Монк их ждал, и сын владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт объявил: "Бог утешил бедного Ланни". Он был в возбуждённом настроении, и у него был соблазн хлопнуть двух мужчин на спине и пригласить их на танец фарандола. — "Не надо никаких ядов, и вообще никаких проблем! Я прямо войду туда и останусь там, сколько мне захочется! У меня есть право на убежище!"
Он рассказал им о предупреждении по телефону, который превратил его в беглеца от правосудия. Он работал на нацистское дело. И нацисты знали это. И теперь, когда его жизнь была в опасности, могут ли они отказать ему в убежище? — "Пусть попробуют! Я позвоню фюреру в случае необходимости!"
Двое других согласились с этим трюком. Они открыли сейф генерального штаба и вынули план 147B. Они рассмотрели каждую деталь плана несколько раз, и теперь всё, что Ланни должен был сказать, было: "Завтра ночью, если вы увидите сигнал, а если нет, то в следующую ночь. Удачи, и спасибо вам обоим от всего сердца". Они пожали друг другу руки, что было довольно торжественно, и Ланни уехал. Монк поехал на мельницу посмотреть, какую дополнительную информацию подобрал Жан. У Хофмана не было никаких задач на этот день, за исключением, возможно, еще одного сеанса, где он мог увидеть, что предложат Люди, Текумсе или Кларибель.
На пути Ланни остановился, чтобы купить пару бутылок коньяка, которые положил себе в сумку. Затем он поехал в Шато-де-Белкур. Привратнику, который знал его, он сказал: "Скажите лейтенанту Рёриху, что я должен увидеть его немедленно. Это очень срочно. Ohne Aufschub!" В домике привратника был телефон, и через минуту или около того ворота распахнулись. Оставив свои ключи в машине, но неся свою сумку, Ланни прошагал в здание через две ступеньки за раз, и вытянув руку, произнёс свой "Хайль Гитлер!" Потом он крепко пожал руку своего нацистского друга. "Зайдём внутрь", — сказал он. — "Случилось что-то страшное. Пойдёмте туда, где мы можем поговорить в частном порядке".
"Здесь все частное, герр Бэдд", — ответил другой.
— Я знаю, но это может быть вопросом жизни и смерти.
Его сопроводили в помещение, которое когда-то было кабинетом управляющего, и дверь была закрыта. Тихо секретный агент Людей в капюшонах сообщил дурную весть, что его заговор был обнаружен французской полицией и что он и все остальные заговорщики были в бегах. Ланни не должен слишком отходить от истины. Очаровательная Аннет де Брюин, чьим гостеприимством Рёрих пользовался, передала по телефону, что их дом был захвачен, их документы обнаружены и прочитаны. Ланни, отчаянно рискуя, предупредил других членов семьи, и также тех лиц, через которых он осуществлял непосредственные контакты с этой организацией. Оказалось, что весь заговор был раскрыт. Если правительство узнало, что находится у де Брюинов, то можно предположить, что они будут знать о сотнях других мест, где скрывалось оружие, и проведут такие рейды по всей Франции. "Будучи иностранцем", — сказал Ланни, — "Я нахожусь в особо опасном положении, и я не мог выбрать никакого другого места для убежища, кроме этого".
"Aber!'' — воскликнул эсэсовец, сильно смущенный. — "Это действительно очень неприятно, герр Бэдд. Мы не в состоянии никому предложить убежище, потому что Его Высокородие является сотрудником посольства, а его дом находится под дипломатическим статусом".
— Тем лучше, lieber Freund. Я уверяю вас, что французская полиция никогда не догадается, что я здесь. Я об этом не сказал ни одной живой душе, даже моей матери.
— Leider, leider, Herr Budd, как я могу вам объяснить? Мы просто не делаем такие вещи. Речь идет о дипломатических приличиях.
— Na, na, Rörich, я говорю как один Weltmann другому. Это для дела, и мы не соблюдаем так строго приличий, когда дело нацизма ставится на карту. Вы знаете лишь малую часть того, что я делал. И я уверяю вас, что я ценю свою жизнь и мою способность работать на фюрера больше, чем свои чувства по отношению к любой еврейско-большевистской демократической республике''. Это были струны, за которые тянули, чтобы дозвониться до национал-социалистической души.
— Поверьте мне, lieber Herr Budd, я вам глубоко сочувствую. Но вы знаете, что я не имею права голоса в таком вопросе. Я всего лишь младший офицер.
— Я могу это понять. Ist Seine Hochgeboren zu Hause?
— Полагаю, что он здесь. Я доложу об этом ему, если вы хотите.
Ланни это захотел. И в то время, пока лейтенант ходил, он забрел в библиотеку, примыкавшей к меньшей комнате, и внимательно разглядел крепления на французских окнах. Когда появился руководитель данного учреждения, посетитель рассматривал ряды французских классиков в переплётах из очень тонкой кожи с оттиском герба герцога де Белкур. Они вернулись в меньшую комнату и закрыли за собой дверь. Только граф и его "беженец". Рёриху было приказано держаться подальше, и он об этом не жалел.
Это была забавная сцена. По крайней мере, такой она казалась бы в последующие годы, когда Ланни мог бы оглянуться на неё. Иллюстрация классического парадокса, что произойдет, когда всемогущая сила встретит непреодолимый объект? Под бархатной перчаткой опытного дипломата была железная рука повелителя, одного из Herrenvolk, которому суждено править миром. Его Высокородие был абсолютно тверд, что этот американский незнакомец, или почти незнакомец, убежища не получит в его доме, который был в прошлом, а может быть и теперь уменьшенным Ораниенбургом или Дахау. Ланни, со своей стороны, следовал древнему французскому девизу: "J'y suis, j’y reste". Он был уже здесь и собирался здесь устроиться и чувствовать себя, как дома. Только физическая сила сможет выставить его за дверь, или через одно из тех французских окон библиотеки, которое Ланни решил оставить открытым в эту ночь. Третье от северо-западного угла здания, с двумя креплениями вверху, двумя внизу, и дополнительным самым массивным в центре, удерживающим две двери окна вместе.
В самой элегантной манере — suaviter in modo, fortiter in re! — Ланни объяснил, какую работу он проделал для дела Людей в капюшонах, идентичного делу Национал-Социалистической Рабочей Партии Германии. Он знал все секреты и назвал имена ключевых фигур. Совсем недавно он обедал с бароном Шнейдером в его доме, Ла-Веррьер, в Ле Крезо, и ему было поручено предложить финансовую помощь нацистам через Курта Мейснера. Он знал, как оружие шло от Шкоды, а не от Ле Крезо, для лучшей конспирации. (Ему никто об этом не рассказывал, но он знал, что это обязательно будет так.) Он имел дело с ключевыми фигурами, и по этой причине французские власти будут искать его в первую очередь.
Граф Герценберг терпеливо ответил. Услуги герра Бэдда оценены в полной мере, и, конечно, он может рассчитывать на всяческую симпатию и помощь со стороны нацистской организации. Но она может быть предоставлена в каком-то другом месте, а не в доме сотрудника посольства. — "Мы просто не осмелимся вызвать недовольство французского правительства. Мы не допускаем даже наших собственных тайных агентов в эти помещения".
Не менее терпеливо Ланни возразил. — "Я ценю вашу позицию, граф. Я никогда раньше не доставлял неудобств любому лицу, и мне причиняет боль то, что я делаю сейчас. Но это не частное дело, и ни один из нас не является частным лицом. Я пришел в ваш дом, потому что я думал о нём, не как о доме, а как о части немецкого рейха. Я не мог пойти к Курту, потому что это жилой дом, и я там хорошо известен. Если я допустил ошибку, то я сожалею. Но я пришел по доброй воле, и, конечно, это ваша обязанность защитить меня от наших врагов".
— Я принимаю все ваши доводы, герр Бэдд, и, как я уже говорил вам, я посмотрю, чтобы вас доставили в безопасное место.
— То, что вы предлагаете, подвергает меня риску, что совершенно недопустимо. Я не считаю себя трусом.
— Я никогда не намекал на это, mein Freund.
— Я скажу вам, что моя жизнь имеет большую ценность для вашего дела, когда я на свободе. И это мой долг защищать её, а ваш помогать мне.
— Я обеспечу, чтобы вас вывезли в закрытом автомобиле, и так как этот автомобиль посольства, он будет обладать дипломатическим иммунитетом.
— Если меня обнаружат в таком автомобиле, то это поставит посольство в такое же щекотливое положение, как если бы меня обнаружили здесь. За вашим высоким забором и внутри этой большой территории я в безопасности от всех наблюдателей. Я протестую самым решительным образом против идеи вывозить меня по шоссе общего пользования во время этого кризиса.
— После наступления темноты, господин Бэдд?
— Темнота не имеет никакого значения для французской полиции, потому что у них есть быстрые машины и фонари. Они считают гораздо более вероятным, что беглецы будут передвигаться в ночное время, а они привыкли блокировать шоссе и останавливать и обыскивать все автомобили. Нет ни одного безопасного места вне Парижа, потому что мы прятали наше оружие во всех частях Франции, и поиск наших друзей будет вестись по всей стране.
Так они перебрасывались доводами. И когда они высказали все, что им было сказать, они вернулись и снова повторили всё заново. Ни один из них не уступил ни на йоту. Наконец, Его Высокородие твердо заявил: "Я сожалею об этом недоразумении, герр Бэдд, но это мой дом, и на меня возложена ответственность заботиться о нём. Решение должно быть моим, и я могу только повторить то, что я уже сказал ранее: Я не могу позволить вам остаться". Сын Бэдд-Эрлинга с так же твердо заявил: "Я понимаю вашу позицию, граф Герценберг, и она ставит меня перед наиболее мучительной дилеммой. Если бы вы знали всё относительно моих обязанностей и ответственности, вы бы не помышляли прогонять меня от своих дверей. Но я под присягой не раскрывать их. И что я должен делать?"
— Я могу действовать только на знаниях, которыми я обладаю, герр Бэдд. Если у вас есть действительные полномочия, вы должны позволить мне их увидеть.
— Конечно, вы знаете, мой друг, что последнюю вещь в мире, которую будет делать секретный агент, это предъявлять свои полномочия в чужой стране.
— Ни один германский агент не работает в этой стране, не имея какого-то начальника, который знает его и может поручиться за него. Скажите мне, кто этот человек.
— Я скажу вам, граф, что вы ошибаетесь. В этой стране надо мной нет начальников, я не должен здесь ни перед кем отчитываться, и я никому здесь не известен. По крайней мере, в моей настоящей роли.
— Конечно, герр Бэдд, вы знаете достаточно о наших делах, чтобы понять, что я не могу принять такое заявление без какого-либо подтверждения.
— Все, что я могу вам сказать, что если вы заставите меня идти дальше, то сделаете ошибку, о которой вы будете сильно сожалеть. Я лично назначен и являюсь секретным агентом лица, авторитет которого вы признаёте.
— Вы должны назвать мне этого человека.
— Даже, несмотря на то, что я нахожусь под словом чести, и, как джентльмен, не могу сделать это ни при каких обстоятельствах?
— Я полностью способен хранить тайну, герр Бэдд, все в Германии, кто меня знает, могут это подтвердить.
— Я сожалею, что я должен сдержать свое обещание. Что я попрошу, это разрешить мне дозвониться до Рейхсминистра генерала Геринга.
— Вы имеете в виду по телефону из этого места?
— Вы вынуждаете меня сделать это.
— Вы назовёте ему свое имя?
— Ни в коем случае. Я скажу несколько слов, по которым он меня узнает, и я полагаю, что вы признаете его авторитет.
— Как это часто бывает, герр Бэдд, генерал Геринг не имеет никакой власти надо мной. Я сотрудник посольства, и моим начальником является министр иностранных дел фон Риббентроп.
— Я сожалею, что мое знакомство с герром фон Риббентропом незначительно. Поэтому, вы вынуждаете меня попросить позвонить фюреру.