— Значит, ваше самолюбие в этом, — вмешался Лансере. — Как бы вы себя чувствовали, если бы не спасли человека, когда возможность была?
Дорохов помрачнел.
— Разнесчастным человеком на всю жизнь! — сказал Лансере. — Вот ваше наказание.
— И вы его готовите мне?
— Чем же?
— Тем, что рекомендуете не спасать Богачева.
— Да все дело в том, какой смысл вложить в слово «спасать».
— А вы, — Савостьянов явно хотел переменить разговор. — Вы, — он поглядел на Лансере, — испытывали нечто подобное?
— Да, — сказал Лансере, — но совсем в другом роде.
— А именно? — не утерпел я. Я столько молчал, что язык мой сам ввел меня в разговор. Меньше всего рассчитывал я, снаряжаясь в пожарную экспедицию, оказаться в гуще споров о целесообразности спешить на пожар. Правда, «дракон» во время наших разговоров делал свое дело: нацеленный на подземную лодку Богачева, он метр за метром сокращал расстояние до нее.
— Видите ли, — повернулся ко мне Лансере. Ему было удобнее разговаривать со мной, потому что мы висели в креслах рядом. А может быть, его заинтересовал новый собеседник, подавший вдруг голос. — Видите ли, риск, связанный с физической опасностью, — это вовсе не единственный случай серьезного испытания человека. Далеко не единственный. Вот, например, Дорохов: он бесстрашен, но не перенесет нарушения долга так, как он понимает его. Риск принятия ответственного решения — вот что я считаю мужеством. Савостьянов принял решение сесть в «дракон» и устроить подземную гонку на неиспытанной машине. Это не мальчишеское решение, не от непонимания. А Дорохов, заметьте, бесстрашный Дорохов заколебался...
— Потому что это вопреки всем инструкциям, — застонал Дорохов. — Это вверх ногами...
— А Савостьянов не знает, что ли, всех правил безопасности! Но он проявил двойное мужество. Не боязнь физической опасности. И не боязнь ответственности.
Лансере вдруг улыбнулся и добавил:
— А сейчас ему нужно проявить третье мужество.
— Какое? — спросил я.
— Принять решение о том, что делать с Богачевым. Ведь он не знал его историю, когда мы садились в «дракон».
Наступило молчание. Только шелест дробимых пород зазвучал вдруг, словно снаружи забарабанил тихий дождь.
— Да, — вздохнул Савостьянов. — А вы знали, что Богачев собирался лезть на скалу?
— Знал, — твердо ответил Лансере. — Он попросил меня перед этим передать записку.
— И вы зажмурили глаза. Как Богачев. Не захотели смотреть дальше.
— Если бы его тогда не сняли...
— И если бы он не свернул шеи... Что сказали бы вы товарищам тогда?
— То, что я тогда думал.
— Простите, но в ваших рассуждениях мне видится какая-то ограниченность. Жизнь сложнее. Что бы вы сами думали, спустя пять лет, об этой истории, если бы она закончилась трагически? И вообще всю остальную жизнь?
— Так далеко я действительно не думал.
— А я не могу не думать, — Савостьянов сказал это так, словно сожалел, что он не такой, как Лансере. — Ну что ж, — сказал он другим тоном, — а что расскажет о себе наш юный врач?
Я смутился.
— Тут приводили школьные истории, — пробормотал я.
— Послушаем слово зрелого мужа, — усмехнулся Дорохов. — Как раз нам не хватает.
Я смутился еще больше. Но, почувствовав, что мои спутники настроены ко мне, в общем, дружелюбно, я ободрился.
— Со мной вдруг приключилась нелепая вещь, — сказал я откровенно. — Я почувствовал к одному своему товарищу что-то вроде зависти. Он мне казался умнее, интереснее, красивее меня. Он покорял всех нас неистощимым дружелюбием. Такой, знаете, признанный «заводила». Я стал подражать ему в манере держаться: вскидывал подбородок, прежде чем сказать остроту; ходил, передвигая ноги плавно, словно в танце; смешно шевелил большим и указательным пальцами, когда на память не приходило нужное слово. Я восхищался им и страдал от сознания собственной бесталанности. Одно время я был глубоко убежден в своей бездарности, — это были тяжелейшие две недели в моей жизни. Проблема роста — так, кажется, это называется? Ну, так очень важно, как я убедился, чтобы именно в такой момент вам пришел на помощь друг. Он подошел ко мне и сказал: «Знаешь, я часто думаю о тебе, Если бы я обладал хотя бы десятой долей твоих способностей, насколько мне было бы легче жить. Ты по-настоящему впечатлительный и гораздо серьезнее и как-то глубже, чем я. У меня же, — он вздохнул, — пока задатки самодеятельного конферансье, не больше». Он, по-моему, говорил то, что думал. Но выбрал время не случайно: почувствовал, как мне тяжело. А я подумал: какое нужно иметь порой мужество, чтобы сказать правду. Самокритичное отношение — не уничижение, как это было у меня, и не восторг перед самим собой, что тоже случалось со мной раза два, — а правда о себе. — Вот что самое трудное и требует настоящего мужества. Я вырос в своих глазах с тех пор, как понял это. И стал по-настоящему уважать своего товарища — не за то внешнее, что восхищало меня прежде, а за внутреннюю силу. Ну, и мне приходилось... в общем... в некоторых случаях...
Я замялся, потому что не знал, нужно ли рассказывать о самих случаях, в общем-то, довольно мелких и рядовых, как мне показалось сейчас. Я боялся, что не сумею передать, почему ценю эти случаи.
Но меня поняли.
— Да, — в раздумье произнес Лансере, — испытания поджидают нас на каждом шагу. Какие — никогда не знаешь. Вот и сейчас такой случай.
Я с нетерпением ждал, что скажет Савостьянов. Сначала мне показалось, как я уже, говорил, что прав Дорохов и спорить не о чем. Когда же Лансере рассказал историю Богачева, я внутренне стал на сторону Лансере. Что мог ответить Савостьянов на неотразимую логику Лансере и его человеческую и очень смелую позицию?
Но вместо Савостьянова ответил Дорохов.
— У Богачева авария, — порывисто сказал он, указывая на синюю стрелку глубиномера. — Опять остановка. Он не перемещается и по горизонтали. — Дорохов ткнул пальцем еще в какой-то прибор. — У лодки неисправность. Он, может быть, и пытается сейчас связаться с поверхностью. Но — бесполезно! Мы должны спешить уже не рассуждая. Хватит разговоров!
Лансере взглянул на Савостьянова вопросительно.
— Под землей ни к чему такие длительные остановки, — подтвердил тот. — Тут ведь пейзажей нет.
— А если он заметил что-то в иллюминатор?
— И разглядывает это «что-то» полчаса? Он ведь не геолог-поисковик.
— Именно поэтому. Он мог прийти в удивление там, где для вас все ясно.
— Он движется! — воскликнул я.