— Да уж лучше, если они уберутся отсюда, чтобы не мешать мне выспаться за две ночи.
Доктор сошел с лодки. Начальник береговой стражи вновь приветствовал его, затем окружил своими воинами, очевидно, для почета, и все двинулись по лощине в глубину острова.
Старый охотник, покачивая головой, не без сожаления посмотрел им вслед. Он не сомневался в ловкости доктора, которому, конечно, удастся вырваться от этих людей, но сам предпочел бы не только не покидать лодки, но и носом ее не касаться земли, а стоять поодаль на воде.
Нельзя сказать, чтобы Колгуй не был охвачен любопытством. Еще рискуя только жизнью, он, может быть, и отправился бы на остров приглядеться поближе к его странным обитателям. Но, считая свою свободу и независимость ценностью более существенной, чем жизнь, он не стал бы рисковать этими вещами даже и в том случае, если бы обитатели острова оказались «бесплотными духами». К тому же, чувствуя себя связанным с доктором обязанностями проводника, Колгуй не мог и подумать о том, чтобы оставить его без своих услуг.
Поэтому, оглядев издали угрюмые скалы, утесы и обрывы каменистого берега, Колгуй спокойно подчинился своей участи. Он устроил на дне лодки постель, прикрылся, как пологом, одеялом от солнца и растянулся с удовольствием путешественника, сделавшего добрую половину своего пути. Так как никто и ничто не нуждалось теперь в его охране, он спокойно уснул в тот же миг.
Две бессонные ночи и утомительный путь в тряском седле сделали свое дело: старый охотник спал, как убитый, весь день. Может быть, он проспал бы и до утра, если бы привычка спать настороже не заставила его очнуться от странного покачивания лодки и шороха кого-то, пробиравшегося к нему.
Колгуй открыл глаза, но не пошевельнулся, обманывая крадущегося врага своим спокойствием. Одеяло, прикрывавшее его, тихонько приподнималось. Прежде всего Колгуй увидел в прозрачных сумерках белой ночи руку, державшую край одеяла. Это была тонкая длинная белая рука с тонкими пальцами, украшенными кольцами. Несомненно, это была женская рука, и Колгуй отказался от мысли, блеснувшей у него в первый момент, схватить эту руку и швырнуть человека в воду. Наоборот, он приподнялся тихо, чтобы не испугать женщины и даже пробормотал что-то вроде извинения, скидывая с себя одеяло.
В лодке, в самом деле, была женщина. Даже и в сумерках белой ночи можно было заметить, что она принадлежала к обитателям загадочного острова. Черты лица ее были правильны и четки. Она была не молода, но красива. Широкий плащ покрывал ее сильную стройную фигуру.
Колгуй приподнялся и сел на скамью, готовясь вступить в разговор с нежданной гостьей. Но она, смутившись только на мгновение, тотчас же вынула из складок плаща какой-то сверток и, протянув его Колгую, сказала глухо:
— Возьми и прочти после.
Старый охотник принял подарок, свистнув от удивления. Его родной язык странно звучал в устах этой туземки. Он раскрыл было рот спросить, что это за сверток, но женщина, с кошачьим проворством и ловкостью уже выбиралась из лодки.
— Эге, погоди, красавица! В чем дело? — крикнул он, стараясь схватить ее за конец плаща.
Однако, прежде чем он мог это сделать, женщина уже была на берегу. Крики Колгуя подгоняли ее, и через минуту раздувавшийся на быстром ходу плащ ее уже казался смутной тенью.
Колгуй выругался, сплюнул в воду и стал рассматривать странный сверток. Это был свернутый в трубку тончайший пергамент, развернув который, Колгуй, к окончательному своему изумлению, увидел рукопись. Вглядевшись в строчки и мелкие корявые буковки, он был потрясен еще более: это были русские буквы и русские слова!..
Ошеломленный нежданным открытием, Колгуй забыл о последнем слове женщины и немедленно принялся за чтение. И при свете дня он был небольшим грамотеем, в сумерки же белой ночи рукопись пришлось разбирать, как ребус.
В конце концов Колгую удалось прочесть вот что.
Кто может поверить мне и кто не сочтет эти записки бредом сошедшего с ума человека?
Я один из тех шести несчастных, кто был в топографическом отряде, вышедшем летом 1913 года на юго-восток из Колы с целью точного определения реки и озера Умбы и обследования всей центральной части полуострова, остающегося и до сих пор никем неисследованным. Кто бы мог предположить, что никто из нас не вернется назад, и кто бы из нас поверил в тот яркий солнечный день, что в трехстах верстах от Колы, в глуши лесных чащ, среди незамерзающего озера, есть этот страшный загадочный Остров, прозванный лопарями Островом Духов.
Кто б мог поверить, что предание лопарей об этом острове ближе к правде, чем те проклятые веселье и шутки, с которыми мы переправились сюда с берега озера.
Я не сомневаюсь, что через несколько дней меня постигнет участь моих товарищей. В течение пяти мучительных лет, каждую весну происходит одно и то же. Жрецы бросают жребий, чтобы узнать, кого боги требуют в жертву, и вот пять лет подряд жребий, при помощи непостижимых их жульнических уловок, неизменно падал на одного из нас. Приближается шестая весна, из шести — остаюсь я один.
Разве можно ошибиться в предсказании, кого нынче пожелают избрать боги?
Это буду я. Они берегут своих людей, они дрожат над каждым человеком, потому что это — вымирающие люди. На острове насчитывают не более двух сотен жителей. Но у них, почти нет молодежи, почти не видно детей… Их женщины бесплодны, и я думаю, что девушка, ставшая моей женой, пришла ко мне по наущенью этих седобородых жрецов, которые, кажется, живут по двести лет.
Шесть лет мы с женой пасем тонкорунных овец, и я видел, как, уча меня их языку, год за годом она сближалась со мной. Жалость к обреченному пленнику породила в ней ко мне настоящую не то материнскую, не то женскую любовь.
Женщина привязалась ко мне, и только вчера я взял с нее клятву, что она отдаст мое завещание первому чужеземцу, которому удастся уйти с острова.
Я научил жену говорить по-русски: «возьми и прочти после!». И с этими словами она передаст эту рукопись тому счастливцу, который придет сюда и уйдет отсюда.
Кто это будет? Когда это будет? И будет ли? И не предаст ли она меня после смерти?
Нет, жители острова соблюдают клятвы, если уж дали их. Но до чего трудно было добиться ее обещания..
Кто эти люди, населяющие остров? Их язык напоминает мне тот школьный латинский язык, за который я неизменно получал в гимназии колы и двойки. В их нравах и обычаях есть многое, заставляющее вспоминать не то римлян или греков, не то египтян… И в то время, как за пол-тысячи верст отсюда люди летают на аэропланах, ездят на автомобилях, — здесь каждое утро собираются в священную рощу потомки какого-то тысячелетнего народа славить солнце…
Солнце, или божество, являющееся его олицетворением, называется «Апуллом». Может быть, это искаженное «Аполлон»? Не знаю. Ему оказываются величайшие почести и именно ему в жертву приносят ежегодно одного из обитателей острова — на жертвеннике, помещающемся в таком же каменном лабиринте, которых с полдюжины мы встретили на несчастном пути сюда и в которых там живут лопари, а здесь…
А чорт с ними! Лучше умереть, чем чувствовать себя здесь рабом живых покойников.
В этой прекрасной роще, посвященной Апуллу, стоит тот самый шарообразный храм, который мы увидели с берега еще… И не я ли первый тогда настаивал на том, чтобы пойти посмотреть на эту штуку, когда некоторые из нас уже струсили и хотели удрать назад!
Этот храм украшен множеством приношений. Теперь там лежит и наш германский теодолит и все инструменты. Я видел там кремневое ружье, два допотопных револьвера и старинный бульдог: очевидно, не мы первые добрались сюда и, боюсь, не мы последние погибнем здесь.
Тут все жители старшего возраста — жрецы божества. А большинство обитателей острова — кифаристы, — вроде наших гусляров или цитристов. Они могут петь и играть целыми днями во славу своего божества… Да и нечего им больше делать.
Население выращивает на своих полях что-то, похожее на пшеницу, в таком количестве, что этого хлеба хватает на всех. Едят туземцы к тому же не по-нашему. Кусочек сыра из овечьего молока и лепешки, испеченные на раскаленных камнях, с кружкой молока, вот все, чем они живы. По-моему они вымирают просто от тоски и скуки. Еще летом ничего — и работа, и роща — все развлечение… Но эти зимы, когда они уходят все в каменные щели, живут в камне, спят на камнях! Это ужасно! Женщины ткут свои плащи и рубахи из тончайшей шерсти овец, которых я пасу. А мужчины — положительно, как медведи в берлоге: редко кто долбит на камне какую-нибудь надпись или трудится над шкурой, чтобы выделать вот такую вот тончайшую кожицу, на которой я могу писать.
Чудные люди!
Сколько раз мы умоляли главного их жреца, или царя, — Бореадом он называется, — чтобы позволено было уйти нам. Разве они отпустят таких выгодных рабов, как мы! Бежать отсюда — невозможно. До берега не доплыть никому. Озеро, как наша Екатерининская гавань на Коле, никогда не замерзает… Соорудить же хоть плотишко какой-нибудь — нельзя, когда за тобой следят каждую минуту. Я пишу это только потому, что связал клятвой мою подругу… Но сколько мук принимает она, охраняя меня от чужих глаз и предупреждая о всякой опасности. Спасибо и на том!
Моя подруга, мне кажется, готова считать меня даже за самого Аварида, проживающего инкогнито среди них. Она надеется даже, что жребий не упадет на меня… Не даром же до сих пор я счастливо избегал этой участи.
Дело в том, что по существующему среди гипербореев преданию, какой-то гиперборей Аварид, тысячи полторы лет назад отправился куда-то путешествовать и пообещал вернуться… До сих пор о нем нет ни слуху, ни духу. Бореад, царствовавший в то время, отправил с ним десять свитков папируса, в которых была изложена история этого странного народа. Предки его были выходцами из Египта, и потомки, застряв здесь, еще не теряют надежды с помощью этих папирусов списаться со своими родственниками. Только найдется ли где-нибудь человек, который разберется в их иероглифах..
Это трудновато, хотя понять язык островитян легче. Ведь у них, как это ни странно, есть чисто русские слова: «береза», например, и значит — береза, а напишут такими каракульками, что не понять. Много слов, какие слышал я и у лопарей. Может быть, и наши лопари им родственники, только те одичали и все забыли, а эти дрожат над своей культурой и так цепляются за свое, что и еще тысяча лет пройдет, ничего здесь не переменится.
Аварид тот исчез и умер, конечно, но папирусы где-нибудь хранятся. Один из моих товарищей помогал старшему жрецу работать над выделкой пергамента и узнал от него, что Аварид направился через Кавказ. Мы долго думали об этом путешественнике и решили, что он направился в Индию. Где-нибудь в Лхассе, в тайниках Далай-Ламы, лежат эти папирусы, которые могли бы нас выручить из беды, если бы пришло кому-нибудь на ум разобрать их…
Но, говорят, туда европейцев не пускают даже.
Аварид же пропадает тысячу лет, и только косоглазые гипербореи могут верить в его возвращение. Во всяком случае, до сих пор он не вернулся еще, но они ждут его постоянно. Это он не велел им переступать границы острова, и они свято блюдут этот закон, в ловушку которого попались и мы. Я думаю, что они дождутся какого-нибудь умного человека, который явится. вместо этого Аварида и уничтожит закон.
Впрочем едва ли кому-нибудь будет от этого большая радость. Если им показать автомобиль или аэроплан — они подохнут от страха. И что делать этим живым покойникам за чертой своей страны?
Меня же уже не спасти никакому Авариду. День жребия приближается, и уверенность моей подруги едва ли поможет мне. Перехитрить жрецов невозможно. Пять лет наблюдаю я их и не могу разгадать фокуса, при помощи которого они заставляют вынимать жребий тех, кто заранее дли этого назначен.