Подвигъ - Набоков Владимир Владимирович 3 стр.


Онъ, неспѣша, вернулся въ домъ, — представляя себѣ то Іоголевича, въ бѣломъ балахонѣ, переходящимъ границу, то Зиланова съ портфелемъ на какой-то разрушенной станціи, подъ украинскими звѣздами. Все было тихо въ домѣ, когда онъ поднимался по лѣстницѣ. Раздѣваясь, онъ позѣвывалъ и чувствовалъ странную тоску. Ярко горѣла лампочка на ночномъ столикѣ, пухло бѣлѣла широкая постель, халатъ, вынутый горничной изъ портпледа, отливалъ синимъ шелкомъ, уютно растянувшись на креслѣ. Вдругъ Мартынъ съ досадой замѣтилъ, что забылъ захватить съ собой книгу, которую облюбовалъ въ гостиной, тогда же мелькомъ рѣшивъ взять ее съ собою въ постель. Онъ накинулъ халатъ и спустился во второй этажъ. Книга была потрепаннымъ томомъ Чехова. Онъ нашелъ ее — почему-то на полу — и вернулся къ себѣ въ спальню. Но тоска не прошла, хотя Мартынъ былъ изъ тѣхъ людей, для которыхъ хорошая книжка передъ сномъ — драгоцѣнное блаженство. Такой человѣкъ, вспомнивъ случайно днемъ, среди обычныхъ своихъ дѣлъ, что на ночномъ столикѣ, въ полной сохранности, ждетъ книга, — чувствуетъ приливъ неизъяснимаго счастья. Мартынъ началъ читать, выбравъ разсказъ, который онъ зналъ, любилъ, могъ перечесть сто разъ подрядъ, — «Дама съ собачкой». Ахъ, какъ она хорошо потеряла лорнетку въ толпѣ, на ялтинскомъ молу! И внезапно, безъ всякой какъ будто причины, онъ понялъ, что именно такъ безпокоитъ его. Въ этой свѣтлой комнатѣ спала годъ назадъ Нелли, а теперь ея нѣтъ.

«Какіе пустяки», — сказалъ Мартынъ и попробовалъ продолжать чтеніе, — но это оказалось невозможнымъ. Онъ вспомнилъ давно минувшія ночи, когда ждалъ, что покойный отецъ царапнетъ въ углу. У Мартына сильно забилось сердце; въ постели стало жарко и неудобно. Онъ представилъ себѣ, какъ самъ будетъ когда-нибудь умирать, — и было такое ощущеніе, словно медленно и неумолимо опускается потолокъ. Что-то мелко застучало въ тѣневой части комнаты, — и у Мартына екнуло въ груди. Но это просто закапала на линолеумъ вода, пролитая на доску умывальника. А вѣдь странно: если бродятъ души покойниковъ, то все хорошо, есть, значитъ, загробныя движенія души, — почему же это такъ страшно? «Какъ же я самъ буду умирать?» — подумалъ Мартынъ и началъ перебирать въ умѣ всѣ разновидности смерти. Онъ увидѣлъ себя стоящимъ у стѣнки, вобравшимъ въ грудь побольше воздуха и ожидающимъ залпа, и вспоминающимъ съ дикой безнадежностью вотъ эту, вотъ эту нынѣшнюю минуту, — свѣтлую спальню, пухлую ночь, безпечность, безопасность. Могли быть и болѣзни, ужасныя болѣзни, разрывающая внутренности. Или крушеніе поѣзда. Или, наконецъ, тихое замираніе старости, смерть во снѣ. А еще — темный лѣсъ и погоня. «Пустяки, — подумалъ Мартынъ. — У меня большой запасъ. Да и каждый годъ — цѣлая эпоха. Что же тутъ тревожиться? А можетъ быть Нелли здѣсь и сейчасъ видитъ меня? Можетъ быть, вотъ-вотъ — подастъ мнѣ знакъ?» Онъ посмотрѣлъ на часы, было около двухъ. Безпокойство становилось нестерпимымъ. Тишина какъ будто ждала, — дальній рожокъ автомобиля былъ бы счастьемъ. Тишина лилась, лилась — и вдругъ перелилась черезъ край: кто-то на цыпочкахъ босикомъ шелъ по коридору. «Спите?» — раздался вопросительный шопотъ черезъ дверь, и Мартынъ не сразу могъ отвѣтить, что-то заскочило въ горлѣ. Соня, войдя, тихо опустилась съ пальцевъ на пятки. На ней была желтая пижама, жесткіе черные волосы были слегка растрепаны. Такъ она постояла нѣсколько мгновеній, моргая спутанными рѣсницами. Мартынъ, присѣвъ на постели, глупо улыбался. «Нѣтъ никакой возможности спать, — таинственно проговорила Соня. — Мнѣ непріятно, мнѣ какъ-то жутко, — и потомъ эти ужасы, которые онъ разсказывалъ». «Отчего вы, Соня, босикомъ? — пробормоталъ Мартынъ. — Хотите мои ночныя туфли?» Она покачала головой, задумчиво пуча губы, и затѣмъ опять тряхнула волосами и посмотрѣла неопредѣленно на Мартынову постель. «Хопъ-хопъ», — сказалъ Мартынъ, похлопывая по одѣялу въ ногахъ постели. Она влѣзла и встала сперва на колѣни, а потомъ медленно задвигалась и свернулась въ уголку, на одѣялѣ, между изножьемъ постели и стѣной. Мартынъ вытащилъ изъ-подъ себя подушку и подложилъ ей за спину. «Спасибо», — сказала она совершенно беззвучно, — очертаніе слова можно было только угадать по движеніямъ блѣдныхъ мягкихъ губъ. «Вамъ удобно?» — нервно спросилъ Мартынъ, поджавъ колѣни, чтобы ей не мѣшать, а потомъ опять наклонился впередъ и, взявъ съ кресла рядомъ халатъ, прикрылъ ея босыя ноги. «Дайте мнѣ папиросу», — попросила она погодя. Мартынъ далъ. Отъ Сони шло нѣжное тепло, и вокругъ прелестной голой шеи была тонкая цѣпочка. Она затянулась и, щурясь, выпустила дымъ и отдала папиросу Мартыну. «Крѣпкая», — сказала она съ грустью. «Что вы дѣлали лѣтомъ?» — спросилъ Мартынъ, стараясь побороть что-то глухое, сумасшедшее, совершенно невозможное, отъ котораго даже знобило. «Такъ. Ничего. Были въ Брайтонѣ». Она вздохнула и добавила: «Летала на гидропланѣ». «А я чуть не погибъ, — сказалъ Мартынъ. — Да-да, чуть не погибъ. Высоко въ горахъ. Сорвался со скалы. Едва спасся». Соня смутно улыбнулась. «Знаете, Мартынъ, она всегда говорила, что самое главное въ жизни — это исполнять свой долгъ и ни о чемъ прочемъ не думать. Это очень глубокая мысль, правда?» «Да, можетъ быть, — отвѣтилъ Мартынъ, невѣрной рукой суя недокуренную папиросу въ пепельницу. — Можетъ быть. Но вѣдь иногда это скучновато». «Ахъ, нѣтъ же, нѣтъ, — не просто дѣло, не работу или тамъ службу, а такое, ну такое, — внутреннее». Она замолчала, и Мартынъ замѣтилъ, что она дрожитъ въ легонькой своей пижамѣ. «Холодно?» — спросилъ онъ. «Да, кажется холодно. И вотъ, это нужно исполнять, а у меня, напримѣръ, ничего нѣтъ». «Соня, — сказалъ Мартынъ, — можетъ быть, вы..?» Онъ слегка отвернулъ одѣяло, и она встала на колѣнки и медленно подвинулась къ нему. «И мнѣ кажется, — продолжала она, вползая подъ одѣяло, которое онъ, ничего не слыша изъ того, что она говоритъ, неловко натянулъ на нее и на себя. — Мнѣ вотъ кажется, что многіе люди этого не знаютъ, и отъ этого происходитъ...» Мартынъ глубоко вздохнулъ и обнялъ ее, прильнувъ губами къ ея щекѣ. Соня схватила его за кисть, приподнялась и мгновенно выкатилась изъ постели. «Боже мой, — сказала она, — Боже мой!» И ея темные глаза заблестѣли слезами, и въ одно мгновеніе все лицо стало мокро, длинныя свѣтлыя полосы поползли по щекамъ. «Ну, что вы, не надо, я просто, ну, я не знаю, ахъ, Соня», — бормоталъ Мартынъ, не смѣя ея тронуть и теряясь отъ мысли, что она можетъ вдругъ закричать и поднять на ноги весь домъ. «Какъ вы не понимаете, — сказала она протяжно, — какъ вы не понимаете... Вѣдь я же вотъ такъ приходила къ Нелли, и мы говорили, говорили до свѣта...» Она повернулась и, плача, вышла изъ комнаты. Мартынъ, сидя въ спутанныхъ простыняхъ, безпомощно ухмылялся. Она прикрыла за собой дверь, но снова ее отворила, просунула голову. «Дуракъ», — сказала она совершенно спокойно и дѣловито, — послѣ чего засѣменила прочь по коридору.

Мартынъ нѣкоторое время глядѣлъ на бѣлую дверь. Когда онъ потушилъ свѣтъ и попробовалъ уснуть, послѣднее оказалось какъ будто невозможно. Онъ сталъ размышлять о томъ, что, какъ только забрезжитъ утро, нужно будетъ одѣться, сложить вещи и тихо уйти изъ дому прямо на вокзалъ, — къ сожалѣнію, онъ на этихъ мысляхъ и уснулъ, — а проснулся въ четверть десятаго. «Можетъ быть, это все было сонъ?» — сказалъ онъ про себя съ нѣкоторой надеждой, но тутъ же покачалъ головой и, въ приливѣ мучительнаго стыда, подумалъ, какъ это онъ теперь встрѣтится съ Соней. Утро выдалось неудачное: онъ опять некстати влетѣлъ въ ванную комнату, гдѣ Зилановъ, широко разставивъ короткія ноги въ черныхъ штанахъ, наклонивъ корпусъ въ плотной фланелевой фуфайкѣ, мылъ надъ раковиной лицо, до скрипа растиралъ щеки и лобъ, фыркалъ подъ бьющей струей, прижималъ пальцемъ то одну ноздрю, то другую, яростно высмаркиваясь и плюясь. «Пожалуйста, пожалуйста, я кончилъ», — сказалъ онъ и, ослѣпленный водой, роняя брызги, какъ крылышки держа руки, понесся къ себѣ въ комнату, гдѣ предпочиталъ хранить полотенце.

Затѣмъ, спускаясь внизъ, въ столовую, пить цикуту, Мартынъ встрѣтился съ Ольгой Павловной: лицо у нея было ужасное, лиловатое, все распухшее, — и онъ страшно смутился, не смѣя ей сказать готовыхъ словъ соболѣзнованія, а другихъ не зная. Она обняла его, почему-то поцѣловала въ лобъ, — и, безнадежно махнувъ рукой, удалилась, и тамъ, въ глубинѣ коридора, мужъ ей что-то сказалъ о какихъ-то бумагахъ, съ совершенно неожиданной надтреснутой нѣжностью въ голосѣ, на которую онъ казался вовсе неспособенъ. Соню же Мартынъ встрѣтилъ въ столовой, — и первое, что она ему сказала, было: «Я васъ прощаю, потому что всѣ швейцарцы кретины, — кретинъ — швейцарское слово, — запишите это». Мартынъ собирался ей объяснить, что онъ ничего не хотѣлъ дурного, — и это было въ общемъ правдой, — хотѣлъ только лежать съ ней рядомъ и цѣловать ее въ щеку, — но Соня выглядѣла такой сердитой и унылой въ своемъ черномъ платьѣ, что онъ почелъ за лучшее смолчать. «Папа сегодня уѣзжаетъ въ Бриндизи, — слава Богу, дали, наконецъ, визу», — проговорила она, недоброжелательно глядя на плохо сдержанную жадность, съ которой Мартынъ, всегда какъ волкъ голодный по утрамъ, пожиралъ глазунью. Мартынъ подумалъ, что нечего тутъ засиживаться, день будетъ все равно нелѣпый, проводы и такъ далѣе. «Звонилъ Дарвинъ», — сказала Соня.

Дарвинъ явился съ комедійной точностью, — сразу послѣ этихъ словъ, будто ждалъ за кулисами. Лицо у него было, отъ морского солнца, какъ ростбифъ, и одѣтъ онъ былъ въ замѣчательный, блѣдный костюмъ. Соня поздоровалась съ нимъ — слишкомъ томно, какъ показалось Мартыну. Мартынъ же былъ схваченъ, огрѣтъ по плечу, по бокамъ и нѣсколько разъ спрошенъ, почему онъ не позвонилъ. Вообще говоря, обычно лѣнивый Дарвинъ проявилъ въ этотъ день какую-то невиданную энергію, на вокзалѣ взялъ у носильщика чужой сундукъ и понесъ на затылкѣ, а въ Пульманскомъ вагонѣ, на полпути между Ливерпуль-стритъ и Кембриджемъ, посмотрѣлъ на часы, подозвалъ кондуктора, подалъ ему ассигнацію и торжественно потянулъ рукоятку тормаза. Поѣздъ застоналъ отъ боли и остановился, а Дарвинъ, съ довольной улыбкой, всѣмъ объяснилъ, что ровно двадцать четыре года тому назадъ онъ появился на свѣтъ. Черезъ день въ одной изъ газетъ побойчѣе была объ этомъ замѣтка подъ жирнымъ заголовкомъ: «Молодой авторъ въ день своего рожденія останавливаетъ поѣздъ»; самъ же Дарвинъ сидѣлъ у своего университетскаго наставника и гипнотизировалъ его подробнымъ разсказомъ о торговлѣ піявками, о томъ, какъ ихъ разводятъ, и какіе сорта лучше.

Та же была стужа въ спальнѣ, тѣ же переклички курантовъ, и тотъ же вваливался Вадимъ, съ тою же на устахъ риѳмованной азбукой, построенной на двустишіяхъ, каждое изъ коихъ начиналось вѣскимъ утвержденіемъ «Японцы любятъ харикири» или: «Филиппъ Испанскій былъ пройдоха», — а кончалось строкой на ту же букву, не менѣе дидактической, но гораздо болѣе непристойной. А вотъ Арчибальдъ Мунъ былъ какъ будто и тотъ же и другой: Мартынъ никакъ не могъ возстановить прежнее очарованіе. Мунъ при встрѣчѣ сказалъ, что выработалъ за лѣто новыхъ шестнадцать страницъ своей Исторіи Россіи, цѣлыхъ шестнадцать страницъ, потому такъ много, объяснилъ онъ, что весь долгій лѣтній день уходилъ на работу, — и при этомъ онъ сдѣлалъ пальцами движеніе, обозначавшее переливъ и пластичность каждой, имъ выношенной фразы, и въ этомъ движеніи Мартыну показалось что-то крайне развратное, а слушать густую рѣчь Муна было, какъ жевать толстый, тягучій рахатъ-лукумъ, запудренный сахаромъ. И впервые Мартынъ почувствовалъ нѣчто, для себя оскорбительное, въ томъ, что Мунъ относится къ Россіи, какъ къ мертвому предмету роскоши. Когда онъ въ этомъ сознался Дарвину, тотъ съ улыбкой кивнулъ и сказалъ, что Мунъ таковъ оттого, что преданъ уранизму. Мартынъ сталъ внимательнѣе, — и, послѣ того, какъ однажды Мунъ, ни съ того, ни съ сего, дрожащими пальцами погладилъ его по волосамъ, онъ пересталъ его посѣщать и тихо спускался черезъ окно по трубѣ въ переулокъ, когда одинокій, томящійся Мунъ стучался въ дверь его комнаты. На лекціи Муна онъ все же продолжалъ ходить, но, изучая отечественныхъ писателей, старался вытравить изъ слуха интонаціи Муна, которыя преслѣдовали его, особенно въ ритмѣ стиховъ. И Муну онъ сталъ предпочитать другого профессора, — Стивенса, благообразнаго старика, который преподавалъ Россію честно, тяжело, обстоятельно, а говорилъ по-русски съ задыхающимся лаемъ, часто вставляя сербскія и польскія слова. Все же не такъ скоро Мартыну удалось окончательно отряхнуть Арчибальда Муна. Порою онъ невольно любовался мастерствомъ его лекцій, но тотчасъ же, почти воочію, видѣлъ, какъ Мунъ уноситъ къ себѣ саркофагъ съ муміей Россіи. Въ концѣ концовъ Мартынъ отъ него совсѣмъ отдѣлался, взявъ кое-что, но претворивъ это въ собственность, и уже въ полной чистотѣ зазвучали русскія музы. А Муна иногда видѣли на улицѣ въ сопровожденіи прекраснаго пухляваго юноши, съ зачесанными назадъ блѣдными, пышными волосами, который игралъ женщинъ въ шекспировскихъ спектакляхъ, при чемъ Мунъ сидѣлъ въ первомъ ряду, весь разомлѣвшій, а потомъ шикалъ съ другими на Дарвина, который, откинувшись въ креслѣ, притворялся, что не въ силахъ сдержать восторгъ, и неумѣстно разражался канонадой рукоплесканій.

Но и съ Дарвиномъ были у Мартына свои счеты. Дарвинъ иногда одинъ отлучался въ Лондонъ, и Мартынъ, въ воскресную ночь, до трехъ часовъ утра, до полнаго оскудѣнія кокса, сидѣлъ у камина, изъ котораго дуло, какъ изъ могилы, и настойчиво, яростно, словно нажимая на больной зубъ, представлялъ себѣ Соню и Дарвина вдвоемъ въ темномъ автомобилѣ. Однажды онъ не выдержалъ и покатилъ въ Лондонъ на вечеръ, на который не былъ званъ, и ходилъ по заламъ, полагая, что выглядитъ очень блѣднымъ и строгимъ, но вдругъ некстати уловилъ въ зеркалѣ свое круглое розовое лицо съ шишкой на лбу, напомнившей ему, какъ онъ наканунѣ вырывалъ футбольный мячъ изъ-подъ мчавшихся ногъ. И вотъ — явились: Соня одѣтая цыганкой, и какъ будто забывшая, что едва четыре мѣсяца минуло со смерти сестры, и Дарвинъ, одѣтый англичаниномъ изъ континентальныхъ романовъ, — костюмъ въ крупную клѣтку, тропическій шлемъ съ платкомъ сзади для защиты затылка отъ солнца Помпеи, бэдекеръ подмышкой и ярко-рыжіе баки. Была музыка, былъ серпантинъ, была мятель конфетти, и на одно упоительное мгновеніе Мартынъ почувствовалъ себя участникомъ тонкой маскарадной драмы. Музыка прекратилась, — и когда, несмотря на явное желаніе Дарвина остаться съ Соней наединѣ, Мартынъ влѣзъ въ тотъ же таксомоторъ, онъ замѣтилъ вдругъ въ темнотѣ автомобиля, прорѣзанной случайнымъ отблескомъ, что Дарвинъ какъ будто держитъ Сонину руку въ своей, и мучительно принялся себя увѣрять, что это просто игра свѣта и тѣни. И невѣроятно было тяжко, когда Соня пріѣзжала въ Кембриджъ: Мартыну все казалось, что онъ лишній, что хотятъ отъ него отдѣлаться. И потомъ было опять лѣто въ Швейцаріи, отмѣченное побѣдой надъ однимъ изъ лучшихъ швейцарскихъ теннисистовъ, — но что было Сонѣ до его успѣховъ въ боксѣ, теннисѣ, футболѣ, — и иногда Мартынъ представлялъ себѣ въ живописной мечтѣ, какъ возвращается къ Сонѣ послѣ боевъ въ Крыму, и вотъ съ громомъ проскакивало слово: кавалерія... — маршъ-маршъ, — и свистъ вѣтра, комочки черной грязи въ лицо, атака, атака, — така-такъ подковъ, анапестъ полнаго карьера. Но теперь было поздно, бои въ Крыму давно кончились, давно прошло время, когда Неллинъ мужъ летѣлъ на вражескій пулеметъ, близился, близился и вдругъ ненарокомъ проскочилъ за черту, въ еще звенѣвшую отзвукомъ земной жизни область, гдѣ нѣтъ ни пулеметовъ, ни конныхъ атакъ. «Спохватился, нечего сказать», — мрачно журилъ себя Мартынъ и вновь, и вновь, съ нестерпимымъ сознаніемъ чего-то упущеннаго, воображалъ георгіевскую ленточку, легкую рану въ лѣвое плечо, — непремѣнно въ лѣвое, — и Соню, встрѣчающую его на вокзалѣ Викторіи. Его раздражала нѣжная улыбка матери при словахъ, которыми она какъ-то обмолвилась: «Видишь, это было все зря, зря, и ты бы зря погибъ. Неллинъ мужъ — другое дѣло, — настоящій боевой офицеръ, — такіе не могутъ жить безъ войны, — и умеръ онъ, какъ хотѣлъ умереть, — а эти мальчики, которыхъ такъ и коситъ...» Иностранцамъ, впрочемъ, она съ жаромъ говорила о необходимости продленія военной борьбы, — особенно теперь, когда все прекратилось, и уже не было ничего такого, что могло бы сына залучить. И когда она, нѣсколько лѣтъ спустя, вспомнила это свое облегченіе и спокойствіе, Софья Дмитріевна вслухъ застонала, — вѣдь можно же было уберечь его, не отказаться такъ просто отъ вѣрныхъ предчувствій, быть наблюдательной, быть всегда на чеку, — и кто знаетъ, быть можетъ, лучше бъ было, если бъ онъ и впрямь пошелъ воевать, — ну, былъ бы раненъ, ну, заболѣлъ бы тифомъ, и хотя бы этой цѣной разъ навсегда отдѣлался отъ мальчишеской тяги къ опасности, — но зачѣмъ такія мысли, зачѣмъ предаваться унынію? Больше бодрости, больше вѣры, — пропадаютъ же люди безъ вѣсти и все-таки возвращаются, — ходитъ, напримѣръ, слухъ, что схватили на границѣ и разстрѣляли, какъ шпіона, — а глядь — человѣкъ живъ, и вотъ уже посмѣивается и баситъ въ прихожей, — и если Генрихъ опять —

Въ то второе каникульное лѣто не одна только эта мимолетная довольная улыбка матери вызвала у Мартына досаду, — гораздо непріятнѣе было кое-что другое. Онъ замѣтилъ во всемъ странную перемѣну, точно все кругомъ таитъ дыханіе, передвигается на цыпочкахъ. Дядя Генрихъ почему-то теперь звалъ Софью Дмитріевну не Софи, какъ прежде, а chère amie, и она тоже говорила ему иногда «мой другъ». Въ немъ появилась новая мягкость, разнѣженность, голосъ сталъ тише, движенія — осторожнѣе, и теперь уже достаточно было похвалить супъ или жаркое, чтобы увлажнились его глаза. Культъ памяти Мартынова отца пріобрѣлъ оттѣнокъ нестерпимой мистики, — Софья Дмитріевна глубже, чѣмъ когда-либо, чувствовала свою вину передъ покойнымъ, а дядя Генрихъ какъ-будто намѣчалъ для нея трудный, но вѣрный путь искупленія, говорилъ о томъ, какъ счастливъ Сержевъ духъ видѣть ее въ домѣ у кузена, и однажды даже вынулъ пилочку и началъ съ пріятной грустью шмыгать ею по ногтямъ, — но тутъ Софья Дмитріевна не выдержала и глухо засмѣялась, и совершенно неожиданно смѣхъ перешелъ въ истерическій припадокъ, и Мартынъ второпяхъ такъ сильно пустилъ струю изъ крана на кухнѣ, что облилъ себѣ бѣлые штаны.

Нерѣдко ему приходилось видѣть, какъ мать, устало опираясь на руку Генриха, гуляетъ по саду, или какъ она приноситъ Генриху на ночь пахучаго липоваго чайку для проясненія желудка, — и все это было тягостно, неловко, странно. Передъ его отъѣздомъ въ Кембриджъ, Софья Дмитріевна повидимому захотѣла что-то ему сообщить, и но ей было такъ же неловко, какъ и ему, она смѣшалась и всего только и сказала, что можетъ быть скоро напишетъ ему о важномъ событіи, и дѣйствительно, Мартынъ зимой получилъ письмо, но не отъ нея, а отъ дяди, который на шести страницахъ, плавнымъ почеркомъ, въ душещипательныхъ и выспреннихъ выраженіяхъ, увѣдомлялъ его, что вѣнчается съ Софьей Дмитріевной, — очень скромно, въ сельской церкви, — и только дойдя до постскриптума, Мартынъ понялъ, что свадьба уже состоялась и мысленно поблагодарилъ мать за то, что она пріурочила къ его отсутствію тяжкое это торжество. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ спрашивалъ себя, какъ же теперь съ нею встрѣтится, о чемъ будетъ говорить, удастся ли ему простить ей измѣну. Ибо, какъ ни верти, это была несомнѣнно измѣна по отношенію къ памяти отца, — а тутъ еще угнетала мысль, что отчимомъ является пухлоусый и недалекій дядя Генрихъ, и, когда Мартынъ на Рождество пріѣхалъ, мать принялась его обнимать и плакать, словно забывъ, въ угоду Генриху, обычную сдержанность, и просто некуда было дѣваться отъ торжественнаго покашливанія отчима и его добрыхъ растроганныхъ глазъ.

Вообще, въ этотъ послѣдній университетскій годъ Мартынъ то и дѣло чуялъ кознодѣйство нѣкихъ силъ, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе не такая легкая, счастливая штука, какой онъ ее мнитъ. Существованіе Сони, постоянное вниманіе, котораго оно вчужѣ требовало отъ его души, мучительные ея пріѣзды, издѣвательскій тонъ, который у нихъ завелся, — все это было крайне изнурительно. Несчастная любовь однако не мѣшала ему волочиться за всякой миловидной женщиной и холодѣть отъ счастья, когда, напримѣръ, Роза, богиня кондитерской, соглашалась на поѣздку вдвоемъ въ автомобилѣ. Въ этой кондитерской, очень привлекавшей студентовъ, пирожныя были всѣхъ цвѣтовъ, ярко-красныя въ пупыркахъ крема, будто мухоморы, лиловыя, какъ фіалковое мыло, и глянцевито-черныя, негритянскія, съ бѣлой душой. Нажирались ими до отвала, такъ какъ все хотѣлось добраться до чего-нибудь вкуснаго, поглощался одинъ сортъ за другимъ, пока не слипались кишки. Роза, смугло-румяная, съ бархатными щеками и влажнымъ взоромъ, въ черномъ платьѣ и субреточномъ передничкѣ, чрезвычайно быстро ходила по зальцу, ловко разминаясь съ несущейся ей навстрѣчу другой прислужницей. Мартынъ сразу обратилъ вниманіе на ея толстопалую, красную руку, которую нисколько не украшала яркая звѣздочка дешеваго перстня, и мудро рѣшилъ на ея руки больше никогда не глядѣть, а сосредоточиться на длинныхъ рѣсницахъ, которыя она такъ хорошо опускала, когда записывала счетъ. Какъ-то, попивая жирный, сладкій шоколадъ, онъ передалъ ей цедулку и встрѣтился съ ней вечеромъ подъ дождемъ, а въ субботу нанялъ потрепаный лимузинъ и провелъ съ нею ночь въ старинной харчевнѣ, верстахъ въ пятидесяти отъ Кембриджа. Его нѣсколько потрясло, но и польстило ему, что, по ея словамъ, это первый ея романъ, — ея любовь оказалась бурной, неловкой, деревенской, и Мартынъ, представлявшій ее себѣ легкомысленной и опытной сиреной, былъ такъ озадаченъ, что обратился за совѣтомъ къ Дарвину. «Вышибутъ изъ университета», — спокойно сказалъ Дарвинъ. «Глупости», — возразилъ Мартынъ, сдвинувъ брови. Когда же, недѣли черезъ три, Роза, ставя передъ нимъ чашку шоколада, сообщила ему быстрымъ шопотомъ, что беременна, онъ почувствовалъ, словно тотъ метеоритъ, который обыкновенно падаетъ въ пустыню Гоби, прямо угодилъ въ него.

«Поздравляю», — сказалъ Дарвинъ; послѣ чего очень искусно принялся ему рисовать судьбу грѣшницы съ брюхомъ. «А тебя тоже вышибутъ, — добавилъ онъ. — Это фактъ». «Никто не узнаетъ, я все улажу», — растерянно проговорилъ Мартынъ. «Безнадежно», — отвѣтилъ Дарвинъ.

Мартынъ вдругъ разсердился и вышелъ, хлопнувъ дверью. Выбѣжавъ въ переулокъ, онъ едва не грохнулся, такъ какъ Дарвинъ очень удачно пустилъ ему въ голову изъ окна большой подушкой, а дойдя до угла и обернувшись, онъ увидѣлъ, какъ Дарвинъ съ трубкой въ зубахъ вышелъ, поднялъ, отряхнулъ подушку и вернулся въ домъ. «Жестокій скотъ», — пробормоталъ Мартынъ и направился прямо въ кондитерскую. Тамъ было полно. Роза, смугло-румяная, съ блестящими глазами, мелькала между столиками, сѣменила съ подносомъ или, нѣжно слюня карандашикъ, писала счетъ. Онъ тоже написалъ кое-что на листкѣ изъ блокъ-нота, а именно: «Прошу васъ выйти за меня замужъ. Мартынъ Эдельвейсъ», — и листокъ сунулъ ей въ ужасную руку; затѣмъ вышелъ, съ часъ ходилъ по улицамъ, вернулся домой, легъ на кушетку и такъ пролежалъ до вечера.

Вечеромъ къ нему вошелъ Дарвинъ, великолѣпно скинулъ плащъ и, подсѣвъ къ камину, сразу началъ кочергой подбадривать угольки. Мартынъ лежалъ и молчалъ, полный жалости къ себѣ, и воображалъ вновь и вновь, какъ онъ съ Розой выходитъ изъ церкви, и она — въ бѣлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ трудомъ налѣзшихъ. «Соня пріѣзжаетъ завтра одна, — беззаботно сказалъ Дарвинъ. — У ея матери инфлуэнца, сильная инфлуэнца». Мартынъ промолчалъ, но съ мгновеннымъ волненіемъ подумалъ о завтрашнемъ футбольномъ состязаніи. «Но какъ ты будешь играть, — сказалъ Дарвинъ, словно въ отвѣтъ на его мысли, — это, конечно, вопросъ». Мартынъ продолжалъ молчать. «Вѣроятно плохо, — заговорилъ снова Дарвинъ. — Требуется присутствіе духа, а ты — въ адскомъ состояніи. Я, знаешь, только что побесѣдовалъ съ этой женщиной».

Тишина. Надъ городомъ заиграли башенные куранты.

«Поэтическая натура, склонная къ фантазіи, — спустя минуту, продолжалъ Дарвинъ. — Она столь же беременна, какъ, напримѣръ, я. Хочешь держать со мною пари ровно на пять фунтовъ, что скручу кочергу въ вензель?» — (Мартынъ лежалъ, какъ мертвый) — «Твое молчаніе, — сказалъ Дарвинъ, — я принимаю за согласіе. Посмотримъ».

Онъ покряхтѣлъ, покряхтѣлъ... «Нѣтъ, сегодня не могу. Деньги твои. Я заплатилъ какъ разъ пять фунтовъ за твою дурацкую записку. Мы — квиты, — все въ порядкѣ.»

Мартынъ молчалъ, только сильно забилось сердце.

«Но если, — сказалъ Дарвинъ, — ты когда-нибудь пойдешь опять въ эту скверную и дорогую кондитерскую, то знай: ты изъ университета вылетишь. Эта особа можетъ зачать отъ простого рукопожатія, — помни это».

Дарвинъ всталъ и потянулся. «Ты не очень разговорчивъ, другъ мой. Признаюсь, ты и эта гетера мнѣ какъ-то испортили завтрашній день».

Онъ вышелъ, тихо закрывъ за собою дверь, и Мартынъ подумалъ заразъ три вещи: что страшно голоденъ, что такого второго друга не сыскать, и что этотъ другъ будетъ завтра дѣлать предложеніе. Въ эту минуту онъ радостно и горячо желалъ, чтобы Соня согласилась, но эта минута прошла, и уже на другое утро, при встрѣчѣ съ Соней на вокзалѣ, онъ почувствовалъ знакомую, унылую ревность (единственнымъ, довольно жалкимъ преимуществомъ передъ Дарвиномъ былъ недавній, виномъ запитый переходъ съ Соней на ты; въ Англіи второе лицо, вмѣстѣ съ луконосцами, вымерло; все же Дарвинъ выпилъ тоже на брудершафтъ и весь вечеръ обращался къ ней на архаическомъ нарѣчіи).

«Здравствуй, цвѣтокъ», — небрежно сказала она Мартыну, намекая на его ботаническую фамилію, и сразу, отвернувшись, стала разсказывать Дарвину о вещахъ, которыя могли бы также быть и Мартыну интересны.

«Да что же въ ней привлекательнаго? — въ тысячный разъ думалъ онъ. — Ну, ямочки, ну, блѣдность... Этого мало. И глаза у нея неважные, дикарскіе, и зубы неправильные. И губы какія-то быстрыя, мокрыя, вотъ бы ихъ остановить, залѣпить поцѣлуемъ. И она думаетъ, что похожа на англичанку въ этомъ синемъ костюмѣ и безкаблучныхъ башмакахъ. Да она же, господа, совсѣмъ низенькая!» Кто были эти «господа», Мартынъ не зналъ; выносить свой судъ было бы имъ мудрено, ибо, какъ только Мартынъ доводилъ себя до равнодушія къ Сонѣ, онъ вдругъ замѣчалъ, какая у нея изящная спина, какъ она повернула голову, и ея раскосые глаза скользили по нему быстрымъ холодкомъ, и въ ея торопливомъ говорѣ проходилъ подземной струей смѣхъ, увлажняя снизу слова, и вдругъ проворно вырывался наружу, и она подчеркивала значеніе словъ, тряся туго-спеленутымъ зонтикомъ, который держала не за ручку, а за шелковое утолщеніе. И уныло плетясь, — то слѣдомъ за ними, то сбоку, по мостовой (итти по панели рядомъ было невозможно изъ-за упругаго воздуха, окружавшаго дородство Дарвина, и мелкаго, невѣрнаго, всегда виляющаго Сонинаго шага), — Мартынъ размышлялъ о томъ, что, если сложить всѣ тѣ случайные часы, которые онъ съ ней провелъ — здѣсь и въ Лондонѣ, — вышло бы не больше полутора мѣсяцевъ постояннаго общенія, а знакомъ онъ съ нею, слава Богу, уже два года съ лишкомъ, — и вотъ уже третья — послѣдняя — кембриджская зима на исходѣ, и онъ право не можетъ сказать, что̀ она за человѣкъ, и любитъ ли она Дарвина, и что она подумала бы, разскажи ей Дарвинъ вчерашнюю исторію, и сказала ли она кому-нибудь про ту безпокойную, чѣмъ-то теперь восхитительную, уже совсѣмъ нестыдную ночь, когда ее, дрожащую, босую, въ желтенькой пижамѣ, вынесла волна тишины и бережно положила къ нему на одѣяло. Пришли. Соня вымыла руки у Дарвина въ спальнѣ и, подувъ на пуховку, напудрилась. Столь къ завтраку былъ накрыть на пятерыхъ. Пригласили, конечно, Вадима, но Арчибальдъ Мунъ давно выбылъ изъ круга друзей, и было даже какъ то странно вспоминать, то онъ почитался нѣкогда желаннымъ гостемъ. Пятымъ былъ некрасивый, но очень легко построенный и чуть эксцентрично одѣтый блондинъ, съ носомъ пуговкой и съ тѣми прекрасными, удлиненными руками, которыми иной романистъ надѣляетъ людей артистическихъ. Онъ однако не былъ ни поэтомъ, ни художникомъ, а все то легкое, тонкое, порхающее, что привлекало въ немъ, равно какъ и его знаніе французскаго и итальянскаго и нѣсколько не англійскія, но очень нарядныя манеры, Кембриджъ объяснялъ тѣмъ, что его отецъ былъ флорентійскаго происхожденія. Тэдди, добрѣйшій, легчайшій Тэдди, исповѣдывалъ католицизмъ, любилъ Альпы и лыжи, прекрасно гребъ, игралъ въ настоящій, старинный теннисъ, въ который игрывали короли, и, хотя умѣлъ очень нѣжно обходиться съ дамами, былъ до смѣшного чистъ и только гораздо позже прислалъ какъ-то Мартыну письмо изъ Парижа съ такимъ извѣщеніемъ: «Я вчера завелъ себѣ дѣвку. Вполнѣ чистоплотную», — и, сквозь нарочитую грубость, было что-то грустное и нервное въ этой строкѣ, — Мартынъ вспомнилъ его неожиданные припадки меланхоліи и самобичеванія, его любовь къ Леопарди и снѣгу, и то, какъ онъ со злобой разбилъ ни въ чемъ неповинную этрусскую вазу, когда съ недостаточнымъ блескомъ выдержалъ экзаменъ.

«Пріятно зрѣть, когда большой медвѣдь ведетъ подручку...»

И Соня докончила за Вадима, который уже давно ея не стѣснялся: «...маленькую сучку», — а Тэдди, склонивъ голову на бокъ, спросилъ, что такое: «Маэкасючику», — и всѣ смѣялись, и никто не хотѣлъ ему объяснить, и онъ такъ и обращался къ Сонѣ: «Можно вамъ положить еще горошку, маэкасючику?» Когда же Мартынъ впослѣдствіи объяснилъ ему, что это значитъ, онъ со стономъ схватился за виски и рухнулъ въ кресло.

«Ты волнуешься, волнуешься?» — спросилъ Вадимъ.

«Ерунда, — отвѣтилъ Мартынъ. — Но я нынче дурно спалъ и пожалуй буду мазать. У нихъ есть трое съ интернаціональнымъ стажемъ, а у насъ только двое такихъ».

«Ненавижу футболъ», — сказалъ съ чувствомъ Тэдди. Дарвинъ его поддержалъ. Оба были итонцы, а въ Итонѣ своя особая игра въ мячъ, замѣняющая футболъ.

Межъ тѣмъ Мартынъ дѣйствительно волновался, и немало. Онъ игралъ голкиперомъ въ первой командѣ своего колледжа, и, послѣ многихъ схватокъ, колледжъ вышелъ въ финалъ и сегодня встрѣчался съ колледжемъ святого Іоанна на первенство Кембриджа. Мартынъ гордился тѣмъ, что онъ, иностранецъ, попалъ въ такую команду и, за блестящую игру, произведенъ въ званіе колледжскаго «голубого», — можетъ носить, вмѣсто пиджака, чудесную голубую куртку. Съ пріятнымъ удивленіемъ онъ вспоминалъ, какъ, бывало, въ Россіи, калачикомъ свернувшись въ мягкой выемкѣ ночи, предаваясь мечтанію, уводившему незамѣтно въ сонъ, онъ видѣлъ себя изумительнымъ футболистомъ. Стоило прикрыть глаза и вообразить футбольное поле, или, скажемъ, длинные, коричневые, гармониками соединенные вагоны экспресса, которымъ онъ самъ управляетъ, и постепенно душа улавливала ритмъ, блаженно успокаивалась, какъ бы очищалась и, гладкая, умащенная, соскальзывала въ забытье. Былъ это иногда не поѣздъ, пущенный во всю, скользящій между ярко-желтыхъ березовыхъ лѣсовъ и далѣе, черезъ иностранные города, по мостамъ надъ улицами, и затѣмъ на югъ, сквозь внезапно свѣтающіе туннели, и пологимъ берегомъ вдоль ослѣпительнаго моря, — это былъ иногда самолетъ, гоночный автомобиль, тобоганъ, въ вихрѣ снѣга берущій крутой поворотъ, или просто тропинка, по которой бѣжишь, бѣжишь, — и Мартынъ, вспоминая, подмѣчалъ нѣкую особенность своей жизни: свойство мечты незамѣтно осѣдать и переходить въ дѣйствительность, какъ прежде она переходила въ сонъ: это ему казалось залогомъ того, что и нынѣшнія его ночныя мечты, — о тайной, беззаконной экспедиціи, — вдругъ окрѣпнутъ, наполнятся жизнью, какъ окрѣпла и одѣлась плотью греза о футбольныхъ состязаніяхъ, которой онъ бывало такъ длительно, такъ искусно наслаждался, когда, боясь дойти слишкомъ поспѣшно до сладостной сути, останавливался подробно на приготовленіяхъ къ игрѣ: вотъ натягиваетъ чулки съ цвѣтными отворотами, вотъ надѣваетъ черные трусики, вотъ завязываетъ шнурки крѣпкихъ буцовъ.

Онъ крякнулъ и разогнулся. Передъ каминомъ было тепло переодѣваться, — это чуть сбавляло дрожь волненія. На бѣлый, съ треугольнымъ вырѣзомъ, свэтеръ тѣсно налѣзла голубая куртка. Какъ уже потрепались голкиперскія перчатки... Ну вотъ, — готовъ. Кругомъ валялись его вещи, онъ все это подобралъ и понесъ въ спальню. По сравненію съ тепломъ шерстяного свэтера, его голоколѣннымъ ногамъ въ просторныхъ, легкихъ трусахъ было удивительно прохладно. «Уфъ! — произнесъ онъ, входя въ комнату Дарвина. — Я, кажется, быстро переодѣлся». «Пошли», — сказала Соня и встала съ дивана. Тэдди посмотрѣлъ на нее съ мольбой. «Прошу тысячу разъ прощенія, — взмолился онъ, — меня ждутъ, меня ждутъ».

Онъ ушелъ. Ушелъ и Вадимъ, обѣщавъ прикатить на поле попозже. «Можетъ быть, это и дѣйствительно не такъ уже интересно, — сказала Соня, обращаясь къ Дарвину. — Можетъ быть, не стоитъ?» «О, нѣтъ, непремѣнно», — съ улыбкой отвѣтилъ Дарвинъ и потрепалъ Мартына по плечу. Они пошли втроемъ по улицѣ, Мартынъ замѣтилъ, что Соня совершенно не смотритъ на него, межъ тѣмъ онъ впервые показывался ей въ футбольномъ нарядѣ. «Прибавимъ шагу, — сказалъ онъ. — Мы еще опоздаемъ». «Не бѣда», — проговорила Соня и стала передъ витриной. «Ладно, я пойду впередъ», — сказалъ Мартынъ и, твердо стуча резиновыми шипами буцовъ, свернулъ въ переулокъ и зашагалъ по направленію къ полю.

Народу навалило уйма, — благо и день выдался отличный, съ блѣдно-голубымъ зимнимъ небомъ и бодрымъ воздухомъ. Мартынъ прошелъ въ павильонъ, и тамъ уже всѣ были въ сборѣ, и Армстронгъ, капитанъ команды, долговязый человѣкъ съ подстриженными усами, застѣнчиво улыбнувшись, въ сотый разъ замѣтилъ Мартыну, что тотъ напрасно не носитъ наколѣнниковъ. Погодя всѣ одиннадцать человѣкъ гуськомъ выбѣжали изъ павильона, и Мартынъ разомъ воспринялъ то, что такъ любилъ: острый запахъ сыроватаго дерна, упругость его подъ ногой, тысячу людей на скамейкахъ, черную проплѣшину въ дернѣ у воротъ и гулкій звукъ, — это покикивала противная команда. Судья принесъ и положилъ на самый пупъ поля (обведенный мѣловой чертой) новенькій, свѣтло-желтый мячъ. Игроки встали по мѣстамъ, раздался свистокъ. И вдругъ волненіе Мартына совершенно исчезло, и, спокойно прислонившись къ штангѣ своихъ воротъ, онъ поглядѣлъ по сторонамъ, пытаясь найти Дарвина и Соню. Игра повелась далеко, въ томъ концѣ поля, и можно было наслаждаться холодомъ, матовой зеленью, говоромъ людей, стоявшихъ тотчасъ за сѣткой воротъ, и гордымъ чувствомъ, что отроческая мечта сбылась, что вонъ тотъ рыжій, главарь противниковъ, такъ восхитительно точно принимающій и передающій мячъ, недавно игралъ противъ Шотландіи, и что среди толпы есть кое-кто, для кого стоитъ постараться. Въ дѣтскіе годы сонъ обычно наступалъ какъ разъ въ эти минуты начала игры, ибо Мартынъ такъ увлекался подробностями предисловія, что до главнаго не успѣвалъ дойти и забывался. Такъ онъ длилъ наслажденіе, откладывая на другую, менѣе сонную, ночь самую игру, — быструю, яркую, — и вотъ, топотъ ногъ близится, вотъ уже слышно храпящее дыханіе бѣгущихъ, вотъ выбился рыжій и несется, вздрагивая кокомъ, и вотъ — отъ удара его баснословнаго носка мячъ со свистомъ низко метнулся въ уголокъ воротъ, — голкиперъ, упавъ, какъ подкошенный, успѣлъ задержать эту молнію, и вотъ уже мячъ въ его рукахъ, и, увильнувъ отъ противниковъ, Мартынъ всей силою ляжки и икры послалъ мячъ звучной параболой вдаль, подъ раскатъ рукоплесканій. Во время короткаго перерыва игроки валялись на травѣ, сося лимоны, и, когда затѣмъ стороны перемѣнились воротами, Мартынъ съ новаго мѣста опять высматривалъ Соню. Впрочемъ, нельзя было особенно глазѣть, — игра сразу пошла жаркая, и ему все время приходилось дѣлать стойку въ ожиданіи атаки. Нѣсколько разъ онъ ловилъ, согнувшись вдвое, пушечное ядро, нѣсколько разъ взлеталъ, отражая его кулакомъ, и сохранилъ дѣвственность своихъ воротъ до конца игры, счастливо улыбнувшись, когда, за секунду до свистка, голкиперъ противниковъ выронилъ скользкій мячъ, который Армстронгъ тотчасъ и залѣпилъ въ ворота.

Все кончилось, публика затопила поле, никакъ нельзя было найти Соню и Дарвина. Уже за трибунами онъ нагналъ Вадима, который, въ тѣснотѣ пѣшихъ, тихо ѣхалъ на велосипедѣ, осторожно повиливая и дудя губами. «Давно драпу дали, — отвѣтилъ онъ на вопросъ Мартына, — сразу послѣ хафтайма, и, знаешь, у мамки —» — тутъ слѣдовало что-то смѣшное, чего, впрочемъ, Мартынъ не дослушалъ, такъ какъ, густо тарахтя, протиснулся одинъ изъ игроковъ, Фильпотъ, на красной мотоциклеткѣ и предложилъ его подвезти. Мартынъ сѣлъ сзади, и Фильпотъ нажалъ акселераторъ. «Вотъ я и напрасно удержалъ тотъ, послѣдній, подъ самую перекладину, — она все равно не видѣла», — думалъ Мартынъ, морщась отъ пестраго вѣтра. Ему сдѣлалось тяжело и горько, и, когда онъ на перекресткѣ слѣзъ и направился къ себѣ, онъ съ отвращеніемъ прожвакалъ вчерашній день, коварство Розы, и стало еще обиднѣе. «Вѣроятно гдѣ-нибудь чай пьютъ», — пробормоталъ онъ, но на всякій случай заглянулъ въ комнату Дарвина. На кушеткѣ лежала Соня, и въ то мгновеніе, какъ Мартынъ вошелъ, она сдѣлала быстрый жестъ, ловя въ горсть пролетавшую моль. «А Дарвинъ?» — спросилъ Мартынъ. «Живъ, пошелъ за пирожными», — отвѣтила она, недоброжелательно слѣдя глазами за непойманной, бѣлесой точкой. «Вы напрасно не дождались конца, — проговорилъ Мартынъ и опустился въ бездонное кресло. — Мы выиграли. Одинъ на ноль». «Тебѣ хорошо бы вымыться, — замѣтила она. — Посмотри на свои колѣни. Ужасъ. И наслѣдилъ чѣмъ-то черненькимъ». «Ладно. Дай отсапать». Онъ нѣсколько разъ глубоко вздохнулъ и, охая, всталъ. «Постой, — сказала Соня. — Это ты долженъ послушать, — просто уморительно. Онъ только-что мнѣ предложилъ руку и сердце. Вотъ я чувствовала, что это должно произойти: зрѣлъ, зрѣлъ и лопнулъ». Она потянулась и темно взглянула на Мартына, который сидѣлъ высоко поднявъ брови. «Умное у тебя личико», — сказала она и, отвернувшись, продолжала: «Просто не понимаю, на что онъ расчитывалъ. Милѣйшій и все такое, — но вѣдь это дубъ, англійскій дубъ, — я бы черезъ недѣлю померла бы съ тоски. Вотъ она опять летаетъ, голубушка». Мартынъ прочистилъ горло и сказалъ: «Я тебѣ не вѣрю. Я знаю, что ты согласилась». «Съ ума сошелъ! — крикнула Соня, подскочивъ на мѣстѣ и хлопнувъ обѣими ладонями по кушеткѣ. — Ну какъ ты себѣ можешь это представить?» «Дарвинъ — умный, тонкій, — вовсе не дубъ», — напряженно сказалъ Мартынъ. Она опять хлопнула. «Но вѣдь это не настоящій человѣкъ, — какъ ты не понимаешь, балда! Ну, право же, это даже оскорбительно. Онъ не человѣкъ, а нарочно. Никакого нутра и масса юмора, — и это очень хорошо для бала, — но такъ, надолго, — отъ юмора на стѣнку полѣзешь». «Онъ писатель, отъ него знатоки безъ ума», — тихо, съ трудомъ, проговорилъ Мартынъ и подумалъ, что теперь его долгъ исполненъ, довольно ее уговаривать, есть предѣлъ и благородству. «Да-да, вотъ именно, — только для знатоковъ. Очень мило, очень хорошо, но все такъ поверхностно, такъ благополучно, такъ...» Тутъ Мартынъ почувствовалъ, какъ, прорвавъ шлюзы, хлынула сіяющая волна, онъ вспомнилъ, какъ превосходно игралъ только-что, вспомнилъ, что съ Розой все улажено, что вечеромъ банкетъ въ клубѣ, что онъ здоровъ, силенъ, что завтра, послѣзавтра и еще много, много дней — жизнь, биткомъ набитая всякимъ счастьемъ, и все это налетѣло сразу, закружило его, и онъ, разсмѣявшись, схватилъ Соню въ охапку, вмѣстѣ съ подушкой, за которую она уцѣпилась, и сталъ ее цѣловать въ мокрые зубы, въ глаза, въ холодный носъ, и она брыкалась, и ея черные, пахнущіе фіалкой, волосы лѣзли ему въ ротъ, и, наконецъ, онъ уронилъ ее съ громкимъ смѣхомъ на диванъ, и дверь открылась, показалась сперва нога, нагруженный свертками вошелъ Дарвинъ, попытался ногой же дверь закрыть, но уронилъ бумажный мѣшокъ, изъ котораго высыпались меренги. «Мартынъ швыряется подушками, — жалобнымъ, запыхавшимся голосомъ сказала Соня. — Подумаешь, — одинъ: ноль, — нечего ужъ такъ бѣситься».

А на другой день и у Мартына и у Дарвина было съ утра тридцать восемь подмышечной температуры, — ломота, сухость въ горлѣ, звонъ въ ушахъ, — всѣ признаки сильнѣйшей инфлуэнцы. И, какъ ни было пріятно думать, что передаточной инстанціей послужила вѣроятно Соня, — оба чувствовали себя отвратительно, и Дарвинъ, который ни за что не хотѣлъ оставаться въ постели, выглядѣлъ въ своемъ цвѣтистомъ халатѣ тяжеловѣсомъ-боксеромъ, краснымъ и встрепаннымъ послѣ долгаго боя, и Вадимъ, героически презирая заразу, носилъ лѣкарства, а Мартынъ, накрывшись поверхъ одѣяла пледомъ и зимнимъ пальто, мало, впрочемъ, сбавляющими ознобъ, лежалъ въ постели съ сердитымъ выраженіемъ на лицѣ и во всякомъ узорѣ, во всякомъ соотношеніи между любыми предметами въ комнатѣ, тѣнями, пятнами, видѣлъ человѣческій профиль, — тутъ были кувшинныя рыла, и бурбонскіе носы, и толстогубые негры, — неизвѣстно почему лихорадка всегда такъ усердно занимается рисованіемъ довольно плоскихъ карикатуръ. Онъ засыпалъ, — и сразу танцовалъ фокстротъ со скелетомъ, который во время танца начиналъ развинчиваться, терять кости, ихъ слѣдовало подхватить, попридержать, хотя бы до конца танца; а не то — начинался безобразный экзаменъ, вовсе непохожій на тотъ, который, спустя нѣсколько мѣсяцевъ, въ маѣ, дѣйствительно пришлось Мартыну держать. Тамъ, во снѣ, предлагались чудовищныя задачи съ большими желѣзными иксами, завернутыми въ вату, а тутъ, на яву, въ просторномъ залѣ, косо пересѣченномъ пыльнымъ лучомъ, студенты-филологи въ черныхъ плащахъ отмахивали по три сочиненія въ часъ, и Мартынъ, посматривая на стѣнные часы, крупнымъ, круглымъ своимъ почеркомъ писалъ объ опричникахъ, о Баратынскомъ, о петровскихъ реформахъ, о Лорисъ-Меликовѣ...

Кембриджское житье подходило къ концу, и какимъ то сіяющимъ апофеозомъ показались послѣдніе дни, когда, въ ожиданіи результатовъ экзаменовъ, можно было съ утра до вечера валандаться, грѣться на солнцѣ, томно плыть, лежа на подушкахъ, внизъ по рѣкѣ, подъ величавымъ покровительствомъ розовыхъ каштановъ. Весной Соня съ семьей переселилась въ Берлинъ, гдѣ Зилановъ затѣялъ еженедѣльную газету, и теперь Мартынъ, лежа навзничь подъ тихо проходившими вѣтвями, вспоминалъ послѣднюю свою поѣздку въ Лондонъ. Дарвинъ поѣхать не пожелалъ, лѣниво попросилъ передать Сонѣ привѣтъ и, помахавъ въ воздухѣ пальцами, погрузился опять въ книгу. Когда Мартынъ прибылъ, въ домѣ у Зилановыхъ былъ тотъ печальный кавардакъ, который такъ ненавидятъ пожилыя, домовитыя собаки, толстыя таксы, напримѣръ. Горничная и вихрастый малый съ папироской за ухомъ несли внизъ по лѣстницѣ сундукъ. Заплаканная Ирина сидѣла въ гостиной, кусая ногти и неизвѣстно о чемъ думая. Въ одной изъ спаленъ разбили что-то стеклянное, и сразу въ отвѣтъ зазвонилъ въ кабинетѣ телефонъ, но никто не подошелъ. Въ столовой покорно ждала тарелка, прикрытая другой, а что тамъ была за пища — неизвѣстно. Откуда-то пріѣхалъ Зилановъ, въ черномъ пальто несмотря на теплынь, и, какъ ни въ чемъ не бывало, сѣлъ въ кабинетѣ писать. Ему, кочевнику, было, вѣроятно, совершенно все равно, что черезъ часъ надобно ѣхать на вокзалъ, и что въ углу торчитъ еще незаколоченный ящикъ съ книгами, — такъ сидѣлъ онъ и ровно писалъ, на сквознякѣ, среди какихъ-то стружекъ и смятыхъ газетныхъ листовъ. Соня стояла посреди своей комнаты и, прижимая ладони къ вискамъ, сердито переводила взглядъ съ большого пакета на уже вполнѣ сытый чемоданъ. Мартынъ сидѣлъ на низкомъ подоконникѣ и курилъ. Нѣсколько разъ входили то Ольга Павловна, то ея сестра, искали чего-то и, не найдя, уходили. «Ты рада ѣхать въ Берлинъ?» — уныло спросилъ Мартынъ, глядя на свою папиросу, на пепельный наростъ, схожій съ сѣдой хвоей, въ которой сквозитъ зловѣщій закатъ. «Безъ. Разъ. Лично», — сказала Соня, прикидывая въ умѣ, закроется ли чемоданъ. «Соня», — сказалъ Мартынъ черезъ минуту. «А? Что?» — очнулась она и вдругъ быстро завозилась, расчитывая взять чемоданъ врасплохъ, натискомъ. «Соня, — сказалъ Мартынъ, — неужели —». Вошла Ольга Павловна, посмотрѣла въ уголъ и, кому-то въ коридорѣ отвѣчая отрицательно, торопливо ушла, не прикрывъ двери. «Неужели, — сказалъ Мартынъ, — мы больше никогда не увидимся?» «Всѣ подъ Богомъ ходимъ», — отвѣтила Соня разсѣянно. «Соня», — началъ опять Мартынъ. Она посмотрѣла на него и не то поморщилась, не то улыбнулась. «Знаешь, онъ мнѣ отослалъ всѣ письма, всѣ фотографіи, — все. Комикъ. Могъ бы эти письма оставить. Я ихъ полчаса рвала и спускала, теперь тамъ испорчено». «Ты съ нимъ поступила дурно, — хмуро проговорилъ Мартынъ. — Нельзя было подавать надежду и потомъ отказать». «Что за тонъ, что за тонъ! — съ легкимъ взвизгомъ крикнула Соня. — На что надежду? Какъ ты смѣешь говорить о надеждѣ? Вѣдь это пошлость, мерзость. Ахъ, вообще — отстань отъ меня! Лучше-ка сядь на этотъ чемоданъ», — добавила она нотой ниже. Мартынъ сѣлъ и напыжился. «Не закроется, — сказалъ онъ хрипло. — И я не знаю, почему ты приходишь въ такой ражъ. Я просто хочу сказать» — Тутъ что-то неохотно щелкнуло, и, не давъ чемодану опомниться, Соня повернула въ замкѣ ключикъ. «Теперь все хорошо, — сказала она. — Поди сюда, Мартынъ. Поговоримъ по душамъ». Въ комнату заглянулъ Зилановъ. «Гдѣ мама? — спросилъ онъ. — Я вѣдь просилъ оставить мой столъ въ покоѣ. Теперь исчезла пепельница, тамъ было двѣ почтовыхъ марки». Когда онъ ушелъ, Мартынъ взялъ Сонину руку въ свои, сжалъ ее между ладонями, тяжко вздохнулъ. «Ты все-таки очень хорошій, — сказала Соня. — Мы будемъ переписываться, и ты можетъ быть когда-нибудь пріѣдешь въ Берлинъ, а не то — въ Россіи встрѣтимся, будетъ очень весело». Мартынъ качалъ головой и чувствовалъ, какъ накипаютъ слезы. Соня выдернула руку. «Ну, если хочешь кукситься, — сказала она недовольно, — пожалуйста, сколько угодно». «Ахъ, Соня», — проговорилъ онъ сокрушенно. «Да чего же ты отъ меня, собственно, хочешь? — спросила она щурясь. — Скажи мнѣ, пожалуйста, чего ты отъ меня хочешь?» Мартынъ, отвернувъ голову, пожалъ плечами.

«Слушай, — сказала она — надо итти внизъ, надо ѣхать, меня злитъ, что ты такой надутый. Неужели нельзя все просто?» «Ты въ Берлинѣ выйдешь замужъ», — безнадежно пробормоталъ Мартынъ. Влетѣла горничная, забрала чемоданъ. За ней появилась Ольга Павловна, уже въ шляпѣ. «Пора, пора, — сказала она. — Ты все здѣсь взяла, ничего не оставила? Это ужасъ, — обратилась она къ Мартыну, — мы думали спокойно завтра ѣхать...» Она исчезла, но ея голосъ въ коридорѣ нѣкоторое время еще объяснялъ кому-то о неотложныхъ дѣлахъ мужа, и Мартыну стало такъ пронзительно, такъ невыразимо грустно отъ всей этой кутерьмы, безалаберности, что захотѣлось скорѣе ужъ спровадить, сбыть Соню и вернуться въ Кембриджъ, къ лѣнивому солнцу.

Соня улыбнулась, взяла его за щеки и поцѣловала въ переносицу. «Не знаю, можетъ быть», — прошептала она и, быстро вывернувшись изъ метнувшихся Мартыновыхъ рукъ, подняла палецъ. «Тубо», — сказала она, а потомъ сдѣлала круглые глаза, такъ какъ снизу вдругъ донеслись ужасныя, невозможныя, потрясавшія весь домъ рыданія. «Пойдемъ, пойдемъ, — заторопилась Соня. — Я не понимаю, почему этой бѣдняжкѣ такъ не хочется отсюда уѣзжать. Перестань, чортъ возьми, оставь мою руку!»

Внизу у лѣстницы билась, рыдая, Ирина, цѣплялась за балюстраду. Елена Павловна тихо ее уговаривала, — «Ира, Ирочка», — а Михаилъ Платоновичъ, употребляя уже не разъ испытанное средство, вынулъ платокъ, быстро сдѣлалъ толстый узелъ съ длиннымъ ушкомъ, надѣлъ платокъ на руку, и, вертя ею, показалъ человѣчка въ ночной рубашкѣ и колпакѣ, уютно укладывающагося спать.

На вокзалѣ она расплакалась опять, но уже тише, безнадежнѣе. Мартынъ сунулъ ей коробку конфетъ, предназначенную, собственно говоря, Сонѣ. Зилановъ, какъ только усѣлся, развернулъ газету. Ольга и Елена Павловны считали глазами чемоданы. Съ грохотомъ стали захлопываться дверцы; поѣздъ тронулся. Соня высунулась въ окно, облокотясь на спущенную раму, и Мартынъ нѣсколько мгновеній шелъ рядомъ съ вагономъ, а потомъ отсталъ, и уже сильно уменьшившаяся Соня послала ему воздушный поцѣлуй, и Мартынъ споткнулся о какой-то ящикъ.

«Ну вотъ — уѣхали», — сказалъ онъ со вздохомъ и почувствовалъ облегченіе. Онъ перебрался на другой вокзалъ, купилъ свѣжій номеръ юмористическаго журнала съ носастымъ, крутогорбымъ Петрушкой на обложкѣ, а когда все было высосано изъ журнала, засмотрѣлся на нѣжные луга, проплывавшіе мимо. «Моя прелесть, моя прелесть», — произнесъ онъ нѣсколько разъ и, глядя сквозь горячую слезу на зелень, вообразилъ, какъ, послѣ многихъ приключеній, попадетъ въ Берлинъ, явится къ Сонѣ, будетъ, какъ, Отелло, разсказывать, разсказывать... «Да, такъ дальше нельзя, — сказалъ онъ, пальцемъ потирая вѣко и напрягая надгубье, — нельзя, нельзя. Больше активности». Прикрывъ глаза, удобно вдвинувшись въ уголъ, онъ принялся готовиться къ опасной экспедиціи, изучалъ карту, никто не зналъ, что онъ собирается сдѣлать, зналъ, пожалуй, только Дарвинъ, прощай, прощай, ни пуха, ни пера, отходитъ поѣздъ на сѣверъ, — и на этихъ приготовленіяхъ онъ заснулъ, какъ прежде засыпалъ, надѣвая въ мечтѣ футбольные доспѣхи. Было темно, когда онъ прибылъ въ Кембриджъ. Дарвинъ читалъ все ту же книгу и, какъ левъ, зѣвнулъ, когда онъ къ нему вошелъ. И тутъ Мартынъ поддался маленькому озорному соблазну, — за что впослѣдствіи поплатился. Онъ съ нарочитой задумчивой улыбкой уставился въ уголъ, и Дарвинъ, неторопливо доканчивая зѣвокъ, посмотрѣлъ на него съ любопытствомъ. «Я счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ, — тихо и проникновенно сказалъ Мартынъ. — Ахъ, если бъ можно было все разсказать». Онъ, впрочемъ, не лгалъ: давеча въ вагонѣ, когда онъ заснулъ, ему привидѣлся сонъ, выросшій изъ двухъ-трехъ Сониныхъ словъ, — она прижимала его голову къ своему гладкому плечу, наклонялась, щекоча губами, говорила что-то придушенно-тепло и нѣжно, и теперь было трудно отдѣлить сонъ отъ яви. «Что жъ, очень радъ за тебя», — сказалъ Дарвинъ. Мартыну вдругъ сдѣлалось неловко, и онъ, посвистывая, пошелъ спать. Черезъ недѣлю онъ получилъ открытку съ видомъ Бранденбургскихъ воротъ и долго разбиралъ паукообразный Сонинъ почеркъ, тщетно пытаясь найти скрытый смыслъ въ незначительныхъ словахъ.

И вотъ, плывя по рѣкѣ подъ низкими цвѣтущими вѣтвями, Мартынъ вспоминалъ, провѣрялъ, испытывалъ разными кислотами послѣднюю встрѣчу съ ней, — пріятная, хотя не очень плодотворная работа. Было жарко, сквозь закрытыя вѣки солнце проникало томнымъ клубничнымъ румянцемъ, слышенъ былъ сдержанный плескъ воды и далекая нѣжная музыка плывущихъ грамофоновъ. Погодя Мартынъ открылъ глаза и въ потокѣ солнца увидѣлъ Дарвина, лежащаго въ подушкахъ напротивъ, въ такихъ же бѣлыхъ фланелевыхъ штанахъ и открытой рубашкѣ, какъ и онъ. На ютѣ этой плотоподобной шлюпки съ плоскимъ, неглубокимъ днищемъ и тупымъ носомъ стоялъ Вадимъ и налегалъ на упорный шестъ. Потрескавшіяся бальныя туфли сверкали отъ брызгъ, на остромъ лицѣ было внимательное выраженіе, — онъ любилъ воду, онъ священнодѣйствовалъ, искусно, плавно орудуя шестомъ, вынимая его изъ воды ритмическими перехватами и снова на него налегая. Шлюпка скользила между цвѣтущихъ береговъ; въ прозрачно-зеленоватой водѣ отражались то каштаны, то млечные кусты ежевики; иногда падалъ лепестокъ, и было видно въ водѣ, какъ изъ глубины спѣшитъ къ нему навстрѣчу отраженіе, и вотъ — сошлись. Мимо, лѣниво и безмолвно, если не считать воркотни грамофоновъ, проплывали такія же плоскія шлюпки, а изрѣдка байдарка или пирога со вздернутымъ носомъ. Мартынъ замѣтилъ впереди открытый цвѣтной зонтикъ, который колесомъ вращался то вправо, то влѣво, но отъ женщины, тихо вращавшей его, ничего не было видно, кромѣ руки — почему-то въ бѣлой перчаткѣ. На кормѣ стоялъ молодой человѣкъ въ очкахъ и очень неумѣло дѣйствовалъ шестомъ, такъ что шлюпка виляла, и Вадимъ кипѣлъ презрѣніемъ и не зналъ, съ какой стороны ее перегнать. На первой же излучинѣ она неуклонно пошла на берегъ, при чемъ выпуклый зонтикъ обернулся въ профиль, и Мартынъ узналъ Розу. «Посмотри, какъ забавно», — сказалъ онъ, и Дарвинъ, не мѣняя положенія толстыхъ заломленныхъ рукъ, посмотрѣлъ по направленію его взгляда. «Запрещаю съ ней здороваться», — сказалъ онъ спокойно. Мартынъ улыбнулся: «Нѣтъ-нѣтъ, непремѣнно». «Если ты это сдѣлаешь, — протяжно проговорилъ Дарвинъ, — я отшибу тебѣ голову». Было что-то странное въ его глазахъ, и Мартыну сдѣлалось не по себѣ; но именно потому, что онъ разслышалъ въ словахъ Дарвина нешуточную угрозу и испугался ея, Мартынъ, проплывая мимо застрявшей въ кустахъ шлюпки, крикнулъ: «Алло, алло, Роза!» И она молча улыбнулась, сіяя глазами и вертя зонтикомъ, и молодой человѣкъ въ очкахъ уронилъ со шлепкомъ шестъ въ воду, и въ слѣдующее мгновеніе поворотъ ихъ закрылъ, и Мартынъ опять закинулъ голову и сталъ смотрѣть въ небо. Черезъ нѣсколько минутъ молчаливаго скольженія вдругъ раздался голосъ Дарвина: «Здорово, Джонъ, — рявкнулъ онъ. — Подплывай сюда!»

Джонъ осклабился и затабанилъ. Этотъ чернобровый, ежомъ остриженный толстякъ былъ даровитымъ математикомъ и недавно получилъ за одну изъ своихъ работъ стипендію. Онъ глубоко сидѣлъ въ пирогѣ, двигая вдоль самаго борта блестящимъ гребкомъ. «Вотъ что, Джонъ, — сказалъ Дарвинъ. — Тутъ меня вызвали на драку, такъ что будь свидѣтелемъ. Мы выберемъ мѣсто потише и пристанемъ». «Ладно», — отвѣтилъ Джонъ, не выказавъ никакого удивленія, и, плывя рядомъ, сталъ длинно разсказывать о студентѣ, недавно купившемъ гидропланъ и немедленно разбившемъ его при попыткѣ подняться вотъ съ этой узкой рѣки. Мартынъ лежалъ въ подушкахъ, не шевелясь. Знакомая дрожь и слабость въ ногахъ. Быть можетъ Дарвинъ все-таки шутитъ. Съ чего бы ему такъ взъерепениться?

Вадимъ, поглощенный навигаторскимъ таинствомъ, ничего повидимому не слышалъ. Послѣ трехъ-четырехъ поворотовъ Дарвинъ попросилъ его пристать. Уже близился вечеръ. Рѣка въ этомъ мѣстѣ была пустынна. Вадимъ направилъ шлюпку на зеленый мысокъ, выдававшійся изъ-подъ навѣса листвы. Мягко стукнулись.

Дарвинъ первый выскочилъ на берегъ и помогъ Вадиму причалиться. Мартынъ потянулся, неторопясь встала, вышелъ тоже. «Я вчера началъ читать Чехова, — сказалъ ему Джонъ, шевеля бровями. — Очень благодарю васъ за совѣтъ. Милый, человѣческій писатель». «О, еще бы», — отвѣтилъ Мартынъ и быстро подумалъ: «Неужто и впрямь будетъ драка?»

«Ну вотъ, — сказалъ Дарвинъ подойдя. — Теперь можно приступить; если пройти сквозь эти кусты, мы выйдемъ на поляну. Съ рѣки ничего не будетъ видно».

Назад Дальше