Вадимъ только теперь понялъ, что затѣвается. «Мамка тебя убьетъ», — сказалъ онъ по-русски Мартыну. «Пустяки, — отвѣтилъ Мартынъ. — Я боксую не хуже его». «Не надо бокса, — лихорадочно шепнулъ Вадимъ. — Дай ему сразу ногой», — и онъ опредѣлилъ, куда именно. Стоялъ онъ за Мартына только изъ любви къ отечеству.
Полянка, окруженная орѣшникомъ, оказалась ровной, бархатной. Дарвинъ засучилъ рукава, но, подумавши, развернулъ ихъ опять и снялъ рубашку: освѣтилось крупное розовое тѣло съ мускулистымъ лоскомъ на плечахъ и съ дорожкой золотистыхъ волосъ посрединѣ широкой груди. Онъ покрѣпче затянулъ ремень пояса и вдругъ заулыбался. «Все это шутка», — радостно подумалъ Мартынъ, но, на всякій случай, тоже обнажилъ торсъ: кожа у него была болѣе кремоваго оттѣнка съ многочисленными родинками, какъ часто бываетъ у русскихъ. По сравненію съ Дарвиномъ онъ казался болѣе поджарымъ, хотя былъ плотенъ и плечистъ. Онъ снялъ черезъ голову крестъ, загребъ въ ладонь цѣпочку, и эту горсточку текучаго золота сунулъ въ карманъ. Вечернее солнце обдавало тепломъ лопатки.
«Вы какъ хотите, — съ перерывами?» — спросилъ Джонъ, удобно растянувшись на травѣ. Дарвинъ вопросительно взглянулъ на Мартына, который стоялъ, сложивъ руки на груди и разставя ноги. «Мнѣ все равно», — замѣтилъ Мартынъ, а въ мысляхъ пронеслось: «Нѣтъ, повидимому драка будетъ, — это ужасно...» Кругомъ да около безпокойно слонялся Вадимъ, заложивъ руки въ карманы, посапывалъ, смущенно ухмылялся, а потомъ сѣлъ по-турецки рядомъ съ Джономъ. Джонъ вынулъ часы. «Имъ все-таки не слѣдуетъ дать больше пяти минутъ, — правда, Вадимъ?» Вадимъ растерянно закивалъ. «Ну-съ, можете начать», — сказалъ Джонъ.
Дарвинъ и Мартынъ, мгновенно сжавъ кулаки, подняли согнутыя въ локтяхъ руки (правая заслоняетъ животъ, лѣвая ходитъ поршнемъ) и принялись упруго и живо переступать на напряженныхъ ногахъ, словно потанцовывая. Въ эту минуту Мартыну еще казалось невозможнымъ ударить Дарвина въ лицо, въ это большое, гладко-выбритое, доброе лицо съ мягкими морщинками у рта; но когда кулакъ Дарвина вдругъ вылетѣлъ и Мартына треснулъ по челюсти, все измѣнилось: пропалъ страхъ, стало на душѣ хорошо, свѣтло, а звонъ въ головѣ отъ встряски пѣлъ о Сонѣ, — настоящей виновницѣ поединка. Увильнувъ отъ новаго выпада, онъ хватилъ Дарвина по его доброму лицу, во время нырнулъ (стремительная рука Дарвина метеоромъ пронеслась надъ самымъ теменемъ) и хотѣлъ двинуть еще разъ снизу вверхъ, но промахнулся и получилъ самъ въ глазъ такой черный и звѣздный ударъ, что пошатнулся и уже не могъ отклониться отъ пяти-шести кулаковъ, летавшихъ вокругъ его головы, но самый опасный изъ нихъ ему все же удалось пропустить черезъ плечо: нагнувшись, онъ обманулъ Дарвина проворнымъ маневромъ и со всей силы хряпнулъ его по мокрому, твердому отъ зубовъ рту, — и тутъ же самъ екнулъ, почувствовавъ, словно налетѣлъ животомъ на торчащій конецъ желѣзнаго бруса. Оба отскочили другъ отъ друга и пошли опять кружить, и у Дарвина изъ угла рта текла красная струйка, и онъ дважды сплюнулъ. Схватились снова. Джонъ, задумчиво покуривая трубку, мысленно противопоставлялъ опытность Дарвина быстротѣ Мартына и думалъ, что, пожалуй, въ рингѣ онъ, выбирая между этими двумя тяжеловѣсами, отдалъ бы предпочтеніе старшему. У Мартына лѣвый глазъ закрылся и уже распухъ, и оба бойца были мокрые и лоснящіеся, въ красноватыхъ пятнахъ. Вадимъ межъ тѣмъ разошелся, что-то азартно кричалъ, Джонъ на него шикалъ. Бабахъ въ ухо: Мартынъ не удержался на ногахъ, и, пока онъ валился, Дарвинъ успѣлъ его еще разъ хватить, и Мартынъ сильно сѣлъ на траву, ушибивъ копчикъ, но тотчасъ вспрянулъ и налетѣлъ. Несмотря на боль въ головѣ, на глухоту, на багровый туманъ въ глазахъ, Мартыну казалось, что онъ причиняетъ Дарвину больше увѣчій, чѣмъ тотъ ему, но Джонъ, знатокъ бокса, уже ясно видѣлъ, что Дарвинъ только входитъ во вкусъ, еще немножко, и младшій будетъ уложенъ. Мартынъ, однако, чудомъ выдержалъ рѣшительный напоръ Дарвина, состоявшій изъ звучныхъ заушинъ, кои зовутся раскатихами, и успѣлъ еще разъ брякнуть его по рту, а случайно коснувшись своихъ бѣлыхъ штановъ, оставилъ на нихъ красный отпечатокъ. Онъ дышалъ съ присвистомъ, мало уже соображалъ, и то, что было передъ нимъ, называлось уже не Дарвинъ, — и вообще не носило человѣческаго имени, — а было только розовой, скользкой, быстроходной громадой, по которой слѣдовало шмякать изъ послѣднихъ силъ. Ему удалось очень плотно и ладно ударить куда-то, — куда — онъ не видѣлъ, — но тотчасъ множество кулаковъ, справа, слѣва, куда ни сунься, продолжало его обрабатывать, онъ упрямо искалъ въ этомъ вихрѣ брешь, нашелъ, забарабанилъ по какой-то чмокающей мякинѣ, почувствовалъ вдругъ, что у самого отлетаетъ голова, и, поскользнувшись, повисъ на Дарвинѣ, зажимая сдвинутыми локтями его мокрыя, горячія руки. «Время!» — донесся вдругъ изъ отдаленныхъ пространствъ голосъ Джона, и бойцы расцѣпились, Мартынъ рухнулъ на мураву, Дарвинъ, улыбаясь окровавленнымъ ртомъ, присѣлъ рядомъ, нѣжно перекинулъ руку черезъ его плечо, и оба замерли, склонивъ головы и тяжело дыша.
«Надо вамъ обмыться», — сказалъ Джонъ, а Вадимъ, съ опаской подойдя, сталъ разглядывать ихъ разбитыя лица. «Ты можешь встать?» — съ участіемъ спросилъ Дарвинъ; Мартынъ кивнулъ и, опираясь на него, выпрямился, и они въ обнимку направились къ рѣкѣ; Джонъ похлопалъ ихъ по холоднымъ голымъ спинамъ; Вадимъ пошелъ впередъ, отыскалъ укромный затончикъ; Дарвинъ помогъ Мартыну хорошенько обмыть лицо и торсъ, а потомъ Мартынъ сдѣлалъ для него тоже, — и оба тихо и участливо спрашивали другъ у друга, гдѣ болитъ, не жжетъ ли вода.
Сумерки уже переходили въ ночь, щелкали соловьи, дымные луга и темный прибрежный кустарникъ дышалъ сыростью. Джонъ въ своей черной пирогѣ исчезъ въ туманѣ рѣки. Вадимъ, опять стоя на ютѣ, призрачно бѣлѣясь во мракѣ, безмолвно, съ лунатической плавностью, погружалъ свой призрачный шестъ. Мартынъ и Дарвинъ лежали рядомъ на подушкахъ, размаянные, томные, опухшіе, и глядѣли тремя глазами на небо, по которому изрѣдка проходила темная вѣтвь. И это небо, и вѣтвь, и едва плещущая вода, и фигура Вадима, таинственно облагороженнаго любовью къ плаванію, и цвѣтные огни бумажныхъ фонарей на носахъ встрѣчныхъ шлюпокъ, и мысль, что на-дняхъ конецъ Кембриджу, что въ послѣдній разъ, быть можетъ, они втроемъ скользятъ по узкой туманной рѣкѣ, — все это для Мартына сливалось во что-то удивительное, очаровательное, а свинцовая боль въ головѣ и ломота въ плечахъ тоже казались ему возвышеннаго, романтическаго свойства: ибо такъ плылъ раненый Тристанъ самъ другъ съ арфой.
Еще одна послѣдняя излучина, и вотъ — берегъ. Берегъ, къ которому Мартынъ присталъ, былъ очень хорошъ, ярокъ, разнообразенъ. Онъ зналъ, однако, что, напримѣръ, дядя Генрихъ твердо увѣренъ, что эти три года плаванія по кембриджскимъ водамъ пропали даромъ, оттого что Мартынъ побаловался филологической прогулкой, не Богъ вѣсть какой дальней, вмѣсто того, чтобы изучить плодоносную профессію. Мартынъ же по совѣсти не понималъ, чѣмъ знатокъ русской словесности хуже инженера путей сообщенія или купца. Оказалось, что въ звѣринцѣ у дяди Генриха, — а звѣринецъ есть у каждаго, — имѣлся, между прочимъ, и тотъ звѣрекъ, который по-французски зовется «чернымъ», и этимъ чернымъ звѣрькомъ былъ для дяди Генриха: двадцатый вѣкъ. Мартына это удивило, ибо ему казалось, что лучшаго времени, чѣмъ то, въ которое онъ живетъ, прямо себѣ не представишь. Такого блеска, такой отваги, такихъ замысловъ не было ни у одной эпохи. Все то, что искрилось въ прежнихъ вѣкахъ, — страсть къ изслѣдованію невѣдомыхъ земель, дерзкіе опыты, подвиги любознательныхъ людей, которые слѣпли или разлетались на мелкія части, героическіе заговоры, борьба одного противъ многихъ, — все это проявлялось теперь съ небывалой силой. То, что человѣкъ, проигравшій на биржѣ милліонъ, хладнокровно кончалъ съ собой, столь же поражало воображеніе Мартына, какъ, скажемъ, вольная смерть полководца, павшаго грудью на мечъ. Автомобильная реклама, ярко алѣющая въ дикомъ и живописномъ ущельѣ, на совершенно недоступномъ мѣстѣ альпійской скалы, восхищала его до слезъ. Услужливость, ласковость очень сложныхъ и очень простыхъ машинъ, какъ, напримѣръ, тракторъ или линотипъ, приводили его къ мысли, что добро въ человѣчествѣ такъ заразительно, что передается металлу. Когда надъ городомъ, изумительно высоко въ голубомъ небѣ, аэропланъ величиной съ комарика выпускалъ нѣжныя, молочно-бѣлыя буквы во сто кратъ больше него самого, повторяя въ божественныхъ размѣрахъ росчеркъ фирмы, Мартынъ проникался ощущеніемъ чуда. А дядя Генрихъ, подкармливая своего чернаго звѣрька, съ ужасомъ и отвращеніемъ говорилъ о закатѣ Европы, о послѣвоенной усталости, о нашемъ слишкомъ трезвомъ, слишкомъ практическомъ вѣкѣ, о нашествіи мертвыхъ машинъ; въ его представленіи была какая-то дьявольская связь между фокстротомъ, небоскребами, дамскими модами и коктейлями. Кромѣ того, дядѣ Генриху казалось, что онъ живетъ въ эпоху страшной спѣшки, и было особенно смѣшно, когда онъ объ этой спѣшкѣ бесѣдовалъ въ лѣтній день, на краю горной дороги, съ аббатомъ, — межъ тѣмъ, какъ тихо плыли облака, и старая, розовая аббатова лошадь, со звономъ отряхиваясь отъ мухъ, моргая бѣлыми рѣсницами, опускала голову полнымъ невыразимой прелести движеніемъ и сочно похрустывала придорожной травой, вздрагивая кожей и переставляя изрѣдка копыто, и, если разговоръ о безумной спѣшкѣ нашихъ дней, о власти доллара, объ аргентинцахъ, соблазнившихъ всѣхъ дѣвушекъ въ Швейцаріи, слишкомъ затягивался, а наиболѣе нѣжные стебли уже оказывались въ данномъ мѣстѣ съѣденными, она слегка подвигалась впередъ, при чемъ со скрипомъ поворачивались высокія колеса таратайки, и Мартынъ не могъ оторвать взглядъ отъ добрыхъ сѣдыхъ лошадиныхъ губъ, отъ травинокъ, застрявшихъ въ удилахъ. «Вотъ, напримѣръ, этотъ юноша, — говорилъ дядя Генрихъ, указывая палкой на Мартына, — вотъ онъ кончилъ университетъ, одинъ изъ самыхъ дорогихъ въ мірѣ университетовъ, а спросите его, чему онъ научился, на что онъ способенъ. Я совершенно не знаю, что онъ будетъ дальше дѣлать. Въ мое время молодые люди становились врачами, офицерами, нотаріусами, а вотъ онъ, вѣроятно, мечтаетъ быть летчикомъ или платнымъ танцоромъ». Мартыну было невдомекъ, чего именно онъ служилъ примѣромъ, аббатъ повидимому понималъ парадоксы дяди Генриха и сочувственно улыбался. Иногда Мартына такъ раздражали подобные разговоры, что онъ былъ готовь сказать дядѣ — и, увы, отчиму — грубость, но во время останавливался, замѣтивъ особое выраженіе, которое появлялось на лицѣ у Софьи Дмитріевны всякій разъ, какъ Генрихъ впадалъ въ краснорѣчіе. Тутъ была и едва проступавшая ласковая насмѣшка, и какая-то грусть, и безсловесная просьба простить чудаку, — и еще что-то неизъяснимое, очень мудрое. И Мартынъ молчалъ, втайнѣ отвѣчая дядѣ Генриху примѣрно такъ: «Неправда, что я въ Кембриджѣ занимался пустяками. Неправда, что я ничему не научился. Колумбъ, прежде, чѣмъ взяться черезъ западное плечо за восточное ухо, отправился инкогнито для полученія кое-какихъ справокъ въ Исландію, зная, что тамошніе моряки — народъ дошлый и дальноходный. Я тоже собираюсь изслѣдовать далекую землю».
Софья Дмитріевна не докучала сыну нудными разговорами, до которыхъ былъ падокъ Генрихъ; она не спрашивала его, чѣмъ онъ собирается заниматься, считая, что это все какъ-то само собой устроится, и была только счастлива, что онъ сейчасъ при ней, здоровъ, плечистъ, теменъ отъ загара, лупитъ въ теннисъ, говоритъ низкимъ голосомъ, ежедневно бреется и вгоняетъ въ макъ молодую, яркоглазую мадамъ Гишаръ, мѣстную купчиху. Порою она думала о томъ, что Россія вдругъ стряхнетъ дурной сонъ, полосатый шлагбаумъ поднимется, и всѣ вернутся, займутъ прежнія свои мѣста, — и Боже мой, какъ подросли деревья, какъ уменьшился домъ, какая грусть и счастье, какъ пахнетъ земля... По утрамъ она такъ же страстно ждала почтальона, какъ и во дни пребыванія сына въ Кембриджѣ и, когда теперь приходило, — а приходило оно нечасто, — письмо на имя Мартына, въ конторскомъ конвертѣ съ паукообразнымъ почеркомъ и берлинской маркой, она испытывала живѣйшую радость, и, схвативъ письмо, спѣшила къ нему въ комнату. Мартынъ еще лежалъ въ постели, очень взлохмаченный, посасывалъ папиросу, держа руку у подбородка. Онъ видѣлъ въ зеркалѣ, какъ солнечной раной раскрывалась дверь, и видѣлъ особое выраженіе на розовомъ, веснущатомъ лицѣ матери: по ея плотно-сжатымъ, но уже готовымъ расплыться въ улыбку губамъ, онъ зналъ, что есть письмо. «Сегодня ничего для тебя нѣтъ», — небрежно говорила Софья Дмитріевна, держа руку за спиной, но сынъ уже протягивалъ нетерпѣливые пальцы, и она, просіявъ, прикладывала конвертъ къ груди, и оба смѣялись, и затѣмъ, не желая мѣшать его удовольствію, она отходила къ окну, облокачивалась, захвативъ ладонями щеки, и съ чувствомъ совершеннаго счастья глядѣла на горы, на одну далекую, розовато-снѣжную вершину, которая была видна только изъ этого окна. Мартынъ, залпомъ проглотивъ письмо, притворялся значительно болѣе довольнымъ, чѣмъ на самомъ дѣлѣ, такъ что Софья Дмитріевна представляла себѣ эти письма отъ маленькой Зилановой полными нѣжности и вѣроятно почувствовала бы печальную обиду за сына, если бы ей довелось ихъ прочесть. Она помнила маленькую Зиланову со странной ясностью: черноволосая, блѣдная дѣвочка, всегда съ ангиной или послѣ ангины, съ шеей, забинтованной или пожелтѣвшей отъ іода; она помнила, какъ однажды повела десятилѣтняго Мартына къ Зилановымъ на елку, и маленькая Соня была въ бѣломъ платьѣ съ кружевцами и съ широкимъ шелковымъ кушакомъ на бедрахъ. Мартынъ же этого не помнилъ вовсе, елокъ было много, онѣ мѣшались, и только одно было очень живо, ибо повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за воротникъ его матроски, провѣряя, не очень ли онъ потенъ отъ бѣготни, а онъ еще рвался куда-то съ огромной золотой хлопушкой въ рукѣ, но хватка матери была ревнива, и вотъ уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до подмышекъ, надѣвались ботики, полушубокъ, съ туго застегивавшимся на душкѣ крючкомъ, отвратительно щекотный башлыкъ, — и вотъ — морозная радуга фонарей проходитъ по стекламъ кареты. Мартына волновало, что тогда и теперь выраженіе материнскихъ глазъ было то же, — что и теперь она легко трогала его за шею, когда онъ возвращался съ тенниса, и приносила Сонино письмо съ тою же нѣжностью, какъ нѣкогда — выписанное изъ Англіи духовое ружье въ длинной картонной коробкѣ.
Ружье оказывалось несовсѣмъ такимъ, какъ онъ ожидалъ, не совпадало съ мечтой о немъ, какъ и теперь письма Сони были не такими, какихъ ему хотѣлось. Она писала рѣдко, писала какъ-то судорожно, ни одного не попадалось таинственнаго слова, и ему приходилось удовлетворяться такими выраженіями, какъ: «часто вспоминаю добрый, старый Кембриджъ» или «всѣхъ благъ, мой маленькій цвѣточекъ, жму лапу». Она сообщала, что служитъ, машинка да стенографія, что съ Ириной очень трудно, — сплошная истерія, — что у отца ничего путнаго не вышло съ газетой, и онъ теперь налаживаетъ издательское дѣло, что въ домѣ иногда не бываетъ ни копѣйки, и очень грустно, что масса знакомыхъ, и очень весело, что трамваи въ Берлинѣ зеленые, и что въ теннисъ берлинцы играютъ въ крахмальныхъ воротничкахъ и подтяжкахъ. Мартынъ терпѣлъ, терпѣлъ, протерпѣлъ лѣто, осень и зиму, и какъ-то, въ апрѣльскій день, объявилъ дядѣ Генриху, что ѣдетъ въ Берлинъ. Тотъ надулся и сказалъ недовольно: «Мнѣ кажется, дружокъ, что это лишено здраваго смысла. Ты всегда успѣешь увидѣть Европу, — я самъ думалъ осенью взять васъ, тебя и твою мать, въ Италію. Но вѣдь нельзя безъ конца валандаться. Короче, — я хотѣлъ тебѣ предложить попробовать твои молодыя силы въ Женевѣ». — (Мартынъ хорошо зналъ о чемъ рѣчь, — уже нѣсколько разъ выползалъ, крадучись, этотъ жалкій разговоръ о какомъ-то коммерческомъ домѣ братьевъ Пти, съ которыми дядя Генрихъ былъ въ дѣловыхъ сношеніяхъ), — «попробовать твои молодыя силы, — повторилъ дядя Генрихъ. — Въ этотъ жестокій вѣкъ, въ этотъ вѣкъ очень практическій, юноша долженъ научиться зарабатывать свой хлѣбъ и пробивать себѣ дорогу. Ты основательно знаешь англійскій языкъ. Иностранная корреспонденція — вещь крайне интересная. Что же касается Берлина... Ты вѣдь не очень силенъ въ нѣмецкомъ, — не такъ ли? Не вижу, что ты будешь тамъ дѣлать». «Предположимъ, что ничего». — угрюмо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. «Странный отвѣтъ. Не знаю, что твой отецъ подумалъ бы о подобномъ отвѣтѣ. Мнѣ кажется, что онъ, какъ и я, былъ бы удивленъ, что юноша, полный здоровья и силъ, гнушается всякой работы. Пойми, пойми, — поспѣшно добавилъ дядя Генрихъ, замѣтивъ, что Мартынъ непріятно побагровѣлъ, — я вовсе не мелоченъ. Я достаточно богатъ, слава Богу, чтобы тебя обезпечить, — я себѣ дѣлаю изъ этого долгъ и счастье, — но съ твоей стороны было бы безуміемъ не работать. Европа проходитъ черезъ неслыханный кризисъ, человѣкъ теряетъ состояніе въ мгновеніе ока. Это такъ, ничего не подѣлаешь, надо быть ко всему готовымъ». «Мнѣ твоихъ денегъ не нужно», — тихо и грубо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ сдѣлалъ видъ, будто не разслышалъ, но его глаза налились слезами. «Неужели, — спросилъ онъ, — у тебя нѣтъ честолюбія? Неужели ты не думаешь о карьерѣ? Мы, Эдельвейсы, всегда умѣли работать. Твой дѣдъ былъ сначала бѣднымъ домашнимъ учителемъ. Когда онъ сдѣлалъ предложеніе твоей бабушкѣ, ея родители прогнали его изъ дому. И вотъ — черезъ годъ онъ возвращается директоромъ экспортной фирмы, и тогда, разумѣется, всѣ препятствія были сметены...» «Мнѣ твоихъ денегъ не нужно, — еще тише повторилъ Мартынъ, — а насчетъ дѣдушки — это все глупая семейная легенда, — и ты это знаешь». «Что съ нимъ, что съ нимъ, — съ испугомъ забормоталъ дядя Генрихъ. — Какое ты имѣешь право меня такъ оскорблять? Что я тебѣ сдѣлалъ худого? Я, который всегда»... — «Однимъ словомъ, я ѣду въ Берлинъ», — перебилъ Мартынъ, и, дрожа, вышелъ изъ комнаты.
Вечеромъ было примиреніе, объятія, сморканіе, разнѣженный кашель, — но Мартынъ настоялъ на своемъ. Софья Дмитріевна, чувствуя его тоску по Сонѣ, оказалась его сообщницей и бодро улыбалась, когда онъ садился въ автомобиль.
Какъ только домъ скрылся изъ вида, Мартынъ перемѣнился мѣстами съ шоферомъ и легко, почти нѣжно держа руль, словно нѣчто живое и цѣнное, и глядя, какъ мощная машина глотаетъ дорогу, испытывалъ почти то же, что въ дѣтствѣ, когда, сѣвъ на полъ, такъ, чтобы педали рояля пришлись подъ подошвы, держалъ между ногъ табуретъ съ круглымъ вращающимся сидѣніемъ, орудовалъ имъ, какъ рулемъ, бралъ на полномъ ходу восхитительные повороты, еще и еще нажималъ педаль (рояль при этомъ гукалъ) и щурился отъ воображаемаго вѣтра. Затѣмъ, въ поѣздѣ, въ нѣмецкомъ вагонѣ, гдѣ въ простѣнкахъ были небольшія карты, какъ разъ тѣхъ областей, по которымъ данный поѣздъ не проходилъ, — Мартынъ наслаждался путешествіемъ, ѣлъ шоколадъ, курилъ, совалъ окурокъ подъ желѣзную крышку пепельницы, полной сигарнаго праха. Къ Берлину онъ подъѣзжалъ вечеромъ и, глядя прямо изъ вагона на уже освѣщенныя улицы, пережилъ снова давнишнее дѣтское впечатлѣніе Берлина, счастливые жители котораго могутъ хоть каждый день смотрѣть на поѣздъ баснословного слѣдованія, плывущій по черному мосту надъ ежедневной улицей, и вотъ этимъ отличался Берлинъ отъ Петербурга, гдѣ желѣзнодорожное движеніе скрывалось, какъ нѣкое таинство. Но черезъ недѣлю, когда онъ къ городу присмотрѣлся, Мартынъ былъ уже безсиленъ возстановить тотъ уголъ зрѣнія, при которомъ черты показались знакомы, — какъ при встрѣчѣ съ человѣкомъ, годами невидѣннымъ, признаешь сперва его обликъ и голосъ, а присмотришься — и тутъ же наглядно продѣлывается все то, что незамѣтно продѣлало время, мѣняются черты, разрушается сходство, и сидитъ чужой человѣкъ, самодовольный поглотитель небольшого и хрупкаго своего двойника, котораго отнынѣ уже будетъ трудно вообразить, — если только не поможетъ случай. Когда Мартынъ нарочно посѣщалъ тѣ улицы въ Берлинѣ, тотъ перекрестокъ, ту площадь, которые онъ видѣлъ въ дѣтствѣ, ничто, ничто не волновало душу, но зато, при случайномъ запахѣ угля или бензиннаго перегара, при особомъ блѣдномъ оттѣнкѣ неба сквозь кисею занавѣски, при дрожи оконныхъ стеколъ, разбуженныхъ грузовикомъ, онъ мгновенно проникался тѣмъ городскимъ, отельнымъ, блѣдно-утреннимъ, чѣмъ нѣкогда пахнулъ на него Берлинъ. Игрушечные магазины на когда-то нарядной улицѣ порѣдѣли, осунулись, локомотивы въ нихъ были теперь поменьше, поплоше. Мостовая на этой улицѣ была разворочена, рабочіе въ жилеткахъ сверлили, дымили, рыли глубокія ямы, такъ что приходилось пробираться по мосткамъ, а иногда даже по рыхлому песку. Въ пассажномъ паноптикумѣ потеряли свою страшную прелесть человѣкъ въ саванѣ, энергично выходящій изъ могилы, и желѣзная женщина для чрезвычайной пытки. Когда Мартынъ пошелъ искать на Курфюрстендамѣ тотъ огромный скэтингъ-ринкъ, отъ котораго остались въ памяти: гремучій раскатъ колесиковъ, красная форма инструкторовъ, раковина оркестра, соленый тортъ-мокка, подававшійся въ круговыхъ ложахъ, и па-де-патинеръ, которое онъ танцовалъ подъ всякую музыку, подгибая то правый, то лѣвый роликъ, и Богъ ты мой, какъ онъ разъ шлепнулся, — оказалось, что все это исчезло безслѣдно. Курфюрстендамъ измѣнился тоже, возмужалъ, вытянулся, и гдѣ-то — не то подъ новымъ домомъ, не то на пустырѣ, — была могила большого тенниса въ двадцать площадокъ, гдѣ раза два Мартынъ игралъ съ матерью, которая, подавая снизу мячъ, говорила яснымъ голосомъ «плэй» и, бѣгая, шуршала юбкой. Теперь, не выходя изъ города, онъ добирался до Груневальда, гдѣ жили Зилановы, и отъ Сони узнавалъ, что безсмысленно ѣздить за покупками къ Вертхайму, и что вовсе не обязательно посѣщать Винтергартенъ, — гдѣ нѣкогда высокій потолокъ былъ, какъ дивное звѣздное небо, и въ ложахъ, у освѣщенныхъ столиковъ, сидѣли прусскіе офицеры, затянутые въ корсеты, а на сценѣ двѣнадцать голоногихъ дѣвицъ пѣли гортанными голосами и, держась подруки, переливались справа налѣво и обратно и вскидывали двѣнадцать бѣлыхъ ногъ, и маленькій Мартынъ тихо охнулъ, узнавъ въ нихъ тѣхъ миловидныхъ, скромныхъ англичанокъ, которыя, какъ и онъ, бывали по утрамъ на деревянномъ каткѣ.
Но пожалуй самымъ неожиданнымъ въ этомъ новомъ, широко расползавшемся Берлинѣ, такомъ тихомъ, деревенскомъ, растяпистомъ по сравненію съ гремящимъ, яснымъ и наряднымъ городомъ Мартынова дѣтства, — самымъ неожиданнымъ въ немъ была та развязная, громкоголосая Россія, которая тараторила повсюду — въ трамваяхъ, на углахъ, въ магазинахъ, на балконахъ домовъ. Лѣтъ десять тому назадъ, въ одной изъ своихъ пророческихъ грезъ (а у всякаго человѣка съ большимъ воображеніемъ бываютъ грезы пророческія, — такова математика грезъ), петербургскій отрокъ Мартынъ снился себѣ самому изгнанникомъ, и подступали слезы, когда, на воображаемомъ дебаркадерѣ, освѣщенномъ причудливо тускло, онъ невзначай знакомился — съ кѣмъ?.. — съ землякомъ, сидящимъ на сундукѣ, въ ночь озноба и запозданій, и какіе были дивные разговоры! Для роли этихъ земляковъ онъ попросту бралъ русскихъ, замѣченныхъ имъ во время заграничной поѣздки, — семью въ Біаррицѣ, съ гувернанткой, гувернеромъ, бритымъ лакеемъ и рыжей таксой, замѣчательную бѣлокурую даму въ берлинскомъ Кайзергофѣ, или въ коридорѣ нордъ-экспресса стараго господина въ черной мурмолкѣ, котораго отецъ шопотомъ назвалъ «писатель Боборыкинъ», — и, выбравъ имъ подходящіе костюмы и реплики, посылалъ ихъ для встрѣчъ съ собой въ отдаленнѣйшія мѣста свѣта. Нынѣ эта случайная мечта — слѣдствіе Богъ вѣсть какой дѣтской книги — воплотилась полностью и, пожалуй, хватила черезъ край. Когда, въ трамваѣ, толстая расписная дама уныло повисала на ремнѣ и, гремя роскошными русскими звуками, говорила черезъ плечо своему спутнику, старику въ сѣдыхъ усахъ: «Поразительно, прямо поразительно, — ни одинъ изъ этихъ невѣжъ не уступитъ мѣсто», — Мартынъ вскакивалъ и, съ сіяющей улыбкой повторяя то, что нѣкогда въ отроческихъ мечтахъ случайно прорепетировалъ, восклицалъ: «Пожалуйста!» — и, сразу поблѣднѣвъ отъ волненія, повисалъ въ свою очередь на ремнѣ. Мирные нѣмцы, которыхъ дама звала невѣжами, были все усталые, голодные, работящіе, и сѣрые бутерброды, которые они жевали въ трамваѣ, пускай раздражали русскихъ, но были необходимы: настоящіе обѣды обходились дорого въ тотъ годъ, и, когда Мартынъ мѣнялъ въ трамваѣ долларъ, — вмѣсто того, чтобы на этотъ долларъ купить доходный домъ, — у кондуктора отъ счастья и удивленія тряслись руки. Доллары Мартынъ зарабатывалъ особымъ способомъ, которымъ очень гордился. Трудъ былъ, правда, каторжный. Съ мая, когда онъ на этотъ трудъ набрелъ (благодаря милѣйшему русскому нѣмцу Киндерману, уже второй годъ преподававшему теннисъ случайнымъ богачамъ), и до середины октября, когда онъ вернулся на зиму къ матери, и потомъ опять цѣлую весну, — Мартынъ работалъ почти ежедневно съ ранняго утра до заката, — держа въ лѣвой рукѣ пять мячей (Киндерманъ умѣлъ держать шесть), посылалъ ихъ по одному черезъ сѣтку все тѣмъ же гладкимъ ударомъ ракеты, межъ тѣмъ, какъ напряженный пожилой ученикъ (или ученица) по ту сторону сѣтки старательно размахивался и обыкновенно никуда не попадалъ. Первое время Мартынъ такъ уставалъ, такъ ныло правое плечо, такъ горѣли ноги, что, придя домой, онъ сразу ложился въ постель. Отъ солнца волосы посвѣтлѣли, лицо потемнѣло, — онъ казался негативомъ самого себя. Маіорская вдова, его квартирная хозяйка, отъ которой онъ для пущей таинственности скрывалъ свою профессію, полагала, что бѣдняга принужденъ, какъ, увы, многіе интеллигентные люди, заниматься чернымъ трудомъ, таскать камни, напримѣръ (отсюда загаръ), и стѣсняется этого, какъ всякій деликатный человѣкъ. Она деликатно вздыхала и угощала его по вечерамъ колбасой, присланной дочерью изъ померанскаго имѣнія. Была она саженнаго роста, краснолицая, по воскресеньямъ душилась одеколономъ, держала у себя въ комнатѣ попугая и черепаху. Мартына она считала жильцомъ идеальнымъ: онъ рѣдко бывалъ дома, гостей не принималъ и не пользовался ванной (послѣднюю замѣняли сполна душъ въ клубѣ и груневальдское озеро). Эта ванна была вся снутри облѣплена хозяйскими волосами, сверху на веревкѣ зловонно сохли безымянныя тряпки, а рядомъ у стѣны стоялъ старый, пыльный, поржавѣвшій велосипедъ. Впрочемъ добраться до ванны было мудрено: туда велъ длинный, темный, необыкновенно угластый коридоръ, заставленный всякимъ хламомъ. Комната же Мартына была вовсе не плохая, очень забавная, съ такими предметами роскоши, какъ піанино, споконъ вѣка запертое на ключъ, или громоздкій, сложный барометръ, испортившійся года за два до послѣдней войны, — а надъ диваномъ, на зеленой стѣнѣ, какъ постоянное, благожелательное напоминаніе, вставалъ изъ беклиновскихъ волнъ тотъ же голый старикъ съ трезубцемъ, который — въ рамѣ попроще — оживлялъ гостиную Зилановыхъ.
Когда въ первый разъ онъ къ нимъ пришелъ, увидѣлъ ихъ дешевую, темную квартиру, состоявшую изъ четырехъ комнатъ и кухни, гдѣ на столѣ сидѣла по-новому причесанная, совсѣмъ чужая Соня и, качая ножками въ заштопанныхъ чулкахъ, тянула носомъ и чистила картофель, Мартынъ понялъ, что нечего ждать отъ Сони, кромѣ огорченій, и что напрасно онъ махнулъ въ Берлинъ. Чужое въ ней было все: и бронзоваго оттѣнка джамперъ, и открытыя уши, и простуженный голосъ, — ее донималъ сильный насморкъ, вокругъ ноздрей и подъ носомъ было розово, она чистила картофель, сморкалась и, высморкавшись, уныло крякала и опять срѣзала ножомъ спирали бурой шелухи. Къ ужину была гречневая каша, маргаринъ вмѣсто масла; Ирина пришла къ столу, держа на рукахъ котенка, съ которымъ не разставалась, и встрѣтила Мартына радостнымъ и страшнымъ смѣхомъ. И Ольга Павловна и Елена Павловна постарѣли за этотъ годъ, еще больше стали похожи другъ на дружку, и только одинъ Зилановъ былъ все тотъ же и съ прежнею мощью рѣзалъ хлѣбъ. «Я слышалъ», — (хрякъ, хрякъ) — «что Грузиновъ въ Лозаннѣ, вы его» — (хрякъ) — «не встрѣчали? Мой большой пріятель и замѣчательная волевая личность». Мартынъ не имѣлъ ни малѣйшаго представленія, кто такой Грузиновъ, но ничего не спросилъ, боясь попасть впросакъ. Послѣ ужина Соня мыла тарелки, а онъ ихъ вытиралъ, и одну разбилъ. «Съ ума сойти, все заложено», — сказала она, — и пояснила: «Да нѣтъ, не вещи, а у меня въ носу. Вещи, впрочемъ, тоже». Затѣмъ она спустилась вмѣстѣ съ нимъ, чтобы отпереть ему дверь, — и очень забавно при нажимѣ кнопки стукало что-то, и вспыхивалъ на лѣстницѣ свѣтъ, — и Мартынъ покашливалъ и не могъ выговорить ни одного слова изъ всѣхъ тѣхъ, которыя онъ собирался Сонѣ сказать. Далѣе послѣдовали вечера, совсѣмъ другіе, — множество гостей, танцы подъ грамофонъ, танцы въ ближнемъ кафе, темнота маленькаго кинематографа за угломъ. Со всѣхъ сторонъ возникали вокругъ Мартына новые люди, туманности рождали міры, и вотъ получало опредѣленные имена и облики все русское, разсыпанное по Берлину, все, что такъ волновало Мартына, — будь это просто обрывокъ житейскаго разговора среди прущей панельной толпы, хамелеонное словцо — до̀ллары, долла̀ры, доллара̀, — или схваченная на лету речитативная ссора четы, «а я тебѣ говорю...» — для женскаго голоса, — «ну, и пожалуйста...» — для мужского, — или, наконецъ, человѣкъ, лѣтней ночью съ задранной головой бьющій въ ладони подъ освѣщеннымъ окномъ, выкликающій звучное имя и отчество, отъ котораго сотрясается вся улица, и шарахается, нервно хрюкнувъ, таксомоторъ, чуть не налетѣвшій на голосистаго гостя, который уже отступилъ на середку мостовой, чтобы лучше видѣть, не появился ли Петрушкой въ окнѣ нужный ему человѣкъ. Черезъ Зилановыхъ Мартынъ узналъ людей, среди которыхъ сначала почувствовалъ себя невѣждой и чужакомъ. Въ нѣкоторомъ смыслѣ съ нимъ повторялось то же, что было, когда онъ пріѣхалъ въ Лондонъ. И теперь, когда на квартирѣ у писателя Бубнова большими волнами шелъ разговоръ, полный именъ, и Соня, все знавшая, смотрѣла искоса на него съ насмѣшливымъ сожалѣніемъ, Мартынъ краснѣлъ, терялся, собирался пустить свое утлое словцо на волны чужихъ рѣчей, да такъ, чтобы оно не опрокинулось сразу, и все не могъ рѣшиться, и потому молчалъ; зато, устыдясь отсталости своихъ познаній, онъ много читалъ по ночамъ и въ дождливые дни, и очень скоро принюхался къ тому особому запаху — запаху тюремныхъ библіотекъ, — который исходилъ отъ совѣтской словесности.
Писатель Бубновъ, — всегда съ удовольствіемъ отмѣчавшій, сколь много выдающихся литературныхъ именъ двадцатаго вѣка начинается на букву «б», — былъ плотный, тридцатилѣтній, уже лысый мужчина съ огромнымъ лбомъ, глубокими глазницами и квадратнымъ подбородкомъ. Онъ курилъ трубку, — сильно вбирая щеки при каждой затяжкѣ, — носилъ старый черный галстукъ бантикомъ и считалъ Мартына франтомъ и европейцемъ. Мартына же плѣняла его напористая круглая рѣчь и вполнѣ заслуженная писательская слава. Начавъ писать уже заграницей, Бубновъ за три года выпустилъ три прекрасныхъ книги, писалъ четвертую, героемъ ея былъ Христофоръ Колумбъ — или, точнѣе, русскій дьякъ, чудесно попавшій матросомъ на одну изъ колумбовыхъ каравеллъ, — а такъ какъ Бубновъ не зналъ ни одного языка, кромѣ русскаго, то для собиранія нѣкоторыхъ матеріаловъ, имѣвшихся въ Государственной библіотекѣ, охотно бралъ съ собою Мартына, когда тотъ бывалъ свободенъ. Нѣмецкимъ Мартынъ владѣлъ плоховато и потому радовался, если текстъ попадался французскій, англійскій, или — еще лучше — итальянскій: этотъ языкъ онъ зналъ, правда, еще хуже нѣмецкаго, но небольшое свое знаніе особенно цѣнилъ, памятуя, какъ съ меланхолическимъ Тэдди переводилъ Данте. У Бубнова бывали писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, — все это были люди, по мнѣнію Бубнова, средняго таланта, и онъ праведно царилъ среди нихъ, выслушивалъ, прикрывъ ладонью глаза, очередное стихотвореніе о тоскѣ по родинѣ или о Петербургѣ (съ непремѣннымъ присутствіемъ Мѣднаго Всадника) и затѣмъ говорилъ, тиская бритый подбородокъ: «Да, хорошо»; и повторялъ, уставившись блѣдно-карими, немного собачьими, глазами въ одну точку: «Хорошо», съ менѣе убѣдительнымъ оттѣнкомъ; и, снова перемѣнивъ направленіе взгляда, говорилъ: «Не плохо»; а затѣмъ: «Только, знаете, слишкомъ у васъ Петербургъ портативный»; и постепенно снижая сужденіе, доходилъ до того, что глухо, со вздохомъ, бормоталъ: «Все это не то, все это не нужно», и удрученно моталъ головой, и вдругъ, съ блескомъ, съ восторгомъ, разрѣшался стихомъ изъ Пушкина, — и, когда однажды молодой поэтъ, обидѣвшись, возразилъ: «То Пушкинъ, а это я», — Бубновъ подумалъ и сказалъ: «А все-таки у васъ хуже». Случалось, впрочемъ, что чья-нибудь вещь была дѣйствительно хороша, и Бубновъ, — особенно, если вещь была написана прозой, — дѣлался необыкновенно мрачнымъ и нѣсколько дней пребывалъ не въ духахъ. Съ Мартыномъ, который, кромѣ писемъ къ матери, ничего не писалъ, (и былъ за это прозванъ однимъ острословомъ «наша мадамъ де-Севинье»), Бубновъ дружилъ искренно и безбоязненно, и разъ даже, послѣ третьей кружки пильзнера, весь налитой свѣтлымъ пивомъ, весь тугой и прозрачный, мечтательно заговорилъ (и это напомнило Яйлу, костеръ) о дѣвушкѣ, у которой поетъ душа, поютъ глаза, и кожа блѣдна, какъ дорогой фарфоръ, — и затѣмъ свирѣпо глянулъ на Мартына и сказалъ: «Да, это пошло, сладко, отвратительно, фу... презирай меня, пускай я бездарь, но я ее люблю. Ея имя, какъ куполъ, какъ свистъ голубиныхъ крылъ, я вижу свѣтъ въ ея имени, особый свѣтъ, «кана-инумъ» старыхъ хадирскихъ мудрецовъ, — свѣтъ оттуда, съ востока, — о, это большая тайна, страшная тайна»; и уже истошнымъ шопотомъ: «Женская прелесть страшна, — ты понимаешь меня, — страшна. И туфельки у нея стоптаны, стоптаны...»
Мартынъ стѣснялся и молча кивалъ. Съ Бубновымъ онъ всегда чувствовалъ себя странно, немного какъ во снѣ, — и какъ-то несовсѣмъ довѣрялъ ни ему, ни хадирскимъ старцамъ. Другіе Сонины знакомые, какъ, напримѣръ, веселый зубастый Каллистратовъ, бывшій офицеръ, теперь занимавшійся автомобильнымъ извозомъ, или милая, бѣлая, полногрудая Веретенникова, игравшая на гитарѣ и пѣвшая звучнымъ контральто «Есть на Волгѣ утесъ», или молодой Іоголевичъ, умный, ехидный, малоразговорчивый юноша въ роговыхъ очкахъ, читавшій Пруста и Джойса, были куда проще Бубнова. Къ этимъ Сонинымъ друзьямъ примѣшивались и пожилые знакомые ея родителей, — все люди почтенные, общественные, чистые, вполнѣ достойные будущаго некролога въ сто кристальныхъ строкъ. Но, когда, въ іюльскій день, отъ разрыва сердца умеръ на улицѣ, охнувъ и грузно упавъ ничкомъ, старый Іоголевичъ, и въ русскихъ газетахъ было очень много о незамѣнимой утратѣ и подлинномъ труженикѣ, и Михаилъ Платоновичъ, съ портфелемъ подмышкой, шелъ одинъ изъ первыхъ за гробомъ, среди розъ и чернаго мрамора еврейскихъ могилъ, Мартыну казалось, что слова некролога «пламенѣлъ любовью къ Россіи» или «всегда держалъ высоко перо» — какъ-то унижаютъ покойнаго тѣмъ, что они же, эти слова могли быть примѣнены и къ Зиланову, и къ самому маститому автору некролога. Мартыну было больше всего жаль своеобразія покойнаго, дѣйствительно незамѣнимаго, — его жестовъ, бороды, лѣпныхъ морщинъ, неожиданной застѣнчивой улыбки, и пиджачной пуговицы, висѣвшей на ниткѣ, и манеры всѣмъ языкомъ лизнуть марку, прежде, чѣмъ ее налѣпить на конвертъ да хлопнуть по ней кулакомъ. Это было въ какомъ-то смыслѣ цѣннѣе его общественныхъ заслугъ, для которыхъ былъ такой удобный шаблончикъ, — и со страннымъ перескокомъ мысли Мартынъ поклялся себѣ, что никогда самъ не будетъ состоять ни въ одной партіи, не будетъ присутствовать ни на одномъ засѣданіи, никогда не будетъ тѣмъ персонажемъ, которому предоставляется слово, или который закрываетъ пренія и чувствуетъ при этомъ всѣ восторги гражданственности. И часто Мартынъ дивился, почему никакъ не можетъ заговорить о сокровенныхъ своихъ замыслахъ съ Зилановымъ, съ его друзьями, со всѣми этими дѣятельными, почтенными, безкорыстно любящими родину русскими людьми.
Но Соня, Соня... Отъ ночныхъ мыслей объ экспедиціи, отъ литературныхъ бесѣдъ съ Бубновымъ, отъ ежедневныхъ трудовъ на теннисѣ, онъ снова и снова къ ней возвращался, подносилъ для нея спичку къ газовой плитѣ, гдѣ сразу, съ сильнымъ пыхомъ, выпускалъ всѣ когти голубой огонь. Говорить съ ней о любви было безполезно, но однажды, провожая ее домой изъ кафе, гдѣ они тянули сквозь соломинки шведскій пуншъ подъ скрипичный вой румына, онъ почувствовалъ такую нѣжность отъ теплоты ночи, и о
Мартынъ, никогда какъ-то Ириной не занимался, давно привыкнувъ къ ея дурости, но теперь что-то его потрясло, когда Валентина Львовна сказала: «Вотъ у нихъ въ домѣ есть постоянный живой символъ». Зоорландская ночь показалась еще темнѣе, дебри ея лѣсовъ еще глубже, и Мартынъ уже зналъ, что никто и ничто не можетъ ему помѣшать вольнымъ странникомъ пробраться въ эти лѣса, гдѣ въ сумракѣ мучатъ толстыхъ дѣтей, и пахнетъ гарью и тлѣномъ. И, когда онъ по веснѣ впопыхахъ вернулся въ Берлинъ, къ Сонѣ, ему мерещилось (такъ полны приключеній были его зимнія ночи), что онъ уже побывалъ въ той одинокой, отважной экспедиціи и вотъ — будетъ разсказывать, разсказывать. Войдя къ ней въ комнату, онъ сказалъ, торопясь это выговорить, покамѣстъ еще не подпалъ подъ знакомое опустошительное вліяніе ея тусклыхъ глазъ: «Такъ, такъ я когда-нибудь вернусь и тогда, вотъ тогда...» «Ничего никогда не будетъ», — воскликнула она тономъ пушкинской Наины. Была она еще блѣднѣе обыкновеннаго, очень уставала на службѣ; дома ходила въ старомъ черномъ бархатномъ платьѣ съ ремешкомъ вокругъ бедеръ и въ шлепанцахъ съ потрепанными помпонами. Часто по вечерамъ, надѣвъ макинтошъ, она уходила куда-то, и Мартынъ, послонявшись по комнатамъ, медленно направлялся къ трамвайной остановкѣ, глубоко засунувъ руки въ карманы штановъ, а перебравшись на другой конецъ Берлина, нѣжно посвистывалъ подъ окномъ танцовщицы изъ «Эреба», съ которой познакомился въ теннисномъ клубѣ. Она вылетала на балкончикъ и на мигъ замирала у перилъ, и затѣмъ исчезала, и, вылетѣвъ опять, бросала ему завернутый въ бумагу ключъ. У нея Мартынъ пилъ зеленый мятный ликеръ и цѣловалъ ее въ золотую голую спину, и она сильно сдвигала лопатки и трясла головой. Онъ любилъ смотрѣть, какъ она, быстро и тѣсно переставляя мускулистыя загорѣлыя ноги, ходитъ по комнатѣ, ругмя-ругая все того же антрепренера, любилъ ея странное лицо съ неестественно тонкими бровями, оранжеватымъ румянцемъ и гладко зачесанными назадъ волосами, — и тщетно старался не думать о Сонѣ. Какъ-то, въ майскій вечеръ, когда онъ съ улицы переливчато и тихо свистнулъ, на балкончикѣ, вмѣсто танцовщицы, появился пожилой господинъ въ подтяжкахъ; Мартынъ вздохнулъ и ушелъ, вернулся къ дому Зилановыхъ и ходилъ взадъ и впередъ, отъ фонаря къ фонарю. Соня появилась за-полночь, одна, и, пока она рылась въ сумкѣ, ища связку ключей, Мартынъ къ ней подошелъ и робко спросилъ, куда она ходила. «Ты меня оставишь когда-нибудь въ покоѣ?» — воскликнула Соня и, не дождавшись отвѣта, хрустнула дважды ключомъ, и тяжелая дверь открылась, замерла, бухнула. А затѣмъ Мартыну стало казаться, что не только Соня, но и всѣ общіе знакомые, какъ-то его сторонятся, что никому онъ не нуженъ и никѣмъ не любимъ. Онъ заходилъ къ Бубнову, и тотъ смотрѣлъ на него страннымъ взглядомъ, просилъ извиненія и продолжалъ писать. И, наконецъ, чувствуя, что еще немного, и онъ превратится въ Сонину тѣнь и будетъ до конца жизни скользить по берлинскимъ панелямъ, израсходовавъ на тщетную страсть то важное, торжественное, что зрѣло въ немъ. Мартынъ рѣшилъ развязаться съ Берлиномъ и гдѣ-нибудь, все равно гдѣ, въ очистительномъ одиночествѣ спокойно обдумать планъ экспедиціи. Въ серединѣ мая, уже съ билетомъ на Страсбургъ въ бумажникѣ, онъ зашелъ попрощаться съ Соней, и конечно ея не оказалось дома; въ сумеркахъ комнаты сидѣла, вся въ бѣломъ, Ирина, плавала въ сумеркахъ, какъ призрачная черепаха и не сводила съ него глазъ, и тогда онъ написалъ на конвертѣ: «Въ Зоорландіи вводится полярная ночь», — и, оставивъ конвертъ на Сониной подушкѣ, сѣлъ въ ожидавшій таксомоторъ и, безъ пальто, безъ шляпы, съ однимъ чемоданомъ, — уѣхалъ.
Какъ только тронулся поѣздъ, Мартынъ ожилъ, повеселѣлъ, исполнился дорожнаго волненія, въ которомъ онъ теперь усматривалъ необходимую тренировку. Пересѣвъ во французскій поѣздъ, идущій черезъ Ліонъ на югъ, онъ какъ будто окончательно высвободился изъ Сониныхъ тумановъ. И вотъ, уже за Ліономъ, развернулась южная ночь, отраженія оконъ бѣжали блѣдными квадратами по черному скату, и въ грязномъ, до ужаса жаркомъ отдѣленіи второго класса единственнымъ спутникомъ Мартына былъ пожилой французъ, бритый, бровастый, съ лоснящимися маслаками. Французъ скинулъ пиджакъ и быстрымъ переборомъ пальцевъ сверху внизъ разстегнулъ жилетъ; стянулъ манжеты, словно отвинтилъ руки, и бережно положилъ эти два крахмальныхъ цилиндра въ сѣтку. Затѣмъ, сидя на краю лавки, покачиваясь, — поѣздъ шелъ во всю, — поднявъ подбородокъ, онъ отцѣпилъ воротникъ и галстукъ, и такъ какъ галстукъ былъ готовый, пристяжной, то опять было впечатлѣніе, что человѣкъ разбирается по частямъ и сейчасъ сниметъ голову. Обнаживъ дряблую, какъ у индюка, шею, французъ облегченно ею повертѣлъ и, согнувшись, крякая, смѣнилъ ботинки на старыя ночныя туфли. Теперь въ открытой на курчавой груди рубашкѣ, онъ производилъ впечатлѣніе добраго малаго, слегка подвыпившаго, — ибо эти ночные спутники, съ блестящими блѣдными лицами и осоловѣлыми глазами, всегда кажутся захмелѣвшими отъ вагонной качки и жары. Порывшись въ корзинѣ, онъ вынулъ бутылку краснаго вина и большой апельсинъ, сперва глотнулъ изъ горлышка, чмокнулъ губами, крѣпко, со скрипомъ, вдавилъ пробку обратно, и принялся большимъ пальцемъ оголять апельсинъ, предварительно укусивъ его въ темя. И тутъ, встрѣтившись глазами съ Мартыномъ, который, положивъ на колѣно Таухницъ, только что приготовился зѣвнуть, французъ заговорилъ: «Это уже Провансъ», — сказалъ онъ съ улыбкой, шевельнувъ усатой бровью по направленію окна, въ зеркально-черномъ стеклѣ котораго чистилъ апельсинъ его тусклый двойникъ. «Да, чувствуется югъ», — отвѣтилъ Мартынъ. «Вы англичанинъ?» — освѣдомился тотъ и разорвалъ на двѣ части очищенный, въ клочьяхъ сѣдины, апельсинъ. «Правильно, — отвѣтилъ Мартынъ. — Какъ вы угадали?» Французъ, сочно жуя, повелъ плечомъ. «Не такъ ужъ мудрено», — сказалъ онъ, и, глотнувъ, указалъ волосатымъ пальцемъ на Таухницъ. Мартынъ снисходительно улыбнулся. «А я ліонецъ, — продолжалъ тотъ, — и состою въ винной торговлѣ. Мнѣ приходится много разъѣзжать, но я люблю движеніе. Видишь новыя мѣста, новыхъ людей, міръ — наконецъ. У меня жена и маленькая дочь», — добавилъ онъ, вытирая бумажкой концы растопыренныхъ пальцевъ. Затѣмъ, посмотрѣвъ на Мартына, на его единственный чемоданъ, на мятые штаны и сообразивъ, что англичанинъ-туристъ врядъ ли поѣхалъ бы вторымъ классомъ, онъ сказалъ, заранѣе кивая: «Вы путешественникъ?» Мартынъ понялъ, что это просто сокращеніе — вояжеръ вмѣсто комивояжеръ. «Да, я именно путешественникъ, — отвѣтилъ онъ, старательно придавая французской рѣчи британскую густоту, — но путешественникъ въ болѣе широкомъ смыслѣ. Я ѣду очень далеко». «Но вы въ коммерціи?» Мартынъ замоталъ головой. «Вы это, значитъ, дѣлаете для вашего удовольствія?» — «Пожалуй», — согласился Мартынъ. Французъ помолчалъ и затѣмъ спросилъ: «Вы ѣдете пока-что въ Марсель?» «Да, вѣроятно въ Марсель. У меня, видите-ли, не всѣ еще приготовленія закончены». Французъ кивнулъ, но явно былъ озадаченъ. «Приготовленія, — продолжалъ Мартынъ, — должны быть въ такихъ вещахъ очень тщательны. Я около года провелъ въ Берлинѣ, гдѣ думалъ найти нужныя мнѣ свѣдѣнія, и что же вы думаете?..» «У меня племянникъ инженеръ», — вкрадчиво вставилъ французъ. «О, нѣтъ, я не занимаюсь техническими науками, не для этого я посѣщалъ Германію. Но вотъ — я говорю: вы не можете себѣ представить, какъ было трудно выуживать справки. Дѣло въ томъ, что я предполагаю изслѣдовать одну далекую, почти недоступную область. Кое-кто туда пробирался, но какъ этихъ людей найти, какъ ихъ заставить разсказать? Что у меня есть? Только карта», — и Мартынъ указалъ на чемоданъ, гдѣ дѣйствительно находилась одноверстка, которую онъ добылъ въ Берлинѣ въ бывшемъ Генеральномъ Штабѣ. Послѣдовало молчаніе. Поѣздъ гремѣлъ и трясся. «Я всегда утверждаю, — сказалъ французъ, — что у нашихъ колоній большая будущность. У вашихъ, разумѣется, тоже, — и у васъ ихъ такъ много. Одинъ ліонецъ изъ моихъ знакомыхъ провелъ десять лѣтъ на тропикахъ и говоритъ, что охотно бы туда вернулся. Онъ мнѣ однажды разсказывалъ, какъ обезьяны, держа другъ дружку за хвосты, переходятъ по стволу черезъ рѣку, — это было дьявольски смѣшно, — за хвосты, за хвосты...» «Колоніи это особь-статья, — сказалъ Мартынъ. — Я собираюсь не въ колоніи. Мой путь будетъ пролегать черезъ дикія опасныя мѣста, и — кто знаетъ? — можетъ быть мнѣ не удастся вернуться». «Это экспедиція научная, что-ли?» — спросилъ французъ, раздавливая задними зубами зѣвокъ. «Отчасти. Но — какъ вамъ объяснить? Это не главное. Главное, главное... Нѣтъ, право, я не знаю, какъ объяснить». «Понятно, понятно, — устало сказалъ французъ. — Вы, англичане, любите пари и рекорды, — слово «рекорды» прозвучало у него соннымъ рычаніемъ. — На что міру голая скала въ облакахъ? Или — охъ, какъ хочется спать въ поѣздѣ! — айсберги, какъ ихъ зовутъ, полюсъ — наконецъ? Или болота, гдѣ дохнутъ отъ лихорадки?» «Да, вы, пожалуй, попали въ точку, но это не все, не только спортъ. Да, это далеко не все. Вѣдь есть еще, — какъ бы сказать? — любовь, нѣжность къ землѣ, тысячи чувствъ, довольно таинственныхъ». Французъ сдѣлалъ круглые глаза и вдругъ, поддавшись впередъ, легонько хлопнулъ Мартына по колѣну. «Смѣяться изволите надо мной?» — сказалъ онъ благодушно. «Ахъ, ничуть, ничуть». «Полно, — сказалъ онъ, откинувшись въ свой уголъ. — Вы еще слишкомъ молоды, чтобы бѣгать по Сахарамъ. Если разрѣшите, мы сейчасъ притушимъ свѣтъ и соснемъ».
Тьма. Французъ почти тотчасъ захрапѣлъ. «А все-таки онъ повѣрилъ, что я англичанинъ. И вотъ такъ я буду ѣхать на сѣверъ, вотъ такъ, — въ вагонѣ, который нельзя остановить, — а потомъ, потомъ...» Онъ побрелъ по лѣсной тропинкѣ, тропинка разматывалась, разматывалась, но сонъ къ нему навстрѣчу не шелъ. Мартынъ открылъ глаза. Хорошо-бы спустить оконную раму. Теплый ночной вѣтеръ хлынулъ въ лицо, и, напрягая зрѣніе, Мартынъ высунулся, но въ глаза летѣла незримая пыль, быстрая ночь ослѣпляла, онъ втянулъ голову. Въ темнотѣ отдѣленія раздался кашель. «Нѣтъ ужъ, пожалуйста, — проговорилъ недовольный голосъ. — Я не желаю спать подъ звѣздами. Закройте, закройте». «Закройте сами», — сказалъ Мартынъ и, выйдя въ освѣщенный коридоръ, пошелъ мимо отдѣленій, гдѣ угадывалась сонная мѣшанина безпомощныхъ, полураздѣтыхъ тѣлъ, сопѣніе и вздохи, по-рыбьи открытые рты, клонящаяся и вдругъ поднимающаяся голова, а прямо ей въ носъ — чужая пятка. Перебираясь изъ тамбура въ тамбуръ по скрежещущимъ желѣзнымъ площадкамъ, Мартынъ прошелъ черезъ два вагона третьяго класса. Двери нѣкоторыхъ отдѣленій были открыты, въ одномъ голубые солдаты шумно играли въ карты. Дальше, въ коридорѣ спальнаго вагона, онъ остановился у полуспущеннаго окна и такъ живо вспомнилъ вдругъ дѣтское свое путешествіе по югу Франціи, и вотъ это откидное сидѣніе у окна, и матерчатый ремень, при помощи котораго можно было управлять поѣздомъ, и дивную мелодію на трехъ языкахъ, — особенно: периколоза... Онъ подумалъ, — какая странная, странная выдалась жизнь, — ему показалось, что онъ никогда не выходилъ изъ экспресса, а просто слонялся изъ одного вагона въ другой, и въ одномъ были молодые англичане, Дарвинъ, торжественно берущійся за рукоять тормаза, въ другомъ — Алла съ мужемъ, а не то — крымскіе друзья или храпящій дядя Генрихъ, или Зилановы, Михаилъ Платоновичъ, съ газетой, Соня, тусклымъ взглядомъ уставившаяся въ окно. «А потомъ пѣшечкомъ, пѣшечкомъ», — взволнованно проговорилъ Мартынъ, — лѣсъ и вьющаяся въ немъ тропинка... какія большія деревья! А тутъ, въ этомъ спальномъ вагонѣ, тутъ ѣхало должно быть дѣтство его; дрожа, освобождало кожаную сторку, а если пройти дальше, тамъ — вагонъ-ресторанъ, и отецъ съ матерью обѣдаютъ, — на столикѣ болванка шоколада въ фіолетовой оберткѣ, а надъ раскидными дверцами мрѣетъ винтовой вентиляторъ среди цвѣтущихъ рекламъ. И вдругъ Мартынъ увидѣлъ въ окно то, что видѣлъ и въ дѣтствѣ, — огни, далеко, среди темныхъ холмовъ; вотъ кто-то ихъ пересыпалъ изъ ладони въ ладонь и положилъ въ карманъ. И пока онъ глядѣлъ, поѣздъ началъ тормазить, — и тогда Мартынъ сказалъ себѣ, что, если будетъ сейчасъ станція, онъ выйдетъ, и уже оттуда пойдетъ къ огнямъ. Такъ и случилось. Подплыла платформа, лунный дискъ часовъ, и поѣздъ остановился, выдохнувъ: «Уш-ш-ш-ш-ш...» Мартынъ опрометью бросился къ своему вагону, несразу могъ найти отдѣленіе, дважды внѣдрялся въ чужую сопящую темноту и наконецъ нашелъ, безцеремонно зажегъ свѣтъ, и французъ на лавкѣ медленно приподнялся, протирая кулаками глаза. Мартынъ сдернулъ чемоданъ, сунулъ въ карманъ книгу, — все это страшно спѣша. Онъ не замѣтилъ, что уже поѣздъ тихо поплылъ, и потому едва не упалъ, спрыгнувъ на скользящую платформу. Прошли окна, окна, окна, и вотъ — уже поѣзда нѣтъ, пустые рельсы, поблескиваніе угольной пыли между шпалъ.
Мартынъ, глубоко дыша, пошелъ по платформѣ, и носильщикъ, везущій на тачкѣ ящикъ съ надписью «Fragile», весело сказалъ, съ особой южной металлической интонаціей: «Вы проснулись во время». «Скажите, — полюбопытствовалъ Мартынъ, — что въ этомъ ящикѣ?» Тотъ взглянулъ на ящикъ, словно впервые его замѣтилъ. «Музей естественныхъ наукъ», — прочелъ онъ адресъ. «Вотъ оно что, вѣроятно коллекція», — произнесъ Мартынъ и направился туда, гдѣ стояло нѣсколько столиковъ у входа въ тускло освѣщенный буфетъ.
Воздухъ былъ бархатный, теплый; бѣлымъ свѣтомъ горѣлъ газовый фонарь, и вокругъ — металась блѣдная мошкара, и одна широкая, темная бабочка на сѣдой подкладкѣ. Стѣну украшало саженное объявленіе военнаго вѣдомства, старающееся соблазнить молодыхъ людей прелестями военной службы: на переднемъ планѣ — бравый французскій солдатъ, на заднемъ — финиковая пальма, дромадеръ, арабъ въ бурнусѣ, а съ краю — двѣ пышныхъ женщины въ чарчафахъ.
Платформа была безлюдна. Поодаль стояли клѣтки со спящими курами. По ту сторону рельсъ смутно чернѣли растрепанные кусты. Пахло въ воздухѣ углемъ, можжевельникомъ и мочей. Изъ буфета вышла смуглая старуха, и Мартынъ спросилъ себѣ аперитифъ, прекрасное названіе коего прочелъ на одной изъ рекламъ. Погодя рабочій, весь въ синемъ, сѣлъ за сосѣдній столикъ и, уронивъ голову на руку, уснулъ.
«Я хочу кое-что узнать, — сказалъ Мартынъ старухѣ. — Подъѣзжая сюда, я видѣлъ огни». «Гдѣ? Вонъ тамъ?» — переспросила она, протянувъ руку въ томъ направленіи, откуда пришелъ поѣздъ. Мартынъ кивнулъ. «Это можетъ быть только Молиньякъ, — сказала она. — Да, Молиньякъ. Маленькая деревня». Мартынъ расплатился и пошелъ къ выходу. Темная площадь, платаны, дальше — синеватые дома, узкая улица. Онъ уже шелъ по ней, когда спохватился, что забылъ посмотрѣть съ платформы на вокзальную вывѣску, и теперь не знаетъ названія города, въ который попалъ. Это пріятно взволновало его. Какъ знать, — быть можетъ, онъ уже за пограничной чертой... ночь, неизвѣстность... сейчасъ окликнутъ...
Проснувшись на другое утро, Мартынъ несразу могъ возстановить вчерашнее, — а проснулся онъ оттого, что лицо щекотали мухи. Замѣчательно мягкая постель; аскетическій умывальникъ, а рядомъ туалетное орудіе скрипичной формы; жаркій голубой свѣтъ, дышущій въ свѣтлую занавѣску. Онъ давно такъ славно не высыпался, давно не былъ такъ голоденъ. Откинувъ занавѣску, онъ увидѣлъ напротивъ ослѣпительно бѣлую стѣну въ пестрыхъ афишахъ, а нѣсколько лѣвѣе полосатыя маркизы лавокъ, пѣгую собаку, которая задней лапой чесала себѣ за ухомъ, и блескъ воды, струящейся между панелью и мостовой.
...Звонокъ громко пробѣжалъ по всей двухэтажной гостиницѣ и, бойко топая, пришла яркоглазая грязная горничная. Онъ потребовалъ много хлѣба, много масла, много кофе и, когда она все это принесла, спросилъ, какъ ему добраться до Молиньяка. Она оказалась разговорчивой и любознательной. Мартынъ мелькомъ упомянулъ о томъ, что онъ нѣмецъ, — пріѣхалъ сюда по порученію музея собирать насѣкомыхъ, и при этомъ горничная задумчиво посмотрѣла на стѣну, гдѣ виднѣлись подозрительныя рыжія точки. Постепенно выяснилось, что черезъ мѣсяцъ, можетъ быть даже раньше, между городомъ и Молиньякомъ установится автобусное сообщеніе. «Значитъ, надо пѣшкомъ?» спросилъ Мартынъ. «Пятнадцать километровъ, — съ ужасомъ воскликнула горничная, — что вы! Да еще по такой жарѣ...»
Купивъ карту мѣстности въ табачной лавкѣ, надъ вывѣской которой торчала трехцвѣтная трубка, Мартынъ зашагалъ по солнечной сторонѣ улочки и сразу замѣтилъ, что его открытый воротъ и отсутствіе головного убора возбуждаютъ всеобщее вниманіе. Городокъ былъ яркій, бѣлый, рѣзко раздѣленный на свѣтъ и на тѣнь, съ многочисленными кондитерскими. Дома, налѣзая другъ на друга, отошли въ сторону, и шоссейная дорога, обсаженная огромными платанами съ тѣлеснаго цвѣта разводами на зеленыхъ стволахъ, потекла мимо виноградниковъ. Рѣдкіе встрѣчные, каменщики, дѣти, бабы въ черныхъ соломенныхъ шляпахъ, — съѣдали глазами. Мартыну внезапно явилась мысль продѣлать полезный для будущаго опытъ: онъ пошелъ, хоронясь, — перескакивая черезъ канаву и скрываясь за ежевику, если вдали показывалась повозка, запряженная осликомъ въ черныхъ шорахъ, или пыльный, расхлябанный автомобиль. Версты черезъ двѣ онъ и вовсе покинулъ дорогу и сталъ пробираться параллельно съ ней по косогору, гдѣ дубки, блестящій миртъ и каркасныя деревца заслоняли его. Солнце такъ пекло, такъ трещали цикады, такъ пряно и жарко пахло, что онъ въ конецъ разомлѣлъ и сѣлъ въ тѣнь, вытирая платкомъ холодную, липкую шею. Посмотрѣвъ на карту, онъ убѣдился въ томъ, что на пятомъ километрѣ дорога даетъ петлю, и потому, если пойти на востокъ черезъ вонъ тотъ желтый отъ дрока холмъ, можно вѣроятно попасть на ея продолженіе. Переваливъ на ту сторону, онъ дѣйствительно увидѣлъ бѣлую змѣю дороги и опять пошелъ вдоль нея, среди благоуханныхъ зарослей и все радовался своей способности опознавать мѣстность.
Вдругъ онъ услышалъ прохладный звукъ воды и подумалъ, что въ мірѣ нѣтъ лучше музыки. Въ туннелѣ листвы дрожалъ на плоскихъ камняхъ ручей. Мартынъ опустился на колѣни, утолилъ жажду, глубоко вздохнулъ. Затѣмъ онъ закурилъ: отъ сѣрной спички передался въ ротъ сладковатый вкусъ, и огонекъ спички былъ почти незримъ въ знойномъ воздухѣ. И, сидя на камнѣ и слушая журчаніе воды, Мартынъ насладился сполна чувствомъ путевой безпечности, — онъ, потерянный странникъ, былъ одинъ въ чудномъ мірѣ, совершенно къ нему равнодушномъ, — играли въ воздухѣ бабочки, юркали ящерицы по камнямъ, и блестѣли листья, какъ блестятъ они и въ русскомъ лѣсу, и въ лѣсу африканскомъ.
Было уже далеко за полдень, когда Мартынъ вошелъ въ Молиньякъ. Вотъ, значитъ, гдѣ горѣли огни, звавшіе его еще въ дѣтствѣ. Тишина, зной. Въ бѣгущей вдоль узкой панели узловатой водѣ сквозило разноцвѣтное дно, — черепки битой посуды. На булыжникахъ и на теплой панели дремали робкія, бѣлыя, страшно худыя собаки. Посреди небольшой площади стоялъ памятникъ: лицо женскаго пола, съ крыльями, поднявшее знамя.
Мартынъ прежде всего зашелъ на почтамтъ, гдѣ было прохладно, темновато, сонно. Тамъ онъ написалъ матери открытку подъ пронзительное зудѣніе мухи, одной лапкой приклеившейся къ медово-желтому листу на подоконникѣ. Съ этой открытки начался новый пакетикъ въ комодѣ у Софьи Дмитріевны, — предпослѣдній.
Хозяйкѣ единственной въ Молиньякѣ гостиницы и затѣмъ брату хозяйки, лиловому отъ вина и полнокровія фермеру, къ которому, въ виду полнаго обнищанія, ему пришлось черезъ недѣлю наняться въ батраки, Мартынъ сказалъ, что — швейцарецъ (это подтверждалъ паспортъ), и далъ понять, что давно шатается по свѣту, работая гдѣ попало. Третій разъ такимъ образомъ онъ мѣнялъ отечество, пытая довѣрчивость чужихъ людей и учась жить инкогнито. То, что онъ родомъ изъ далекой сѣверной страны, давно пріобрѣло оттѣнокъ обольстительной тайны. Вольнымъ заморскимъ гостемъ онъ разгуливалъ по басурманскимъ базарамъ, — все было очень занимательно и пестро, но гдѣ бы онъ ни бывалъ, ничто не могло въ немъ ослабить удивительное ощущеніе избранности. Такихъ словъ, такихъ понятій и образовъ, какіе создала Россія, не было въ другихъ странахъ, — и часто онъ доходилъ до косноязычія, до нервнаго смѣха, пытаясь объяснить иноземцу, что такое «оскомина» или «пошлость». Ему льстила влюбленность англичанъ въ Чехова, влюбленность нѣмцевъ въ Достоевскаго. Какъ-то въ Кембриджѣ онъ нашелъ въ номерѣ мѣстнаго журнала шестидесятыхъ годовъ стихотвореніе, хладнокровно подписанное «А. Джемсонъ»: «Я иду по дорогѣ одинъ, мой каменистый путь простирается далеко, тиха ночь и холоденъ камень, и ведется разговоръ между звѣздой и звѣздой». На него находила поволока странной задумчивости, когда, бывало, доносились изъ пропасти берлинскаго двора звуки переимчивой шарманки, невѣдающей, что ея пѣсня жалобила томныхъ пьяницъ въ русскихъ кабакахъ. Музыка... Мартыну было жаль, что какой-то стражъ не пускаетъ ему на языкъ звуковъ, живущихъ въ слухѣ. Все же, когда, повисая на вѣтвяхъ провансальскихъ черешенъ, горланили молодые итальянцы-рабочіе, Мартынъ — хрипло и бодро, и феноменально фальшиво затягивалъ что-нибудь свое, и это былъ звукъ той поры, когда на крымскихъ ночныхъ пикникахъ баритонъ Зарянскаго, потопляемый хоромъ, пѣлъ о чарочкѣ, о семиструнной подругѣ, объ иностранномъ-странномъ-странномъ офицерѣ.
Глубоко внизу бѣжала подъ вѣтромъ люцерна, сверху наваливалась жаркая синева, у самой щеки шелестѣли листья въ серебристыхъ прожилкахъ, и клеенчатая корзинка, нацѣпленная на сукъ, постепенно тяжелѣла, наполняясь крупными, глянцевито-черными черешнями, которыя Мартынъ срывалъ за тугіе хвосты. Когда черешни были собраны, поспѣло другое, абрикосы, пропитанные солнцемъ, и персики, которые слѣдовало нѣжно подхватывать ладонью, а то получались на нихъ синяки. Были и еще работы: по поясъ голый, съ уже терракотовой спиной, Мартынъ, въ угоду молодой кукурузѣ, разрыхлялъ, подкучивалъ землю, выбивалъ угломъ цапки лукавый, упорный пырей, или часами нагибался надъ ростками яблонь и грушъ, щелкалъ секаторомъ, — и какъ же весело было, когда изъ двороваго бассейна проводилась вода къ питомнику, гдѣ киркой проложенныя борозды соединялись между собой и съ чашками, расцапанными вокругъ деревецъ; блистая на солнцѣ, растекалась по всему питомнику напущенная вода, пробиралась, какъ живая, вотъ остановилась, вотъ побѣжала дальше, словно нащупывая путь, и Мартынъ, изрѣдка морщась отъ уколовъ крохотныхъ репейниковъ, чавкалъ по щиколки въ жирной, лиловой грязи, — тутъ втыкалъ съ размаху желѣзный щитъ въ видѣ преграды, тамъ, напротивъ, помогалъ струѣ пробиться, — и, хлюпая, шелъ къ чашкѣ вокругъ деревца: чашка наполнялась пузырчатой, коричневой водой, и онъ шарилъ въ ней лопатой, сердобольно размягчая почву, и что-то изумительно легчало, вода просачивалась, благодатно омывала корни. Онъ былъ счастливъ, что умѣетъ утолить жажду растенія, счастливъ, что случай помогъ ему найти трудъ, на которомъ онъ можетъ провѣрить и смѣтливость свою, и выносливость. Онъ жилъ, вмѣстѣ съ другими рабочими, въ сараѣ, выпивалъ, какъ они, полтора литра вина въ сутки и находилъ спортивную отраду въ томъ, что отъ нихъ не отличается ничѣмъ, — развѣ только свѣтлой бородкой, незамѣтно имъ отпущенной.
По вечерамъ, передъ тѣмъ, какъ завалиться спать, онъ шелъ покурить и погрезить къ пробковой рощѣ за фермой. Гдѣ-то невдалекѣ прерывисто и сочно свистали соловьи, а съ бассейна уже доносился гуттаперчевый, давящійся квохъ лягушекъ. Воздухъ былъ нѣженъ и тускловатъ, это были несовсѣмъ сумерки, но уже не день, и террасы оливъ, и миѳологическіе холмы вдалекѣ, и отдѣльно стоящая на бугрѣ сосна, все было немножко плоско и обморочно, а ровное, потухшее небо тѣснило, дурманило, и хотѣлось поскорѣе, чтобы въ немъ просквозили живительныя звѣзды. Темнѣло, темнѣло, на почернѣвшихъ холмахъ уже вздрагивали огоньки, зажигались окна въ хозяйскомъ домѣ, еще минута — и окрестъ былъ сумракъ, и, когда, далече-далече, въ невѣдомой темнотѣ, горящими члениками проползалъ рокочущій поѣздъ и внезапно исчезалъ, Мартынъ съ удовольствіемъ говорилъ себѣ, что оттуда, изъ этого поѣзда, видны ферма и Молиньякъ, какъ соблазнительная пригоршня огней. Онъ радовался, что послушался ихъ, раскрылъ ихъ прекрасную, тихую сущность, — и однажды, въ воскресный вечеръ, онъ набрелъ въ Молиньякѣ на небольшой, бѣлый домъ, окруженный крутыми виноградниками, и увидѣлъ покосившійся столбъ съ надписью: «продается». Въ самомъ дѣлѣ, — не лучше ли отбросить опасную и озорную затѣю, не лучше ли отказаться отъ желанія заглянуть въ безпощадную зоорландскую ночь, и не поселиться ли съ молодой женой вотъ здѣсь, на клинѣ тучной земли, ждущей трудолюбиваго хозяина? Да, надо было рѣшить: время шло, близилась черная осенняя ночь, имъ намѣченная для перехода, и онъ уже чувствовалъ себя отдохнувшимъ, спокойнымъ, увѣреннымъ въ своей способности прикидываться чѣмъ угодно, никогда не теряться, всегда и вездѣ умѣть жить такъ, какъ требуютъ обстоятельства...
И вотъ, пытая судьбу, онъ написалъ Сонѣ. Отвѣтъ пришелъ скоро, и, прочтя его, Мартынъ облегченно вздохнулъ. «Да не мучь ты меня», — писала Соня. — «Ради Бога, довольно. Я не буду твоей женой никогда. И я ненавижу виноградники, жару, змѣй и, главное, чеснокъ. Поставь на мнѣ крестъ, удружи, миленькій».
Въ тотъ же день онъ на автобусѣ покатилъ въ городъ, сбрилъ свѣтлую бородку, взялъ въ гостиницѣ чемоданъ и пошелъ на станцію. Тамъ, у того же столика, положивъ голову на руку, дремалъ тотъ же рабочій. Зажигались фонари, рѣяли летучія мыши, выцвѣтало зеленоватое небо. «Прощай, прощай», — на какой-то пѣсенный ладъ подумалъ Мартынъ, глядя на растрепанный можжевельникъ по ту сторону уже дрожавшихъ рельсъ, на семафоръ, на черный силуэтъ человѣка, подвигавшаго черный силуэтъ тачки.
Влетѣлъ ночной экспрессъ, черезъ минуту тронулся опять, и Мартына пронзило мгновенное желаніе выскочить, вернуться на благополучную, на сказочную, ферму. Но станція уже сгинула. Глядя въ окно, онъ ждалъ появленія Молиньякскихъ огней, чтобы проститься съ ними. Вотъ они разсыпались вдалекѣ, — они были такъ хороши, даже какъ-то не вѣрилось... «Скажите, — обратился Мартынъ къ кондуктору, — вонъ эти огни, это — Молиньякъ?» «Какіе огни?» — спросилъ тотъ и взглянулъ въ окно, — но тутъ все заслонилъ вдругъ поднявшійся скатъ. «Во всякомъ случаѣ это не Молиньякъ, — сказалъ кондукторъ. — Молиньякъ не виденъ отсюда».
На швейцарской границѣ Мартынъ купилъ «Зарубежное Слово» и едва повѣрилъ глазамъ, замѣтивъ внизу крупный заголовокъ фельетона: «Зоорландія». Подписано было «С. Бубновъ». Это оказался короткій, чудеснымъ языкомъ написанный разсказъ «съ налетомъ фантастики», какъ выражаются критики, и въ немъ Мартынъ со смущеніемъ и ужасомъ узналъ (словно произошла страшная непристойность) многое изъ того, о чемъ онъ говорилъ съ Соней, — но все это было странно освѣщено чужимъ, бубновскимъ, воображеніемъ. «Какая она все-таки предательница», — подумалъ Мартынъ и въ порывѣ острой и безнадежной ревности вспомнилъ, какъ видѣлъ однажды Бубнова и Соню, идущихъ по темной улицѣ подруку, и какъ увѣрилъ себя, что обознался, когда Соня на другой день сказала, что была съ Веретенниковой въ кинематографѣ.
Моросило, горы были видны только до половины, когда, въ шарабанѣ, среди тюковъ, корзинъ и тучныхъ женщинъ, онъ пріѣхалъ въ деревню, отъ которой было десять минутъ ходьбы до дядинаго дома. Софья Дмитріевна знала, что сынъ скоро долженъ пріѣхать, — третій день ждала телеграммы, съ волненіемъ думая, какъ поѣдетъ его встрѣчать на станцію въ автомобилѣ. Она сидѣла въ гостиной и вышивала, когда услышала изъ сада басокъ сына и тотъ его круглый, глуховатый смѣхъ, которымъ онъ смѣялся, когда возвращался послѣ долгой разлуки. Мартынъ шелъ рядомъ съ раскраснѣвшейся Маріей, которая старалась выхватить у него чемоданъ, а онъ его на ходу все перемѣщалъ изъ одной руки въ другую. Сынъ былъ съ лица мѣдно-теменъ, глаза посвѣтлѣли, отъ него дивно пахло табачнымъ перегаромъ, мокрой шерстью пиджака, поѣздомъ. «Ты теперь надолго, надолго», — повторяла она счастливымъ, лающимъ голосомъ. «Вообще — да, — солидно отвѣтилъ Мартынъ. — Только вотъ недѣли черезъ двѣ мнѣ нужно будетъ съѣздить по дѣлу въ Берлинъ, — а потомъ я вернусь». «Ахъ, какія тамъ дѣла, успѣется!» — воскликнула она, — и дядя Генрихъ, который почивалъ у себя послѣ завтрака, проснулся, прислушался, поспѣшно обулся и спустился внизъ.
«Блудный сынъ, — сказалъ онъ входя, — я очень радъ тебя видѣть опять». Мартынъ щекой коснулся его щеки, и оба одновременно чмокнули пустоту, какъ было между ними принято. «Надѣюсь — на нѣкоторое время?» — спросилъ дядя, не спуская съ него глазъ, и ощупью взялся за спинку стула, и сѣлъ, растопыривъ ноги. «Вообще — да, — отвѣтилъ Мартынъ, пожирая ветчину, — только вотъ недѣли черезъ двѣ мнѣ придется съѣздить въ Берлинъ, — но потомъ я вернусь». «Не вернешься, — сказала со смѣхомъ Софья Дмитріевна, — знаю тебя. Ну, разскажи, какъ это все было. Неужели ты правда пахалъ, и косилъ, и доилъ?» «Доить очень весело», — сказалъ Мартынъ, и показалъ двумя разставленными пальцами, какъ это дѣлается (какъ разъ доить коровъ ему въ Молиньякѣ не проходилось, — былъ для этого его тезка, Мартэнъ Рокъ, — и неизвѣстно, почему онъ сначала разсказалъ именно объ этомъ, когда было такъ много другого, подлиннаго).