Возвращаясь домой, онъ переигрывалъ въ умѣ всѣ удары, обращалъ пораженіе въ побѣду и качалъ головой: трудно, трудно изловить счастье. Скрытые листвой, журчали ручьи, съ мокрыхъ мѣстъ на дорогѣ вспархивали голубыя бабочки, въ кустахъ возились птицы, — все было до грусти солнечно и безпечно. Вечеромъ, послѣ обѣда, сидѣли, какъ всегда, въ гостиной, дверь была широко открыта на террасу, и, такъ какъ испортилось электричество, горѣли въ канделябрахъ свѣчи: изрѣдка пламя ихъ наклонялось, и тогда изъ-подъ всѣхъ креселъ вытягивались черныя тѣни. Мартынъ, копая въ носу, читалъ томикъ Мопассана со старомодными иллюстраціями: Бель-Ами, усатый, въ стоячемъ воротничкѣ, обнажающій съ ловкостью камеристки стыдливую, широкобедрую женщину. Дядя Генрихъ, отложивъ газету и подбоченясь, смотрѣлъ на карты, которыя раскладывала на ломберномъ столѣ Софья Дмитріевна. Въ окна и въ дверь напирала съ террасы теплая, черная ночь. Поднявъ голову, Мартынъ вдругъ настораживался, словно былъ какой-то смутный призывъ въ этой гармоніи ночи и свѣчъ. «Послѣдній разъ онъ у меня вышелъ въ Россіи, — проговорила Софья Дмитріевна. — Онъ вообще выходитъ очень рѣдко». Разставя пальцы, она собрала разсыпанныя по столу карты и принялась ихъ вновь тасовать. Дядя Генрихъ вздохнулъ.
Наскуча книгой, Мартынъ потянулся и вышелъ на террасу. Было очень темно, пахло сыростью и ночными цвѣтами. Сорвалась звѣзда и, конечно, какъ это обычно бываетъ, — не совсѣмъ въ полѣ зрѣнія, а сбоку, такъ что глазъ уловилъ лишь трепетъ, мгновенную, беззвучную перемѣну въ небѣ. Очертанія горъ были неразборчивы, и въ складкахъ мрака дрожало тамъ и сямъ по два, по три огонька. «Путешествіе», — вполголоса произнесъ Мартынъ и долго повторялъ это слово, пока изъ него не выжалъ всякій смыслъ, и тогда онъ отложилъ длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, — черезъ минуту слово было опять живое. «Звѣзда. Тумань. Бархатъ, бар-хатъ», — отчетливо произносилъ онъ и все удивлялся, какъ непрочно смыслъ держится въ словѣ. И въ какую даль этотъ человѣкъ забрался, какія уже перевидалъ страны, и что онъ дѣлаетъ тутъ, ночью, въ горахъ, — и отчего все въ мірѣ такъ странно, такъ волнительно. «Волнительно», — повторилъ громко Мартынъ и остался словомъ доволенъ. Опять покатилась звѣзда. Онъ уставился глазами въ небо, какъ нѣкогда, когда въ коляскѣ, темной лѣсной дорогой, возвращались во-свояси изъ имѣнія сосѣда, и совсѣмъ маленькій, размаянный, готовый вотъ-вотъ уснуть, Мартынъ откидывалъ голову, смотрѣлъ на небесную рѣку, между древесныхъ клубьевъ, по которой тихо плылъ. Онъ подумалъ: гдѣ еще въ жизни будетъ такъ — какъ тогда, какъ сейчасъ — смотрѣть на ночное небо, — на какой пристани, на какой станціи, на какихъ площадяхъ? Чувство богатаго одиночества, которое онъ часто испытывалъ среди толпы, блаженное чувство, когда себѣ говоришь: вотъ, никто изъ этихъ людей, занятыхъ своимъ дѣломъ, не знаетъ, кто я, откуда, о чемъ сейчасъ думаю, — это чувство было необходимо для полнаго счастья, и Мартынъ, съ замираніемъ, съ восторгомъ себѣ представлялъ, какъ — совершенно одинъ, въ чужомъ городѣ, въ Лондонѣ, скажемъ, — будетъ бродить ночью по неизвѣстнымъ улицамъ. Онъ видѣлъ черные кэбы, хлюпающіе въ туманѣ, полицейскаго въ черномъ блестящемъ плащѣ, огни на Темзѣ, — и другіе образы изъ англійскихъ книгъ. Оставивъ багажъ на вокзалѣ, онъ шелъ мимо безчисленныхъ освѣщенныхъ Дрюсовъ и, волнуясь, искалъ Изабеллу, Нину, Маргариту, кого-нибудь, чьимъ именемъ назвать эту ночь. А она, — за кого она его приметъ? За художника, за моряка, за джентльмена-взломщика? Отъ денегъ она откажется, будетъ нѣжна, по утру не захочетъ отпустить. Но какъ улицы туманны, какъ многолюдны, какъ трудно найти... И хотя многое выглядѣло иначе, хотя кэбы уже повымерли, кое-что онъ все же узналъ, когда осеннимъ вечеромъ вышелъ налегкѣ съ вокзала Викторіи, узналъ темный, маслянистый воздухъ, мокрый плащъ полицейскаго, отблески, шлепающіе звуки. На вокзалѣ онъ отлично вымылся подъ душемъ въ веселенькой чистой каморкѣ, вытерся теплымъ, мохнатымъ полотенцемъ, которое принесъ краснощекій служитель, надѣлъ чистое бѣлье, лучшій костюмъ, оставилъ оба чемодана на храненіи и теперь былъ гордъ, что такъ толково устроился. Онъ едва чувствовалъ дорожную усталость: была только звонкость, волненіе. Громадные автобусы яростно и тяжело разбрызгивали озера на асфальтѣ; свѣтовыя рекламы взбѣгали и разсыпались по фронтонамъ багровыхъ домовъ. Онъ встрѣчалъ, обгонялъ женщинъ, оборачивался, — но чѣмъ красивѣе было лицо, тѣмъ труднѣе было рѣшиться. Свѣтлыхъ, привлекательныхъ кафе, какъ въ Афинахъ или въ Лозаннѣ, тутъ не было, а въ барѣ, гдѣ онъ выпилъ стаканъ пива, оказались одни мужчины, воспаленные, лупоглазые, съ красными жилками на бѣлкахъ. Мало-по-малу имъ овладѣвало смутное раздраженіе: русская семья, у которой по письменному сговору онъ долженъ былъ на недѣлю остановиться, вотъ сейчасъ ждетъ его, безпокоится. Онъ подумалъ, не сѣсть ли спокойно въ таксомоторъ, не отказаться ли отъ этой ночи. Но тутъ же ему стало стыдно его недовѣрчивости къ ней, — какъ напряженно онъ о ней мечталъ нынче на разсвѣтѣ, глядя въ окно поѣзда на равнины, на розовое холодное небо, на черный силуэтъ вѣтряной мельницы. «Малодушіе и предательство», — тихо сказалъ Мартынъ. Онъ замѣтилъ, что во второй разъ проходитъ той же улицей, узналъ ее по витринѣ, полной жемчужныхъ ожерелій. Онъ сталъ и мелькомъ провѣрилъ давнее свое отвращеніе къ жемчугамъ: устричные геморроиды, круглявые, съ нездоровымъ отливомъ. Рядомъ съ нимъ остановилась женщина подъ зонтикомъ. Мартынъ искоса посмотрѣлъ: худенькая, черный костюмъ, сіяющая булавка въ шляпѣ. Она повернула лицо, улыбнулась и, выпучивъ губы, издала маленькій звукъ вродѣ удлиненнаго «у». Мартынъ увидѣлъ, какъ въ ея глазахъ бѣгутъ огни, переливы, блескъ дождя, и хриплымъ шопотомъ пожелалъ ей добраго вечера.
Какъ только они оказались въ темнотѣ таксомотора, онъ обнялъ ее, шалѣя отъ ощущенія ея гибкой худобы. Она закрывалась руками и хохотала. Потомъ, въ номерѣ, когда онъ неловко вынулъ бумажникъ, она сказала: «Нѣтъ, нѣтъ, если хотите, завтра поведете меня обѣдать въ шикарное мѣсто». Она спросила, кто онъ, не французъ ли, и стала по его просьбѣ гадать: бельгіецъ? датчанинъ? голландецъ? И не повѣрила, когда онъ сказалъ: русскій. Далѣе онъ намекнулъ ей, что зарабатываетъ жизнь карточной игрой на большихъ пароходахъ, повѣдалъ ей о своихъ странствіяхъ, кое-что расцвѣтилъ, кое-что прибавилъ и, описывая никогда имъ невиданный Неаполь, глядѣлъ съ любовью на ея голыя дѣтскія плечи, на стриженую русую голову, и былъ совершенно счастливъ. Рано утромъ, пока онъ мирно спалъ, она быстро одѣлась и ушла, выкравъ изъ его бумажника десять фунтовъ. «Утро послѣ дебоша», — съ улыбкой подумалъ Мартынъ, захлопнувъ бумажникъ, который поднялъ съ полу. Онъ облился изъ кувшина, устроивъ потопъ, и все улыбался, вспоминая прелестную ночь. Было немного жалко, что она такъ глупо ушла, что больше никогда онъ ее не встрѣтитъ. А звали ее Бэссъ. Когда же онъ вышелъ изъ гостиницы и пошелъ по утреннимъ просторнымъ улицамъ, то ему хотѣлось прыгать и пѣть отъ счастья, и, чтобы какъ-нибудь облегчить душу, онъ взобрался на лѣсенку, прислоненную къ фонарю, изъ-за чего имѣлъ долгое и смѣшное объясненіе съ пожилымъ прохожимъ, грозившимъ снизу тростью.
Второй нагоняй онъ получилъ отъ Зилановой, Ольги Павловны. Наканунѣ она прождала его до поздняго вечера и, такъ какъ полагала почему-то, что Мартынъ и моложе и безпомощнѣе, чѣмъ оказался на самомъ дѣлѣ, разволновалась, не знала, что предпринять. Онъ объяснилъ, что вчера хватился адреса, а нашелъ его только сегодня въ мало посѣщаемомъ карманчикѣ, и что ночевалъ въ гостиницѣ у вокзала. Ольга Павловна захотѣла узнать, почему онъ не позвонилъ по телефону, и какъ называется гостиница. Мартынъ придумалъ хорошее, незаурядное названіе: Гудъ-Найтъ Отель, — и объяснилъ, что искалъ въ телефонной книжкѣ номеръ, но не нашелъ. «Эхъ, вы», — недовольно сказала Зиланова и вдругъ улыбнулась изумительно прекрасной улыбкой, совершенно преобразившей ея дряблое, унылое лицо. Мартынъ помнилъ эту улыбку еще по Петербургу, и такъ какъ онъ былъ тогда дитя, а говоря съ чужими дѣтьми женщины обычно улыбаются, его память сохранила Зиланову съ сіяющимъ лицомъ, и онъ на-первяхъ былъ озадаченъ, найдя ее такой старой и хмурой.
Ея мужъ, извѣстный общественный дѣятель, былъ временно въ отъѣздѣ, и Мартына помѣстили въ его кабинетѣ. Кабинетъ и столовая находились въ первомъ этажѣ, гостиная во второмъ, спальни въ третьемъ. Изъ такихъ узко-фасадныхъ домовъ, другъ отъ друга неотличимыхъ и съ одинаковымъ расположеніемъ комнатъ по вертикали, состояла вся эта тихая, неторговая улица, оживленная красной почтовой тумбищей на углу. Позади праваго ряда домовъ были палисадники, гдѣ лѣтомъ цвѣли рододендроны, а за лѣвымъ рядомъ желтѣлъ и облеталъ скверъ съ большими ильмами и съ муравчатой площадкой для тенниса.
Старшая дочь Зиланова, Нелли, недавно вышла замужъ за русскаго офицера, попавшаго въ Англію изъ нѣмецкаго плѣна. Младшая, Соня, кончала въ Лондонѣ среднюю школу, куда неожиданно перешла изъ пятаго класса Стоюнинской гимназіи. Существовала еще сестра Зилановой, Елена Павловна, и ея дочка Ирина, несчастное безобразное существо — полуидіотка.
Недѣля, которую Мартынъ, примѣриваясь къ Англіи, прожилъ въ этомъ домѣ, показалась ему довольно тягостной. День-деньской онъ былъ среди чужихъ, его не отпускали ни на шагъ. Соня донимала его тѣмъ, что высмѣивала его гардеробъ, сорочки съ крахмальными манжетами и твердоватой грудью, любимые ярко-лиловые носки, оранжевые башмаки съ шишковатыми носами, купленные въ Афинахъ. «Это американскіе», — съ нарочитымъ спокойствіемъ сказалъ Мартынъ. «Американцы ихъ спеціально дѣлаютъ, чтобы продавать неграмъ да русскимъ», — бойко возразила Соня. Далѣе оказалось, что Мартынъ не привезъ халата, и, когда онъ по утрамъ шелъ въ ванную, гордо закутанный въ простыню, Соня говорила, что это ей напоминаетъ ея двоюродныхъ братьевъ и товарищей ихъ, лицеистовъ, которые, гостя на дачѣ, спали нагишомъ, ходили по утрамъ въ простыняхъ и гадили въ саду. Кончилось тѣмъ, что Мартынъ накупилъ въ Лондонѣ столько вещей, что десяти фунтовъ не хватило, и пришлось писать дядѣ, а это было особенно непріятно въ виду туманныхъ объясненій, которыхъ потребовало исчезновеніе другихъ десяти фунтовъ. Да, тяжелая, неудачная недѣля. Вѣдь и англійское произношеніе, которымъ Мартынъ тихо гордился, тоже послужило поводомъ для изысканно насмѣшливыхъ поправокъ. Такъ, совершенно неожиданно, Мартынъ попалъ въ неучи, въ недоросли, въ маменькины сынки. Онъ считалъ, что это несправедливо, что онъ въ тысячу разъ больше перечувствовалъ и испыталъ, чѣмъ барышня въ шестнадцать лѣтъ. И съ нѣкоторымъ злорадствомъ онъ расколошматилъ на теннисѣ какихъ-то ея молодыхъ людей, а вечеромъ наканунѣ отъѣзда превосходно танцовалъ подъ гавайскій плачъ граммофона тустэпъ, которому научился еще въ Средиземномъ морѣ.
Въ Кембриджѣ онъ и подавно почувствовалъ себя иностранцемъ. Встрѣчаясь съ англичанами-студентами, онъ, дивясь, отмѣчалъ свое несомнѣнное русское нутро. Отъ полуанглійскаго дѣтства у него остались только такія вещи, которыя у коренныхъ англичанъ, его сверстниковъ, читавшихъ въ дѣтствѣ тѣ же книги, затуманились, уложились въ должную перспективу, — а жизнь Мартына въ одномъ мѣстѣ круто повернула, пошла по другому пути, и тѣмъ самымъ обстановка и навыки дѣтства получили для него привкусъ нѣкоторой сказочности, и какая-нибудь книга, любимая въ тѣ дни, оставалась по сейчасъ въ его памяти прелестнѣе и ярче, чѣмъ та же книга въ памяти сверстниковъ-англичанъ. Онъ помнилъ и говорилъ словечки, которыя десять лѣтъ назадъ были въ ходу среди англійскихъ школьниковъ, а нынѣ считались либо вульгарными, либо до смѣшного старомодными. Синимъ пламенемъ пылающій пламъ-пуддингъ подавался въ Петербургѣ не только на Рождествѣ, какъ въ Англіи, а въ любой день, и, по мнѣнію многихъ, у повара Эдельвейсовъ онъ выходилъ лучше, чѣмъ покупные. Въ футболъ петербуржцы играли на твердой землѣ, а не на дернѣ, и штрафной ударъ обозначался неизвѣстнымъ въ Англіи словомъ «пендель». Цвѣта полосатой курточки, купленной когда-то у Дрюса, Мартынъ бы теперь не смѣлъ носить, такъ какъ они отвѣчали спортивной формѣ опредѣленнаго училища, воспитанникомъ котораго онъ никогда не состоялъ. И вообще все это англійское, довольно въ сущности случайное, процѣживалось сквозь настоящее, русское, принимало особые русскіе оттѣнки.
На заднемъ планѣ первыхъ кембриджскихъ ощущеній все время почему-то присутствовала великолѣпная осень, которую онъ только-что видѣлъ въ Швейцаріи. По утрамъ нѣжный туманъ заволакивалъ Альпы. Гроздь рябины лежала посреди дороги, гдѣ колеи были подернуты слюдянымъ ледкомъ. Ярко-желтая листва березъ скудѣла съ каждымъ днемъ, несмотря на безвѣтріе, и съ задумчивымъ весельемъ глядѣло сквозь нее бирюзовое небо. Рыжѣли пышные папоротники; плыли по воздуху радужныя паутинки, которыя дядя Генрихъ называлъ волосами Богородицы. Иногда Мартынъ поднималъ голову, думая, что слышитъ далекое, далекое курлыканіе журавлей, — но ихъ не было. Онъ много бродилъ, чего-то искалъ, ѣздилъ на скверномъ велосипедѣ одного изъ работниковъ по шелестящимъ тропинкамъ, а Софья Дмитріевна, сидя на скамейкѣ подъ кленомъ, задумчиво прокалывала остріемъ трости сырые багровые листья на бурой землѣ. Такой разнообразной и дикой красоты не было въ Англіи, природа казалась оранжерейной, ручной; въ геометрическихъ садахъ, подъ моросящимъ небомъ, она умирала безъ роскошныхъ причудъ, но по-своему были прекрасны розовато-сѣрыя стѣны, прямоугольные газоны, покрытые въ рѣдкія погожія утра блѣднымъ серебромъ инея и выгнутый каменный мостикъ надъ узкой рѣкой, образовавшій полный кругъ со своимъ совершеннымъ отраженіемъ.
Ни скверная погода, ни ледяная стужа спальни, гдѣ традиція запрещала топить, не могли измѣнить мечтательную жизнерадостность Мартына. Одиночество веселило его. Свою рабочую комнату, жаркій каминъ, пыльную піанолу, безобидныя литографіи по стѣнамъ, низкія плетеныя кресла и дешевыя фарфоровыя штучки на полочкахъ, — все это онъ отъ души полюбилъ. Когда, поздно вечеромъ, умирало священное пламя камина, онъ кочергой скучивалъ мелкіе, еще тлѣющіе остатки, накладывалъ сверху щепокъ, наваливалъ гору угля, раздувалъ огонь фукающими мѣхами или, занавѣсивъ пасть очага просторнымъ листомъ «Таймса», устраивалъ тягу: напряженный листъ пріобрѣталъ теплую прозрачность, и строки на немъ, мѣшаясь съ просвѣчивающими строками на исподѣ, казались диковинными знаками тарабарскаго языка. Затѣмъ, когда гулъ и бушеваніе огня усиливались, на газетномъ листѣ появлялось рыжее, темнѣющее пятно и вдругъ прорывалось, вспыхивалъ весь листъ, тяга мгновенно его всасывала, онъ улеталъ въ трубу, — и поздній прохожій, магистръ въ черномъ плащѣ, видѣлъ сквозь сумракъ готической ночи, какъ изъ трубы вырывается въ звѣздную высь огневласая вѣдьма, и на другой день Мартынъ платилъ денежный штрафъ.
Будучи одаренъ живымъ и общительнымъ нравомъ, Мартынъ оставался одинъ недолго. Довольно скоро онъ подружился съ нижнимъ жильцомъ, Дарвиномъ, да познакомился кое-съ-кѣмъ на футбольномъ полѣ, въ клубѣ, въ общей столовой. Онъ замѣтилъ, что всякій считаетъ должнымъ говорить съ нимъ о Россіи, выяснить, что онъ думаетъ о революціи, объ интервенціи, о Ленинѣ и Троцкомъ, а иные, побывавшіе въ Россіи, хвалили русское хлѣбосольство или спрашивали, не знаетъ ли онъ случайно Иванова изъ Москвы. Мартыну такіе разговоры претили; небрежно взявъ со стола томъ Пушкина, онъ начиналъ переводить вслухъ стихи: «Люблю я пышное природы увяданье, въ багрецъ и золото одѣтые лѣса». Это возбуждало недоумѣніе, — и только одинъ Дарвинъ, большой, сонный англичанинъ въ канареечно-желтомъ джамперѣ, развалясь въ креслѣ, сопя трубкой и глядя въ потолокъ, одобрительно кивалъ.
Этотъ Дарвинъ, зачастивъ вечерами къ Мартыну, подробно освѣтилъ, ему въ назиданіе, нѣкоторыя строгія, исконныя правила: не полагается студенту ходить по улицѣ въ шляпѣ и въ пальто, какъ бы холодно ни было; нельзя ни здороваться за руку, ни желать добраго утра, а слѣдуетъ всякаго знакомаго, будь онъ самъ Томпсонъ, объявившій войну атому, привѣтствовать широкой улыбкой и развязнымъ междометіемъ. Нехорошо кататься по рѣкѣ въ обыкновенной гребной лодкѣ, — для этого есть роброи, пироги и другіе виды шлюпокъ. Никогда не нужно повторять старыя университетскія остроты, которыми сразу увлекаются новички. «Но помните, — мудро добавилъ Дарвинъ, — и въ соблюденіи этихъ традицій не слѣдуетъ заходить слишкомъ далеко, и иногда, чтобы огорошить снобовъ, бываетъ полезно выйти на улицу въ котелкѣ, съ зонтикомъ подмышкой». У Мартына создалось впечатлѣніе, что Дарвинъ уже давно, нѣсколько лѣтъ, въ университетѣ, и онъ пожалѣлъ его, какъ жалѣлъ всякаго домосѣда. Дарвинъ его поражалъ своей сонностью, медлительностью движеній, какой-то комфортабельностью всего существа. Стремясь въ немъ возбудить зависть, Мартынъ нахрапомъ ему разсказалъ о своихъ странствіяхъ, безсознательно прибавивъ кое-что изъ присочиненнаго въ угоду Бэссъ, и едва замѣтивъ, какъ вымыселъ утвердился. Эти преувеличенія были впрочемъ невиннаго свойства: два-три пикника на крымской Яйлѣ превратились въ постоянное бродяжничество по степямъ, съ палкой и котомкой, Алла Черносвитова — въ таинственную спутницу поѣздокъ на яхтѣ, прогулки съ ней — въ долгое пребываніе на одномъ изъ греческихъ острововъ, а лиловая черта Сициліи — въ сады и виллы. Дарвинъ одобрительно кивалъ, глядя въ потолокъ. Глаза у него были голубоватые, пустые, безъ всякаго выраженія; подошвы, которыя онъ всегда казалъ, такъ какъ любилъ полулежачія позы, съ высоко и удобно пристроенными ногами, были снабжены сложной системой резиновыхъ нашлепокъ. Все въ немъ, начиная отъ этихъ прочно подкованныхъ ногъ и кончая костистымъ носомъ, было добротно, велико и невозмутимо.
Раза три въ мѣсяцъ Мартына призывалъ тотъ профессоръ, который слѣдилъ за посѣщеніемъ лекцій, навѣщалъ въ случаѣ нездоровія, давалъ разрѣшеніе на поѣздки въ Лондонъ и дѣлалъ замѣчанія по поводу штрафовъ, навлекаемыхъ приходомъ домой за-полночь или неношеніемъ по вечерамъ академическаго плаща. Это былъ сухонькій старичекъ, съ вывернутыми ступнями и острымъ взглядомъ, латинистъ, переводчикъ Горація, большой любитель устрицъ. «Вы сдѣлали успѣхи въ языкѣ, — какъ-то сказалъ онъ Мартыну. — Это хорошо. Много ли у васъ уже набралось знакомыхъ?» «О, да», — отвѣтилъ Мартынъ. «А съ Дарвиномъ, напримѣръ, вы подружились?» «О, да», — повторилъ Мартынъ. «Я радъ. Это великолѣпный экземпляръ. Три года въ окопахъ, Франція и Месопотамія, крестъ Викторіи и ни одного ушиба, ни нравственнаго, ни физическаго. Литературная удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось».
Кромѣ того, что Дарвинъ, прервавъ университетское ученіе, ушелъ восемнадцати лѣтъ на войну, а недавно выпустилъ книгу разсказовъ, отъ которыхъ знатоки безъ ума, Мартынъ услышалъ, что онъ первоклассный боксеръ, что дѣтство онъ провелъ на Мадерѣ и на Гавайскихъ островахъ, и что его отецъ — извѣстный адмиралъ. Собственный маленькій опытъ показался Мартыну ничтожнымъ, жалкимъ, онъ устыдился нѣкоторыхъ своихъ росказней. Когда вечеромъ къ нему ввалился Дарвинъ, было и смѣшно, и неловко. Онъ принялся исподволь выуживать про войну, про книгу, — и Дарвинъ отшучивался и говорилъ, что лучшая книга, имъ написанная, это маленькое пособіе для студентовъ, которое называлось такъ: «Полное описаніе шестидесяти семи способовъ проникнуть въ колледжъ Троицы послѣ закрытія воротъ, съ подробнымъ планомъ стѣнъ и рѣшетокъ, первое и послѣднее изданіе, множество разъ провѣренное ни разу не попавшимся авторомъ». Но Мартынъ настаивалъ на своемъ, на важномъ, на книгѣ разсказовъ, отъ которыхъ знатоки безъ ума, и наконецъ Дарвинъ сказалъ: «Ладно, я дамъ. Пойдемъ ко мнѣ въ логово».
Свое логово онъ обставилъ самъ по собственному вкусу: были тамъ какія-то сверхъестественно удобныя кожаныя кресла, въ которыхъ тѣло таяло, углубляясь въ податливую бездну, а на каминѣ стояла большая фотографія: разомлѣвшая, на боку лежащая сука и круглые наливные задки ея шестерыхъ сосунковъ. Да и вообще студенческихъ комнатъ Мартынъ уже перевидалъ немало: были такія, какъ его, — милыя, но жильцомъ не холеныя, съ чужими, хозяйскими, вещами, — была комната спортсмена съ серебряными трофеями на каминѣ и сломанымъ весломъ на стѣнѣ, была комната, заваленная книгами, засыпанная пепломъ, была, наконецъ, комната, гаже которой трудно сыскать, — почти пустая, съ яркожелтыми обоями, комната, гдѣ всего одна картина, но зато Сезаннъ, (эскизъ углемъ, женообразная загогулина), да стоитъ раскрашенный деревянный епископъ четырнадцатаго вѣка съ протянутой культяпкой. Душевнѣй всѣхъ была комната Дарвина, особенно если присмотрѣться, пошарить: чего стоило, напримѣръ, собраніе номеровъ газеты, которую Дарвинъ издавалъ въ траншеяхъ: газета была веселая, бодрая, полная смѣшныхъ стиховъ, Богъ знаетъ, какъ и гдѣ набиралась, и въ ней помѣщались ради красоты случайныя клише, рекламы дамскихъ корсетовъ, найденныя въ разгромленныхъ типографіяхъ.
«Вотъ, — сказалъ Дарвинъ, доставь книгу. — Бери». Книга оказалась замѣчательной; не разсказы, нѣтъ, скорѣе трактаты, — двадцать трактатовъ одинаковой длины; первый назывался «Штопоръ», и въ немъ содержались тысячи занятныхъ вещей о штопорахъ, объ ихъ исторіи, красотѣ и добродѣтеляхъ. Второй былъ о попугаяхъ, третій объ игральныхъ картахъ, четвертый объ адскихъ машинахъ, пятый объ отраженіяхъ въ водѣ. А одинъ былъ о поѣздахъ, и въ немъ Мартынъ нашелъ все, что любилъ — телеграфные столбы, обрывающіе взлетъ проводовъ, вагонъ-ресторанъ, эти бутылки минеральной воды, съ любопытствомъ глядящія въ окно на пролетающія деревья, этихъ лакеевъ съ сумасшедшими глазами, эту карликовую кухню, гдѣ потный поваръ въ бѣломъ колпакѣ, шатаясь, панируетъ рыбу. Если бъ когда-нибудь Мартынъ думалъ стать писателемъ и былъ бы мучимъ писательской алчностью (столь родственной боязни смерти), постоянной тревогой, которая нудитъ запечатлѣть неповторимый пустякъ, — быть можетъ, страницы о мелочахъ, ему сокровенно знакомыхъ, возбудили бы въ немъ зависть и желаніе написать еще лучше. Вмѣсто этого онъ почувствовалъ такое теплое расположеніе къ Дарвину, что даже стало щекотно въ глазахъ. Когда же утромъ, идя на лекцію, онъ обогналъ его на углу, то, не глядя ему въ лицо, сказалъ, вполнѣ корректно, что многое въ книгѣ ему понравилось, и молча пошелъ съ нимъ рядомъ, подлаживаясь подъ его лѣнивый, но машистый шагъ.
Аудиторіи разсѣяны были по всему городу. Ежели одна лекція сразу слѣдовала за другой, и онѣ читались въ разныхъ залахъ, то приходилось вскакивать на велосипедъ или поспѣшно топотать переулками, пересѣкать гулко-мощеные дворы. Чистыми голосами перекликались со всѣхъ башенъ куранты; по узкимъ улицамъ несся грохотъ моторовъ, стрекотаніе колесъ, звонки. Во время лекцій велосипеды сверкающимъ роемъ ластились къ воротамъ, ожидая хозяевъ. На кафедру всходилъ лекторъ въ черномъ плащѣ и со стукомъ клалъ на пюпитръ квадратную шапку съ кисточкой.
Поступая въ университетъ, Мартынъ долго не могъ избрать себѣ науку. Ихъ было такъ много, и всѣ — занимательныя. Онъ медлилъ на ихъ окраинахъ, всюду находя тотъ же волшебный источникъ живой воды. Его волновалъ какой-нибудь повисшій надъ альпійской бездною мостъ, одушевленная сталь, божественная точность расчета. Онъ понималъ того впечатлительнаго археолога, который, расчистивъ ходъ къ еще неизвѣстнымъ гробамъ и сокровищамъ, постучался въ дверь, прежде, чѣмъ войти, и, войдя, упалъ въ обморокъ. Прекрасны свѣтъ и тишина лабораторій: какъ хорошій ныряльщикъ скользитъ сквозь воду съ открытыми глазами, такъ, не напрягая вѣкъ, глядитъ физіологъ на дно микроскопа, и медленно начинаютъ багровѣть его шея и лобъ, — и онъ говоритъ, оторвавшись отъ трубки: «Все найдено». Человѣческая мысль, летающая на трапеціяхъ звѣздной вселенной, съ протянутой подъ ней математикой, похожа была на акробата, работающаго съ сѣткой, но вдругъ замѣчающаго, что сѣтки въ сущности нѣтъ, — и Мартынъ завидовалъ тѣмъ, кто доходитъ до этого головокруженія и новой выкладкой превозмогаетъ страхъ. Предсказать элементъ или создать теорію, открыть горный хребетъ или назвать новаго звѣря, — все было равно заманчиво. Въ наукѣ исторической Мартыну нравилось то, что онъ могъ ясно вообразить, и потому онъ любилъ Карляйля. Плохо запоминая даты и пренебрегая обобщеніями, онъ жадно выискивалъ живое, человѣческое, принадлежащее къ разряду тѣхъ изумительныхъ подробностей, которыми грядущія поколѣнія, пожалуй, пресытятся, глядя на старыя, моросящія фильмы нашихъ временъ. Онъ живо себѣ представлялъ дрожащій бѣлый день, простоту черной гильотины, и неуклюжую возню на помостѣ, гдѣ палачи тискаютъ голоплечаго толстяка, межъ тѣмъ, какъ въ толпѣ добродушный гражданинъ поднимаетъ подъ локотки любопытную, но низкорослую гражданку. Наконецъ, были науки, довольно смутныя: правовые, государственные, экономическіе туманы; они устрашали его тѣмъ, что искра, которую онъ во всемъ любилъ, была въ нихъ слишкомъ далеко запрятана. Не зная, на что рѣшиться, что выбрать, Мартынъ постепенно отстранилъ все то, что могло бы слишкомъ ревниво его завлечь. Оставалась еще словесность. Были и въ ней для Мартына намеки на блаженство; какъ пронзала пустая бесѣда о погодѣ и спортѣ между Гораціемъ и Меценатомъ или грусть стараго Лира, произносящего жеманныя имена дочернихъ левретокъ, лающихъ на него! Такъ же, какъ въ Новомъ Завѣтѣ Мартынъ любилъ набрести на «зеленую траву», на «кубовый хитонъ», онъ въ литературѣ искалъ не общаго смысла, а неожиданныхъ, озаренныхъ прогалинъ, гдѣ можно было вытянуться до хруста въ суставахъ и упоенно замереть. Читалъ онъ чрезвычайно много, но больше перечитывалъ, а въ литературныхъ разговорахъ бывали съ нимъ несчастные случаи: онъ разъ спуталъ, напримѣръ, Плутарха съ Петраркой и разъ назвалъ Кальдерона шотландскимъ поэтомъ. Расшевелить его удавалось не всякому писателю. Онъ оставался холоденъ, когда, по дядиному совѣту, читалъ Ламартина, или когда самъ дядя декламировалъ со всхлипомъ «Озеро», качая головой и удрученно приговаривая «Comme c'est beau!» Перспектива изучать многословныя, водянистыя произведенія и вліяніе ихъ на другія многословныя, водянистыя произведенія была мало прельстительна. Такъ бы онъ, пожалуй, ничего не выбралъ, если бъ все время что-то не шептало ему, что выборъ его несвободенъ, что есть одно, чѣмъ онъ заниматься обязанъ. Въ великолѣпную швейцарскую осень онъ впервые почувствовалъ, что въ концѣ концовъ онъ изгнанникъ, обреченъ жить внѣ родного дома. Это слово «изгнанникъ» было сладчайшимъ звукомъ: Мартынъ посмотрѣлъ на черную еловую ночь, ощутилъ на своихъ щекахъ байронову блѣдность и увидѣлъ себя въ плащѣ. Этотъ плащъ онъ надѣлъ въ Кембриджѣ, даромъ, что былъ онъ легонькій, изъ прозрачноватой на свѣтъ матеріи, со многими сборками, и съ крылатыми полурукавами, которые закидывались за плечи. Блаженство духовнаго одиночества и дорожныя волненія получили новую значительность. Мартынъ словно подобралъ ключъ ко всѣмъ тѣмъ смутнымъ, дикимъ и нѣжнымъ чувствамъ, которыя осаждали его.
Профессоромъ русской словесности и исторіи былъ въ ту пору небезызвѣстный Арчибальдъ Мунъ. Въ Россіи онъ прожилъ довольно долго, всюду побывалъ, всѣхъ зналъ, все перевидѣлъ. Теперь, черноволосый, блѣдный, въ пенснэ на тонкомъ носу, онъ безшумно проѣзжалъ на велосипедѣ съ высокимъ рулемъ, сидя совсѣмъ прямо, а за обѣдомъ, въ знаменитой столовой съ дубовыми столами и огромными цвѣтными окнами, вертѣлъ головой, какъ птица, и быстро, быстро крошилъ длинными пальцами хлѣбъ. Говорили, единственное, что онъ въ мірѣ любитъ, это — Россія. Многіе не понимали, почему онъ тамъ не остался. На вопросы такого рода Мунъ неизмѣнно отвѣчалъ: «Справьтесь у Робертсона» (это былъ востоковѣдъ) «почему онъ не остался въ Вавилонѣ». Возражали вполнѣ резонно, что Вавилона уже нѣтъ. Мунъ кивалъ, тихо и хитро улыбаясь. Онъ усматривалъ въ октябрьскомъ переворотѣ нѣкій отчетливый конецъ. Охотно допуская, что со временемъ образуется въ совѣтскомъ союзѣ, пройдя черезъ первобытныя фазы, извѣстная культура, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ утверждалъ, что Россія завершена и неповторима, — что ее можно взять, какъ прекрасную амфору, и поставить подъ стекло. Печной горшокъ, который тамъ теперь обжигался, ничего общаго съ нею не имѣлъ. Гражданская война представлялась ему нелѣпой: одни бьются за призракъ прошлаго, другіе за призракъ будущаго, — межъ тѣмъ, какъ Россію потихоньку укралъ Арчибальдъ Мунъ и заперъ у себя въ кабинетѣ. Ему нравилась ея завершенность. Она была расцвѣчена синевою водъ и прозрачнымъ пурпуромъ пушкинскихъ стиховъ. Вотъ уже скоро два года, какъ онъ писалъ на англійскомъ языкѣ ея исторію, надѣялся всю ее уложить въ одинъ толстенькій томъ. Эпиграфъ изъ Китса («Созданіе красоты — радость навѣки»), тончайшая бумага, мягкій сафьяновый переплетъ. Задача была трудная: найти гармонію между эрудиціей и тѣсной живописной прозой, дать совершенный образъ одного округлаго тысячелѣтія.
Арчибальдъ Мунъ поразилъ и очаровалъ Мартына. Его медленный русскій языкъ, изъ котораго онъ годами терпѣнія вытравилъ послѣдній отзвукъ англійской гортанности, былъ плавенъ, простъ и выразителенъ. Его знанія отличались живостью, точностью и глубиной. Онъ вслухъ читалъ Мартыну такихъ русскихъ поэтовъ, коихъ тотъ не зналъ даже и по имени. Придерживая страницу длинными, чуть дрожащими пальцами, Арчибальдъ Мунъ источалъ четырехстопные ямбы. Комната была въ полумракѣ, свѣтъ лампы выхватывалъ только страницу да лицо Муна, съ блѣднымъ лоскомъ на скулахъ, тремя тонкими бороздками на лбу и прозрачно-розовыми ушами. Дочитавъ, онъ сжималъ узкія губы, осторожно, какъ стрекозу, снималъ пенснэ и замшей вытиралъ стекла. Мартынъ сидѣлъ на краешкѣ кресла, держа свою черную квадратную шапку на колѣняхъ. «Ради Бога, снимите плащъ, отложите куда-нибудь эту шапку, — болѣзненно морщась, говорилъ Мунъ. — Неужели вамъ нравится мять эту кисточку? Отложите, отложите...» Онъ подталкивалъ къ Мартыну стеклянную папиросницу съ гербомъ колледжа на серебряной крышкѣ или вынималъ изъ шкапа въ стѣнѣ бутылку виски, сифонъ, два стакана. «А вотъ скажите, какъ называются тамошнія телѣги, въ которыхъ развозятъ виноградъ»? — спрашивалъ онъ, дергая головой, и, выяснивъ, что Мартынъ не знаетъ: «Можары, можары, сэръ», — говорилъ онъ со смакомъ, — и неизвѣстно, что доставляло ему больше удовольствія, то ли, что онъ знаетъ Крымъ лучше Мартына, или то, что ему удается произнести съ русскимъ экающимъ выговоромъ словечко сэръ. Онъ радостно сообщалъ, что «хулиганъ» происходитъ отъ названія шайки ирландскихъ разбойниковъ, а что островъ «Голодай» не отъ голода, а отъ имени англичанина Холидея, построившаго тамъ заводъ. Когда однажды Мартынъ, говоря о какомъ-то невѣжественномъ журналистѣ (которому Мунъ отвѣтилъ грознымъ письмомъ въ «Таймсъ»), сказалъ, что «журналистъ вѣроятно сдрейфилъ», Мунъ поднялъ брови, справился въ словарѣ и спросилъ Мартына, не живалъ ли онъ въ Поволжьѣ, — а когда, по другому случаю, Мартынъ употребилъ слово «угробить», Мунъ разсердился и крикнулъ, что такого слова по-русски нѣтъ и быть не можетъ. «Я его слышалъ, его знаютъ всѣ», — робко проговорилъ Мартынъ, и его поддержала Соня, которая сидѣла на кушеткѣ рядомъ съ Ольгой Павловной и смотрѣла не безъ любопытства, какъ Мартынъ хозяйничаетъ. «Русское словообразованіе, рожденіе новыхъ словъ, — сказалъ Мунъ, обернувшись вдругъ къ улыбающемуся Дарвину, — кончилось вмѣстѣ съ Россіей; то-есть два года тому назадъ. Все послѣдующее — блатная музыка». «Я по-русски не понимаю, переведите» — отвѣтилъ Дарвинъ. «Да, мы все время сбиваемся, — сказала Зиланова. — Это нехорошо. Пожалуйста, господа, по-англійски». Мартынъ межъ тѣмъ приподнялъ металлическій куполъ съ горячихъ гренковъ и пирожковъ (которые слуга принесъ изъ колледжской кантины) провѣрилъ, то ли доставили, и придвинулъ блюдо поближе къ пылающему камину. Кромѣ Дарвина и Муна, онъ пригласилъ русскаго студента, котораго всѣ называли просто по имени — Вадимъ, — и теперь не зналъ, ждать ли его или приступать къ чаепитію. Это былъ первый разъ, что Зиланова съ дочерью пріѣхала навѣстить его, и онъ все боялся насмѣшки со стороны Сони. Она была въ темно-синемъ костюмѣ и въ крѣпкихъ коричневыхъ башмачкахъ, длинный язычекъ которыхъ, пройдя внутри, подъ шнуровкой, откидывался и, прикрывая шнуровку сверху, заканчивался кожаной бахромой; стриженые, жестковатые на видъ, черные волосы ровной чолкой находили на лобъ; къ ея тускло-темнымъ, слегка раскосымъ глазамъ странно шли ямки на блѣдныхъ щекахъ. Утромъ, когда Мартынъ встрѣтилъ ее и Ольгу Павловну на вокзалѣ, и потомъ, когда онъ показывалъ имъ старинные дворы, фонтанъ, аллеи исполинскихъ голыхъ деревьевъ, изъ которыхъ съ карканьемъ тяжело и неряшливо вымахивали вороны, Соня была молчалива, чѣмъ-то недовольна, говорила, что ей холодно. Глядя черезъ каменныя перила на рябую рѣчку, на матово-зеленые берега и сѣрыя башни, она прищурилась и освѣдомилась у Мартына, собирается ли онъ ѣхать къ Юденичу. Мартынъ удивленно отвѣтилъ, что нѣтъ. «А вонъ то, розоватое, что это такое?» «Это зданіе библіотеки», — объяснилъ Мартынъ и спустя нѣсколько минутъ, идя рядомъ съ Соней и ея матерью подъ аркадами, загадочно проговорилъ: «Одни бьются за призракъ прошлаго, другіе — за призракъ будущаго». «Вотъ именно, — подхватила Ольга Павловна. — Мнѣ мѣшаетъ по-настоящему воспринять Кембриджъ то, что наряду съ этими чудными старыми зданіями масса автомобилей, велосипедовъ, спортивные магазины, всякіе футболы». «Въ футболъ, — сказала Соня, — играли и во времена Шекспира. А мнѣ вотъ не нравится, что говорятъ пошлости». «Соня, пожалуйста. Сократись», — сказала Ольга Павловна. «Ахъ, я не про тебя», — отвѣтила Соня со вздохомъ. Дальше шли молча. «Кажется, забусило», — проговорилъ Мартынъ, вытянувъ руку. «Вы бы еще сказали панъ Дождинскій или князь Ливень», — замѣтила Соня и на ходу перемѣнила шагъ, чтобъ итти въ ногу съ матерью. Потомъ, за завтракомъ въ лучшемъ городскомъ ресторанѣ, она повеселѣла. Ее разсмѣшили «обезьянья» фамилья пріятеля Мартына и діалоги, которые Дарвинъ велъ съ необыкновенно уютнымъ старичкомъ-лакеемъ. «Вы что изучаете?» — любезно спросила Ольга Павловна. «Я? Ничего, — отвѣтилъ Дарвинъ. — Мнѣ просто показалось, что въ этой рыбѣ на одну косточку больше, чѣмъ слѣдуетъ». «Нѣтъ-нѣтъ, я спрашиваю, что вы изучаете изъ наукъ. Какія слушаете лекціи». «Простите, я васъ не понялъ, — сказалъ Дарвинъ. — Но все равно вашъ вопросъ застаетъ меня врасплохъ. Память у меня какъ то не дотягиваетъ отъ одной лекціи до другой. Еще нынче утромъ я спрашивалъ себя, какимъ предметомъ я занимаюсь. Мнемоникой? Врядъ ли». Послѣ обѣда была опять прогулка, но куда болѣе пріятная, такъ какъ, во-первыхъ, вышло солнце, а, во вторыхъ, Дарвинъ всѣхъ повелъ въ галлерею, гдѣ имѣлось, по его словамъ, старинное, замѣчательно прыткое эхо, — топнешь, а оно, какъ мячъ, стукнетъ въ отдаленную стѣну. И Дарвинъ топнулъ, но никакого эхо не выскочило, и онъ сказалъ, что очевидно его купилъ какой-нибудь американецъ для своего дома въ Массачусетсѣ. Затѣмъ притекли къ Мартыну въ комнату, и вскорѣ явился Арчибальдъ Мунъ, и Соня тихо спросила у Дарвина, почему у профессора напудренъ носъ. Мунъ плавно заговорилъ, щеголяя чудесными сочными пословицами. Мартынъ находилъ, что Соня ведетъ себя нехорошо. Она сидѣла съ каменнымъ лицомъ, но вдругъ невпопадъ смѣялась, встрѣтясь глазами съ Дарвиномъ, который, закинувъ ногу на ногу, уминалъ пальцемъ табакъ въ трубкѣ. «Что же это Вадимъ не идетъ?» — безпокойно сказалъ Мартынъ и потрогалъ полный бочокъ чайника. «Ну, ужъ наливайте», — сказала Соня, и Мартынъ завозился съ чашками. Всѣ умолкли и смотрѣли на него. Мунъ курилъ смугло-желтую папиросу изъ породы тѣхъ, которыя въ Англіи зовутся русскими. «Часто пишетъ вамъ ваша матушка?» — спросила Зиланова. «Каждую недѣлю», — отвѣтилъ Мартынъ. «Она поди скучаетъ», — сказала Ольга Павловна и подула на чай. «А лимона, я какъ посмотрю, у васъ и нѣтъ», — тонко замѣтилъ Мунъ — опять по-русски. Дарвинъ вполголоса попросило Соню перевести. Мунъ на него покосился и перешелъ на англійскую рѣчь: нарочито и злобно изображая средній кембриджскій тонъ, онъ сказалъ, что былъ дождь, но теперь прояснилось, и, пожалуй, дождя больше не будетъ, упомянулъ о регаттѣ, обстоятель
Но Мартынъ поклона не передалъ, — такія вещи передаются рѣдко. Вообще письма онъ писалъ съ трудомъ: какъ разсказать, напримѣръ, о сегодняшнемъ, довольно путанномъ, чѣмъ-то неудачномъ и непріятномъ днѣ? Онъ намаралъ строкъ десять, воспроизвелъ анекдотъ о студентѣ, шкапѣ и кузинѣ, увѣрилъ мать, что совершенно здоровъ, хорошо питается и носитъ на тѣлѣ фуфайку (что было неправдой). Ему вдругъ представилось, какъ почтальонъ идетъ по снѣгу, снѣгъ похрустываетъ, остаются синіе слѣды, — и онъ объ этомъ написалъ такъ: «Письмо принесетъ почтальонъ. У насъ идетъ дождь». Подумавши, онъ почтальона вычеркнулъ и оставилъ только дождь. Адресъ онъ выписалъ крупно и тщательно, въ десятый разъ вспомнивъ при этомъ то, что ему сказалъ знакомый студентъ: «Судя по фамильѣ, я полагалъ, что вы американецъ». Онъ пожалѣлъ, что всякій разъ забывалъ это втиснуть въ письмо, неизмѣнно уже запечатанное, — вскрывать же было лѣнь. Въ углу конверта онъ нечаянно поставилъ кляксу и долго смотрѣлъ на нее сквозь рѣсницы, и наконецъ сдѣлалъ изъ нея черную кошку, видимую со спины. Софья Дмитріевна этотъ конвертъ сохранила вмѣстѣ съ письмами. Она складывала ихъ въ пачку, когда кончался биместръ, и обвязывала накрестъ ленточкой. Спустя нѣсколько лѣтъ ей довелось ихъ перечесть. Первый биместръ былъ сравнительно богатъ письмами. Вотъ Мартынъ пріѣхалъ въ Кембриджъ, вотъ — первое упоминаніе о Дарвинѣ, Вадимѣ, Арчибальдѣ Мунѣ, вотъ — письмо отъ девятаго ноября, дня его именинъ: «Въ этотъ день, — писалъ Мартынъ, — гусь ступаетъ на ледъ, а лиса мѣняетъ нору». А вотъ и письмо съ вычеркнутой, но четкой строкой: «Письмо принесетъ почтальонъ», — и Софья Дмитріевна пронзительно вспомнила, какъ, бывало, она съ Генрихомъ идетъ по искрящейся дорогѣ, между елокъ, отягощенныхъ пирогами снѣга, и вдругъ — густой звонъ бубенцовъ, почтовыя сани, письмо, — и поспѣшно снимаешь перчатки, чтобы вскрыть конвертъ. Она вспомнила, какъ въ ту пору, и затѣмъ впродолженіе почти года, безумно боялась, что Мартынъ, ничего ей не сказавъ, отправится воевать. Ее немного утѣшало, что тамъ, въ Кембриджѣ, есть какой-то человѣкъ-ангелъ, который вліяетъ на Мартына умиротворительно — прекрасный, здравомыслящей Арчибальдъ Мунъ. Но Мартынъ все-таки могъ удрать. Полный покой она знала только тогда, когда сынъ бывалъ при ней, въ Швейцаріи, на каникулахъ. Письма, которыя она, спустя годы, такъ мучительно перечитывала, были, несмотря на ихъ вещественность, болѣе призрачнаго свойства, нежели перерывы между ними. Эти перерывы память заполняла живымъ присутствіемъ Мартына, — тутъ Рождество, тамъ Пасха, а тамъ уже — лѣто, — и впродолженіе трехъ лѣтъ, до окончанія Мартыномъ университета, ея жизнь шла какъ бы окнами, — да, помнится, помнится, — окнами. Вотъ — этотъ первый зимній праздникъ, лыжи, по ея совѣту, купленныя Генрихомъ, Мартынъ, надѣвающій лыжи... «Надо быть храброй, — тихо сказала самой себѣ Софья Дмитріевна, — надо быть храброй. Вѣдь бываютъ чудеса. Надо только вѣрить и ждать. Если Генрихъ опять появится съ этой черной повязкой на рукавѣ, я отъ него просто уйду». И дрожащими руками, улыбаясь и обливаясь слезами, она продолжала разворачивать письма.
То первое рождественское возвращеніе, которое его мать запомнила такъ живо, оказалось и для Мартына праздникомъ. Ему мерещилось, что онъ вернулся въ Россію, — было все такъ бѣло, — но, стѣсняясь своей чувствительности, онъ объ этомъ матери тогда не повѣдалъ, чѣмъ лишилъ ее еще одного нестерпимаго воспоминанія. Лыжи ему понравились; на мгновеніе всплылъ занесенный снѣгомъ Крестовскій островъ, но, правда, онъ тогда вставлялъ носки валенокъ въ простыя пульца, да еще держался за поводокъ, привязанный ко вздернутымъ концамъ легкихъ дѣтскихъ лыжъ. Эти же были настоящія, солидныя, изъ гибкой ясени, и сапоги тоже были настоящіе, лыжные. Мартынъ, склонивъ одно колѣно, натянулъ запяточный ремень, отогнувъ тугой рычажокъ боковой пряжки. Морозный металлъ ужалилъ пальцы. Приладивъ и другую лыжу, онъ поднялъ со снѣгу перчатки, выпрямился, потопалъ, провѣряя, прочно ли, и размашисто скользнулъ впередъ.
Да, онъ опять попалъ въ Россію. Вотъ эти великолѣпные ковры — изъ пушкинскаго стиха, который столь звучно читаетъ Арчибальдъ Мунъ, упиваясь пеонами. Надъ отяжелѣвшими елками небо было чисто и ярко лазурно. Иногда отъ перелета сойки срывался съ вѣтки комъ снѣгу и разсыпался въ воздухѣ. Пройдя сквозь боръ, Мартынъ вышелъ на открытое мѣсто, откуда лѣтомъ спускался къ гостиницѣ. Вонъ она — далеко внизу, прямой розовый дымокъ стоитъ надъ крышей. Чѣмъ она манитъ такъ, эта гостиница, отчего надо опять стремиться туда, гдѣ лѣтомъ онъ нашелъ только нѣсколько крикливыхъ угловатыхъ англичаночекъ? Но манила она несомнѣнно, подавала тихій знакъ, солнце вспыхивало въ окнахъ. Мартына даже пугала эта таинственная навязчивость, эта непонятная требовательность, бывавшая у какой-нибудь подробности пейзажа. Надо спуститься, — нельзя пренебрегать такими посулами. Крѣпкій настъ сладко засвистѣлъ подъ лыжами, Мартынъ несся по скату все быстрѣе, — и сколько разъ потомъ, во снѣ, въ студеной кембриджской комната онъ вотъ такъ несся и вдругъ, въ оглушительномъ взрывѣ снѣга, падалъ и просыпался. Все было, какъ всегда. Изъ сосѣдней комнаты доносилось тиканіе часовъ. Мышка катала кусокъ сахару. По панели прошли чьи-то шаги и пропали. Онъ поворачивался на другой бокъ и мгновенно засыпалъ, — и утромъ, въ полуснѣ, слышалъ уже другіе звуки: въ сосѣдней комнатѣ возилась госпожа Ньюманъ, что-то переставляла, накладывала уголь, чиркала спичками, шуршала бумагой и потомъ уходила, а тишина медленно и сладко наливалась утреннимъ гудомъ затопленнаго камина. «Ничего тамъ особеннаго не оказалось, — подумалъ Мартынъ и потянулся къ ночному столику за папиросами. — Все больше пожилые мужчины въ свэтерахъ: вотъ какіе бываютъ обманы. А сегодня суббота, покатимъ въ Лондонъ. Что это Дарвину все письма отъ Сони? Надо бы изъ него выдавить. Хорошо бы сегодня пропустить лекцію Гржезинскаго. Вотъ идетъ стерва будить».
Госпожа Ньюманъ принесла чай. Была она старая, рыжая, съ лисьими глазками. «Вы вчера вечеромъ выходили безъ плаща, — проговорила она равнодушно. — Мнѣ объ этомъ придется доложить вашему наставнику». Она отдернула шторы, дала краткій, но точный отзывъ о погодѣ и скользнула прочь.
Надѣвъ халатъ, Мартынъ спустился по скрипучей лѣстницѣ и постучался къ Дарвину. Дарвинъ, уже побритый и вымытый, ѣлъ яичницу съ бэкономъ. Толстый учебникъ Маршаля по политической экономіи лежалъ, раскрытый, около тарелки. «Сегодня опять было письмо?» — строго спросилъ Мартынъ. «Отъ моего портного», — отвѣтилъ Дарвинъ, вкусно жуя. «У Сони неважный почеркъ», — замѣтилъ Мартынъ. «Отвратительный», — согласился Дарвинъ, хлебнувъ кофе. Мартынъ подошелъ сзади, и, обѣими руками взявъ Дарвина за шею, сталъ давить. Шея была толстая и крѣпкая. «А бэконъ прошелъ», — произнесъ Дарвинъ самодовольно натуженнымъ голосомъ.
Вечеромъ оба покатили въ Лондонъ. Дарвинъ ночевалъ въ одной изъ тѣхъ очаровательныхъ двухкомнатныхъ квартиръ для холостяковъ, которыя сдаются при клубахъ, — а клубъ Дарвина былъ однимъ изъ лучшихъ и степеннѣйшихъ въ Лондонѣ, съ тучными кожаными креслами, съ лоснистыми журналами на столахъ, съ глухонѣмыми коврами. Мартыну же досталась на этотъ разъ одна изъ верхнихъ спаленъ въ квартирѣ Зилановыхъ, такъ какъ Нелли была въ Ревелѣ, а ея мужъ шелъ на Петербургъ. Когда Мартынъ прибылъ, никого не оказалось дома, кромѣ самого Зиланова, Михаила Платоновича, который писалъ у себя въ кабинетѣ. Былъ онъ коренастый крѣпышъ, съ татарскими чертами лица, и съ такими же темно-тусклыми глазами, какъ у Сони. Онъ всегда носилъ круглыя пристяжныя манжеты и манишку; манишка топорщилась, придавая его груди нѣчто голубиное. Принадлежалъ онъ къ числу тѣхъ русскихъ людей, которые, проснувшись, первымъ дѣломъ натягиваютъ штаны съ болтающимися подтяжками, моютъ по утрамъ только лицо, шею да руки, — но зато отмѣнно, — а еженедѣльную ванну разсматриваютъ, какъ событіе, сопряженное съ нѣкоторымъ рискомъ. На своемъ вѣку онъ немало покатался, страстно занимался общественностью, мыслилъ жизнь въ видѣ чередованія съѣздовъ въ различныхъ городахъ, чудомъ спасся отъ совѣтской смерти и всегда ходилъ съ разбухшимъ портфелемъ: когда же кто-нибудь задумчиво говорилъ: «Какъ мнѣ быть съ этими книжками? — дождь», — онъ молча, молніеносно и чрезвычайно ловко пеленалъ книжки въ газетный листъ, а, порывшись въ портфелѣ, вынималъ и веревочку, мгновенно крестъ на крестъ захватывалъ ею ладный пакетъ, на который незадачливый знакомый, переминаясь съ ноги на ногу, смотрѣлъ съ суевѣрнымъ умиленіемъ. «На-те», — говорилъ Зилановъ и, поспѣшно простившись, уѣзжалъ — въ Орелъ, въ Кострому, въ Парижъ, — и всегда налегкѣ, съ тремя чистыми носовыми платками въ портфелѣ, и, сидя въ вагонѣ, совершенно слѣпой къ живописнымъ мѣстамъ, мимо которыхъ, съ довѣрчивымъ стараніемъ потрафить, несся курьерскій поѣздъ, углублялся въ чтеніе брошюры, изрѣдка дѣлая помѣтки на поляхъ. Дивясь его невнимательности къ пейзажамъ, къ удобствамъ, къ чистотѣ, Мартынъ вмѣстѣ съ тѣмъ уважалъ Зиланова за его какую-то прущую суховатую смѣлость и всякій разъ, когда видѣлъ его, почему-то вспоминалъ, что этотъ, по внѣшности мало спортивный человѣкъ, играющій вѣроятно только на бильярдѣ, да еще, пожалуй, въ рюхи, спасся отъ большевиковъ по водосточной трубѣ и когда-то дрался на дуэли съ октябристомъ Тучковымъ.
«А, здравствуйте, — сказалъ Зилановъ и протянулъ смуглую руку. — Присаживайтесь». Мартынъ сѣлъ. Михаилъ Платоновичъ впился опять въ полуисписанный листъ, взялся за перо и, — потрепетавъ имъ по воздуху надъ самой бумагой, прежде, чѣмъ претворить эту дрожь въ быстрый бѣгъ письма, — одновременно далъ перу волю и сказалъ: «Онѣ вѣроятно сейчасъ вернутся». Мартынъ притянулъ къ себѣ съ сосѣдняго стула газету, — она оказалась русской, издаваемой въ Парижѣ. «Какъ занятія?» — спросилъ Зилановъ, не поднимая глазъ съ ровно бѣгущаго пера. «Ничего, хорошо», — сказалъ Мартынъ и отложилъ газету. «А давно онѣ ушли?» Михаилъ Платоновичъ ничего не отвѣтилъ, — перо разгулялось во всю. Зато минуты черезъ двѣ онъ опять заговорилъ, все еще не глядя на Мартына. «Баклуши бьете. Тамъ вѣдь главное — спортъ». Мартынъ усмѣхнулся. Михаилъ Платоновичъ быстро потопалъ по строкамъ прессъ-бюваромъ, и сказалъ: «Софья Дмитріевна все проситъ у меня дополнительныхъ свѣдѣній, но я ничего больше не знаю. Все, что я зналъ, я ей тогда написалъ въ Крымъ». Мартынъ кашлянулъ. «Что вы?» — спросилъ Зилановъ, усвоившій въ Москвѣ это дурное рѣченіе. «Я ничего», — отвѣтилъ Мартынъ. «Это о смерти вашего отца, конечно, — сказалъ Зилановъ и посмотрѣлъ тусклыми глазами на Мартына. — Вѣдь это я извѣстилъ васъ тогда». «Да-да, я знаю», — поспѣшно закивалъ Мартынъ, всегда чувствовавшій неловкость, когда чужіе — съ самыми лучшими намѣреніями — говорили ему объ его отцѣ. «Какъ сейчасъ помню послѣднюю встрѣчу — продолжалъ Зилановъ. — Мы столкнулись на улицѣ. Я тогда уже скрывался. Сперва не хотѣлъ подойти. Но у Сергѣя Робертовича былъ такой потрясающій видъ. Помню, онъ очень безпокоился, какъ вы тамъ живете въ Крыму. А черезъ денька три забѣгаю къ нему, и на-те вамъ — несутъ гробъ». Мартынъ кивалъ, мучительно ища способа перемѣнить разговоръ. Все это Михаилъ Платоновичъ разсказывалъ ему въ третій разъ, и разсказъ былъ въ общемъ довольно блѣдный. Зилановъ замолчалъ, перевернулъ листъ, его перо подрожало и тронулось. Мартынъ, отъ нечего дѣлать, опять потянулся къ газетѣ, но тутъ щелкнула парадная дверь, раздались въ прихожей голоса, шарканіе, ужасный кудахтающій смѣхъ Ирины.
Мартынъ вышелъ къ нимъ, и, какъ обычно при встрѣчѣ съ Соней, мгновенно почувствовалъ, что потемнѣлъ воздухъ вокругъ него. Такъ было и въ ея послѣдній пріѣздъ въ Кембриджъ (вмѣстѣ съ Михаиломъ Платоновичемъ, который мучилъ Мартына вопросами, сколько лѣтъ различнымъ колледжамъ, и сколько книгъ въ библіотекѣ, — межъ тѣмъ какъ Соня и Дарвинъ о чемъ-то тихо смѣялись), такъ было и сейчасъ: странное отупѣніе. Его голубой галстукъ, острые концы мягкаго отложного воротничка, двубортный костюмъ, — все было какъ-будто въ порядкѣ, однако Мартыну подъ непроницаемымъ взглядомъ Сони показалось, что одѣтъ онъ дурно, что волосы торчать на макушкѣ, что плечи у него, какъ у ломового извозчика, а лицо — глупо своей круглотой. Отвратительны были и крупныя костяшки рукъ, которыя за послѣднее время покраснѣли и распухли — отъ голкиперства, отъ боксовой учебы. Прочное ощущеніе счастья, какъ-то связанное съ силой въ плечахъ, со свѣжей гладкостью щекъ или недавно запломбированнымъ зубомъ, распадалось въ присутствіи Сони мгновенно. И особенно глупымъ казалось ему то, что собственно говоря брови у него кончаются на полпути, густоваты только у переносицы, а дальше, по направленію къ вискамъ, удивленно рѣдѣютъ.
Сѣли ужинать. Наталья Павловна, такая же сырая женщина, какъ ея сестра, но еще рѣже улыбавшаяся, привычно и незамѣтно слѣдила за тѣмъ, чтобы Ирина пристойно ѣла, не слишкомъ ложилась на столъ и не лизала ножа. Михаилъ Платоновичъ явился чуть попозже, быстро и энергично заложилъ уголъ салфетки за воротникъ и, слегка привставъ, цопнулъ черезъ весь столъ булочку, которую мгновенно разрѣзалъ и смазалъ масломъ. Его жена читала письмо изъ Ревеля и, не отрываясь отъ чтенія, говорила Мартыну: «Кушайте, пожалуйста». Слѣва отъ него корячилась большеротая Ирина, чесала подмышкой и мычала, объясняясь въ любви холодной баранинѣ; справа же сидѣла Соня: ея манера брать соль на кончикъ ножа, стриженные черные волосы съ жесткимъ лоскомъ и ямка на блѣдной щекѣ чѣмъ-то несказанно его раздражали. Послѣ ужина позвонилъ по телефону Дарвинъ, предложилъ поѣхать танцевать, и Соня, поломавшись, согласилась. Мартынъ пошелъ переодѣваться и уже натягивалъ шелковые носки, когда Соня сказала ему черезъ дверь, что устала и никуда не поѣдетъ. Черезъ полчаса пріѣхалъ Дарвинъ, очень веселый, большой и нарядный, въ цилиндрѣ набекрень, съ билетами на дорогой балъ въ карманѣ, и Мартынъ сообщилъ ему, что Соня раскисла и легла, — и Дарвинъ, выпивъ чашку остывшаго чаю, почти естественно зѣвнулъ и сказалъ, что въ этомъ мірѣ все къ лучшему. Мартынъ зналъ, что онъ пріѣхалъ въ Лондонъ съ единственной цѣлью повидать Соню, и, когда Дарвинъ, насвистывая, въ ненужномъ цилиндрѣ и крылаткѣ, сталъ удаляться по пустой темной улицѣ, Мартыну сдѣлалось очень обидно за него, и, тихо прикрывъ входную дверь, онъ поплелся наверхъ спать. Въ коридорѣ выскочила къ нему Соня, одѣтая въ кимоно и совсѣмъ низенькая, оттого что была въ ночныхъ туфляхъ. «Ушелъ?» — спросила она. «Большое свинство», — вполголоса замѣтилъ Мартынъ, не останавливаясь. «Могли бы его задержать», — сказала она вдогонку и скороговоркой добавила: «а вотъ я возьму и позвоню ему и поѣду плясать вотъ что». Мартынъ ничего не отвѣтилъ, захлопнулъ дверь, яростно вычистилъ зубы, раскрылъ постель, словно хотѣлъ изъ нея кого-то выкинуть, и, поворотомъ пальцевъ прикончивъ свѣтъ лампы, накрылся съ головой. Но и сквозь одѣяло онъ услышалъ, спустя нѣкоторое время, поспѣшные шаги Сони по коридору, стукъ ея двери, — не можетъ быть, чтобъ она дѣйствительно ходила внизъ телефонировать, — однако онъ прислушался, и снова было затишье, и вдругъ опять зазвучали ея шаги, и уже звукъ былъ другой, — легкій, даже воздушный. Мартынъ не выдержалъ, высунулся въ коридоръ и увидѣлъ, какъ Соня вприпрыжку спускается внизъ по лѣстницѣ, въ бальномъ платьѣ цвѣта фламинго, съ пушистымъ вѣеромъ въ рукѣ и съ чѣмъ то блестящимъ вокругъ черныхъ волосъ. Дверь ея комнаты осталась открытой, свѣта она не потушила, и тамъ еще стояло облачко пудры, какъ дымокъ послѣ выстрѣла, лежалъ наповалъ убитый чулокъ, и выпадали на коверъ разноцвѣтныя внутренности шкапа.
Вмѣсто радости за друга, Мартынъ почувствовалъ живѣйшую досаду. Все было тихо. Только изъ спальни Зилановыхъ исходилъ томительный храпъ. «Чортъ ее побери», — пробормоталъ онъ и нѣкоторое время разсуждалъ самъ съ собой, не отправиться ли ему тоже на балъ, — вѣдь было три билета. Онъ увидѣлъ себя взлетающимъ по мягкимъ ступенямъ, въ смокингѣ, въ шелковой рубашкѣ съ набористой грудью, какъ носили франты въ тотъ годъ; въ легкихъ лаковыхъ туфляхъ съ плоскими бантами; вотъ — изъ раскрывшихся дверей пахнуло огнемъ музыки. Упругій и нѣжный нажимъ мягкой женской ноги, которая все поддается и все продолжаетъ касаться тебя, душистые волосы у самыхъ губъ, щека, оставляющая на шелковомъ лацканѣ налетъ пудры — все это извѣчное, нѣжное, банальное волновало Мартына чрезвычайно. Онъ любилъ танцевать съ незнакомой дамой, любилъ пустой, цѣломудренный разговоръ, сквозь который прислушиваешься къ тому чудному, невнятному, что происходитъ въ тебѣ и въ ней, что будетъ длиться еще два-три такта и, ничѣмъ не разрѣшившись, пропадетъ навѣки, забудется совершенно. Но, пока сліяніе еще не расторгнуто, намѣчается схема возможной любви, и въ зачаткѣ тутъ уже есть все, — внезапное затишье въ полутемной комнатѣ, человѣкъ, дрожащей рукой прилаживающій къ пепельницѣ только что закуренную, мѣшающую папиросу; медленно, какъ въ кинематографѣ, закрывающееся женскіе глаза; и блаженный сумракъ; и въ немъ — точка свѣта, блестящій дорожный лимузинъ, быстро несущійся сквозь дождливую ночь; и вдругъ — бѣлая терраса и солнечная рябь моря, — и Мартынъ, тихо говорящій увезенной имъ женщинѣ: «Имя? Какъ твое имя?» На ея свѣтломъ платьѣ играютъ лиственныя тѣни, она встаетъ, уходитъ; и крупье съ хищнымъ лицомъ загребаетъ лопаткой послѣднюю ставку Мартына, и остается только засунуть руки въ пустые карманы смокинга, да медленно спуститься въ садъ, да наняться поутру портовымъ грузчикомъ, — и вотъ — она снова... на борту чужой яхты... сіяетъ, смѣется, бросаетъ монеты въ воду...
«Странная вещь, — сказалъ Дарвинъ, выходя какъ то вмѣстѣ съ Мартыномъ изъ маленькаго кембриджскаго кинематографа, — странная вещь: вѣдь все это плохо, и вульгарно, и не очень вѣроятно, — а все-таки чѣмъ-то волнуютъ эти вѣтреные виды, роковая дама на яхтѣ, оборванный мужланъ, глотающій слезы...»
«Хорошо путешествовать, — проговорилъ Мартынъ. — Я хотѣлъ бы много путешествовать».
Этотъ обрывокъ разговора, случайно уцѣлѣвшій отъ одного апрѣльскаго вечера, припомнился Мартыну, когда, въ началѣ лѣтнихъ каникулъ, уже въ Швейцаріи, онъ получилъ письмо отъ Дарвина съ Тенериффы. Тенериффа — Боже мой! — какое дивно зеленое слово! Дѣло было утромъ; сильно подурнѣвшая и какъ-то распухшая Марія стояла въ углу на колѣняхъ и выжимала половую тряпку въ ведро; надъ горами, цѣпляясь за вершины, плыли большія бѣлыя облака, и порою нѣсколько дымныхъ волоконъ спускалось по дальнему скату, и тамъ, на этихъ скатахъ, все время мѣнялся свѣтъ, — приливы и отливы солнца. Мартынъ вышелъ въ садъ, гдѣ дядя Генрихъ въ чудовищной соломенной шляпѣ разговаривалъ съ деревенскимъ аббатомъ. Когда аббатъ, маленькій человѣкъ въ очкахъ, которыя онъ все поправлялъ большимъ и пятымъ пальцемъ лѣвой руки, низко поклонился и, шурша черной рясой, прошелъ вдоль сіяющей бѣлой стѣны и сѣлъ въ таратайку, запряженную толстой, розоватой лошадью, сплошь въ мелкой горчицѣ, Мартынъ сказалъ: «Тутъ прекрасно, я обожаю эти мѣста, но почему бы мнѣ — ну, хотя бы на мѣсяцъ — не поѣхать куда-нибудь, — на Канарскіе острова, напримѣръ?»
«Безуміе, безуміе, — отвѣтилъ дядя Генрихъ съ испугомъ, и его усы слегка затопорщились. — Твоя мать, которая такъ тебя ждала, которая такъ счастлива, что ты остаешься съ ней до октября, — и вдругъ — ты уѣзжаешь...»
«Мы бы могли всѣ вмѣстѣ», — сказалъ Мартынъ.
«Безуміе, — повторилъ дядя Генрихъ. — Потомъ, когда ты кончишь учиться, я не возражаю. Я всегда считалъ, что молодой человѣкъ долженъ видѣть міръ. Помни, что твоя мать только теперь оправляется отъ потрясеній. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ».
Мартынъ пожалъ плечами и, засунувъ руки въ карманы короткихъ штановъ, побрелъ по тропинкѣ, ведущей къ водопаду. Онъ зналъ, что мать ждетъ его тамъ, у грота, полузавѣшеннаго еловой хвоей, — такъ было условлено, — она выходила гулять очень рано и, не желая будить Мартына, оставляла для него записку: «У грота, въ десять часовъ» или: «У ключа, по дорогѣ въ Сенъ-Клеръ»; но, хотя онъ зналъ, что она ждетъ, Мартынъ вдругъ перемѣнилъ направленіе и, покинувъ тропу, пошелъ по вереску вверхъ.
Склонъ становился все круче, пекло солнце, мухи норовили сѣсть на губы и глаза. Дойдя до круглой березовой рощицы, онъ отдохнулъ, выкурилъ папиросу, туже подтянулъ завороченные подъ колѣнями чулки и, жуя березовый листокъ, сталъ подниматься дальше. Верескъ былъ хрустящій и скользкій; иногда колючій кустикъ утесника цѣплялся за ногу. Спереди, наверху, сверкало нагроможденіе скалъ, и между ними пролегалъ жолобъ, вѣерная трещина, полная мелкихъ камушковъ, которые пришли въ движеніе, какъ только онъ на нихъ ступилъ. Этимъ путемъ нельзя было добраться до вершины, и Мартынъ пошелъ лѣзть прямо по скаламъ. Иногда корни или моховыя ляпки, за которые онъ хватался, отрывались отъ скалы, и онъ лихорадочно искалъ подъ ногой опоры, или же, наоборотъ, что-то поддавалось подъ ногами, онъ повисалъ на рукахъ, и приходилось мучительно подтягиваться вверхъ. Онъ уже почти достигъ вершины, когда вдругъ поскользнулся и началъ съѣзжать, цѣпляясь за кустики жесткихъ цвѣтовъ, не удержался, почувствовалъ жгучую боль, оттого, что колѣномъ проскребъ по скалѣ, попытался обнять скользящую вверхъ крутизну, и вдругъ что-то спасительное толкнуло его подъ подошвы. Онъ оказался, на выступѣ скалы, на каменномъ карнизѣ, который справа суживался и сливался со скалой, а съ лѣвой стороны тянулся саженей на пять, заворачивалъ за уголъ, и что съ нимъ было дальше — неизвѣстно. Карнизъ напоминалъ бутафорію кошмаровъ. Мартынъ стоялъ, плотно прижавшись къ отвѣсной скалѣ, по которой грудью проѣхался, и не смѣлъ отлѣпиться. Съ натугой посмотрѣвъ черезъ плечо, онъ увидѣлъ чудовищный обрывъ, сіяющую, солнечную пропасть, и въ глубинѣ панику отставшихъ елокъ, бѣгомъ догоняющихъ спустившійся боръ, а еще ниже — крутые луга и крохотную, ярко-бѣлую гостиницу. «Ахъ, вотъ ея назначеніе, — суевѣрно подумалъ Мартынъ. — Сорвусь, погибну, вотъ она и смотритъ. Это... Это...» Одинаково ужасно было смотрѣть туда, въ пропасть, и наверхъ, на отвѣсную скалу. Полка, шириной съ книжную, подъ ногами и бугристое мѣсто на скалѣ, куда вцѣпились пальцы, было все, что оставалось Мартыну отъ прочнаго міра, къ которому онъ привыкъ.
Онъ почувствовалъ слабость, мутность, тошный страхъ, — но вмѣстѣ съ тѣмъ странно-отчетливо видѣлъ себя, какъ бы со стороны, въ открытой фланелевой рубашкѣ и короткихъ штанахъ, неуклюже прильнувшимъ къ скалѣ, отмѣчалъ чертополошинку, приставшую къ чулку, и совсѣмъ черную бабочку, которая съ завидной небрежностью пропорхнула тихимъ чертенкомъ и стала подниматься вдоль скалы, — и хотя никого не было кругомъ, передъ кѣмъ стоило бы пофорсить, Мартынъ сталъ насвистывать и, давъ себѣ слово никакъ не отвѣчать на приглашенія пропасти, принялся медленно переставлять ноги, подвигаясь влѣво. Ахъ, если бъ видать, куда заворачиваетъ карнизъ! Скала какъ будто надвигалась на него, оттѣсняла въ бездну, нетерпѣливо дышавшую ему въ спину. Ногти впивались въ камень, камень былъ горячъ, синѣли пучки цвѣтовъ, неполной восьмеркой пробѣгала ящерица и застывала, мухи лѣзли въ глаза. Иногда приходилось останавливаться, и онъ слышалъ, какъ самому себѣ жалуется, — не могу больше, не могу, — и тогда, поймавъ себя на этомъ, онъ начиналъ издавать губами зачаточный мотивъ — фокстротъ или марсельезу, — послѣ чего облизывался и, опять, жалуясь, продолжалъ продвигаться вбокъ. Оставалось полсажени до заворота, когда что-то посыпалось изъ-подъ подошвы и, вцѣпившись въ скалу, онъ невольно повернулъ голову, и въ солнечной пустотѣ медленно закружилось бѣлое пятнышко гостиницы. Мартынъ закрылъ глаза и замеръ, но, справившись съ тошнотой, опять задвигался. У поворота онъ быстро сказалъ: «Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста», — и просьба его была тотчасъ уважена: за поворотомъ полка расширялась, переходила въ площадку, а тамъ уже былъ знакомый жолобъ и вересковый скатъ.
Тамъ онъ отдышался, ощущая во всемъ тѣлѣ ломоту и дрожь. Ногти были темно-красные, словно онъ рвалъ клубнику, и горѣло ободранное колѣно. Опасность, которую онъ только что пережилъ, казалась ему куда дѣйствительнѣе той, на которую онъ напоролся въ Крыму. Теперь онъ испытывалъ гордость, но эта гордость вдругъ утратила всякій вкусъ, когда Мартынъ спросилъ себя, могъ ли бы онъ снова, уже по собственному почину, продѣлать то, что онъ продѣлалъ случайно. Черезъ нѣсколько дней онъ не выдержалъ, опять поднялся по вересковымъ кручамъ, но, добравшись до площадки, откуда начинался карнизъ, не рѣшился на него ступить. Онъ сердился, науськивалъ себя, издѣвался надъ своей трусостью, воображалъ Дарвина глядящаго на него съ усмѣшкой... постоялъ, постоялъ, да махнулъ рукой, да пошелъ назадъ, стараясь не обращать вниманія на грубіяна, буйствовавшаго у него въ душѣ. Вновь и вновь, до самаго конца каникулъ, врывался тотъ и буянилъ, и Мартынъ рѣшилъ, наконецъ, больше не подниматься въ тѣ мѣста, чтобы не мучиться видомъ каменной полки, по которой не смѣетъ пройти. И съ язвительнымъ чувствомъ недовольства собой онъ въ октябрѣ вернулся въ Англію, и прямо съ вокзала поѣхалъ къ Зилановымъ. Горничная, которая ему открыла, оказалась новой, и это было непріятно, словно онъ попалъ къ чужимъ. Въ гостиной, вся въ черномъ, стояла Соня и поглаживала виски, а потомъ, рѣзко и прямо, по привычкѣ своей, протянула ему руку. Мартынъ съ удивленіемъ подумалъ, что ни разу не вспомнилъ ее за лѣто, ни разу ей не написалъ, а что все-таки, — вотъ ради этой неловкости, которую онъ чувствуетъ, глядя на ея хмурое, блѣдное лицо, — стоитъ продѣлать немалый путь. «Вы вѣроятно не знаете о нашемъ несчастьѣ», — сказала Соня и какъ-то сердито разсказала, что на прошлой недѣлѣ, въ одинъ и тотъ же день, пришло извѣстіе, что Нелли умерла отъ родовъ въ Бриндизи, а мужъ ея убитъ въ Крыму. «Ахъ, онъ поѣхалъ отъ Юденича къ Врангелю», — безпомощно сказалъ Мартынъ и съ рѣдкой ясностью представилъ себѣ этого Неллинаго мужа, котораго видѣлъ всего разъ, и самое Нелли, казавшуюся ему тогда скучной, прѣсной, а теперь почему-то умершей въ Бриндизи. «Мама въ ужасномъ состояніи», — сказала Соня, перелистывая страницы книги, которая валялась на диванѣ. — «А папа Богъ знаетъ гдѣ побывалъ, чуть ли не въ Кіевѣ», — добавила она погодя и, захвативъ первымъ пальцемъ нѣсколько страницъ, быстро ихъ процѣдила. Мартынъ сѣлъ въ кресло, потирая руки. Соня захлопнула книгу и сказала, поднявъ лицо: «Дарвинъ былъ идеаленъ, идеаленъ. Онъ страшно намъ помогъ. Такой трогательный, и такъ все безъ лишнихъ словъ. Вы у насъ ночуете?» «Собственно говоря, — отвѣтилъ Мартынъ, — я бы могъ и нынче поѣхать въ Кембриджъ. Навѣрно, вамъ неудобно и такъ далѣе». «Да нѣтъ, ерунда какая», — сказала Соня со вздохомъ. Внизу раздался глухой звонъ гонга, и это не вязалось съ тѣмъ, что въ домѣ трауръ. Мартынъ пошелъ мыть руки и, открывъ дверь уборной, столкнулся съ Михаиломъ Платоновичемъ, у котораго не въ обычаѣ было запираться на ключъ. Онъ посмотрѣлъ на Мартына тусклымъ взглядомъ, неторопливо вжимая пуговку въ петлю. «Примите мое глубокое соболѣзнованіе», — пробормоталъ Мартынъ и почему-то щелкнулъ каблуками. Зилановъ прикрылъ глаза въ знакъ признательности, пожалъ Мартыну руку, и то, что все это происходитъ на порогѣ уборной, подчеркивало нелѣпость рукопожатія и готовыхъ словъ. Зилановъ, подрыгивая ногами, словно утряхивая что-то, медленно удалился; Мартынъ увидѣлъ въ зеркало свой болѣзненно сморщенный носъ. «Но я же долженъ былъ что-нибудь сказать», — проговорилъ онъ сквозь зубы.
Обѣдъ прошелъ молчаливо, если не считать шумное присасываніе, съ которымъ Михаилъ Платоновичъ ѣлъ супъ. Ирина съ матерью была въ загородной санаторіи, а Ольга Павловна къ обѣду не вышла, такъ что сидѣли втроемъ. Позвонилъ телефонъ, и Зилановъ, жуя на ходу, проворно ушелъ въ кабинетъ. «Я знаю, вы баранину не любите», — тихо сказала Соня, — и Мартынъ молча улыбнулся, чуть-чуть приглушая улыбку. «Зайдетъ Іоголевичъ, — сказалъ Михаилъ Платоновичъ, вновь садясь за столъ. — Онъ только что изъ Питера. Дай горчицу. Говоритъ, что перешелъ границу въ саванѣ». «На снѣгу незамѣтнѣе», — черезъ минуту выговорилъ Мартынъ, чтобы поддержать бесѣду, — но бесѣды не вышло.
Іоголевичъ оказался толстымъ, бородатымъ человѣкомъ въ сѣромъ вязаномъ жилетѣ и въ потрепаномъ черномъ костюмѣ, съ перхотью на плечахъ. Торчали ушки черныхъ ботинокъ на лястикахъ, а сквозь неподтянутые носки брезжили завязки подштанниковъ; его полная невнимательность къ вещамъ, къ ручкѣ кресла, по которой онъ похлопывалъ, къ толстой книжкѣ, на которую онъ сѣлъ и которую безъ улыбки вынулъ изъ-подъ себя и, не посмотрѣвъ на нее, отложилъ, — все это указывало на его тайное родство съ самимъ Зилановымъ. Кивая большой кудреватой головой, онъ только кратко поцокалъ языкомъ, узнавъ о горѣ Зилановыхъ, и затѣмъ, съ мѣста въ карьеръ, мазнувъ ладонью сверху внизъ по грубо скроенному лицу, пустился въ повѣствованіе. Было очевидно, что единственное, чего онъ полонъ, единственное, что занимаетъ его и волнуетъ, — это бѣда Россіи, и Мартынъ, съ содроганіемъ представлялъ себѣ, что было бы, если бъ взять да перебить его бурную, напряженную рѣчь анекдотомъ о студентѣ и кузинѣ. Соня сидѣла поодаль, оперевъ локти на колѣни, а лицо на ладони. Зилановъ слушалъ, положивъ палецъ вдоль носа, и изрѣдка говорилъ, снимая палецъ: «Простите, Александръ Наумовичъ, — но вотъ вы упомянули...» Іоголевичъ на мгновеніе останавливался, моргалъ и затѣмъ продолжалъ говорить, и его лѣпное лицо замѣчательно играло, безпрестанно мѣняя выраженіе, — играли косматыя брови, ноздри грушеобразнаго носа, складки волосатыхъ щекъ, между тѣмъ, какъ руки его, съ черной шерстью на тыльной сторонѣ, ни одной секунды не оставались въ покоѣ, что-то поднимали, подбрасывали, схватывали опять, расшвыривали во всѣ стороны, и жарко, съ раскатами, онъ говорилъ о казняхъ, о голодѣ, о петербургской пустынѣ, о людской злобѣ, скудоуміи и пошлости. Ушелъ онъ за-полночь, и уже съ порога вдругъ обернулся и спросилъ, сколько стоятъ въ Лондонѣ галоши. Когда закрылась за нимъ дверь, Зилановъ остался нѣкоторое время стоять въ раздумьи и, погодя, ушелъ наверхъ, къ женѣ. Черезъ три минуты раздался звонокъ: Іоголевичъ вернулся; оказалось, что онъ не знаетъ, какъ дойти до станціи подземной дороги. Мартынъ взялся его проводить и, шагая рядомъ съ нимъ, мучительно придумывалъ тему для разговора. «Напомните вашему отцу, — я совсѣмъ забылъ передать, — что Максимовъ проситъ поскорѣе его статью о добровольческихъ впечатлѣніяхъ, — вдругъ сказалъ Іоголевичъ, — онъ знаетъ, въ чемъ дѣло, — вы только передайте, Максимовъ уже вашему отцу писалъ». «Непремѣнно», — отвѣтилъ Мартынъ, — хотѣлъ что-то добавить, но осѣкся.