыли, руки вытянулись.
Только что в ста шагах от себя он увидел в толпе черную собаку, как две капли воды схожую с его спаниелем.
Шевалье хотел ускорить шаг, чтобы догнать животное, но в эту минуту давка была такой плотной, что выполнить это намерение было совсем не просто.
Прекрасные дамы бросали разгневанные взгляды на этого пожилого человека, разрушавшего гармонию их туалетов; гризетки не скупились на шуточки в его адрес, а некоторые офицеры, задетые им, останавливались и вызывающим тоном обращались к нему со словами:
— Ну же, милейший, вам следует быть повнимательнее!
Но все эти жалобы, насмешки и угрозы нисколько не волновали шевалье, продолжавшего прокладывать себе дорогу подобно кораблю, оставляющему за кормой пенистый и рокочущий след.
К несчастью, если шевалье все же продвигался вперед, то преследуемое им животное, скользя, словно уж, между ногами мужчин, задевая юбки дам и гризеток, тоже двигалось вперед; и в этой гонке с препятствиями преимущество могло бы оказаться не на стороне шевалье, если бы, бросившись в боковой проход в крепостном валу и пробежав около восьми шагов, он не оказался бы рядом с этим четвероногим.
Это на самом деле был спаниель, так сильно поразивший воображение шевалье де ла Гравери; это был он со своими длинными шелковистыми ушами, столь кокетливо обрамлявшими его мордочку; это был он, одетый в свою черную и блестящую шубу, с хвостом-трубой.