Чернявый плачет, боится холодной воды, но все же медленно опускается, коснувшись ледяной воды вскакивает, кожа его вся в мурашках. Мичука дергает его за волосы и толкает.
Чернявый плюхается в воду, он уже не пытается встать и защищаться, только плачет. Прозрачная и быстрая вода Крчича, успокаивается в маленьком озерце, образованном его ногами.
Мичука протягивает мне нож, двумя руками тянет Чернявого за волосы, заставляет встать, тот, замерзший и дрожащий, смотрит на камни, туда, где валяется его одежда, не знает, что сделать, чтобы мы сжалились, мечтает скорее одеться и бежать домой. Учителей или других ребят поблизости нет, его плач не слышен из-за шума ветра и бурлящей воды, да и стрельба возле виноградника довольно сильная.
— Мы тебя отпустим, только повтори, что я скажу. Согласен? — спрашивает Мичука.
Чернявый кивает головой и первый раз вытирает слезы.
Мичука, немного подумав, говорит:
— Плевать я хотел на вачанского святого Анту.
Чернявый всхлипывает, но довольно внятно повторяет. Мичука продолжает:
— Смерть усташам!
Чернявый повторяет и это.
— А теперь повтори: чтоб мои родители сдохли.
Чернявый не хочет повторять, опять начинает плакать.
— Ну, тогда скажи: чтоб провалилась к чертовой матери вся моя родня, и живые, и мертвые.
Чернявый плачет все громче, повторять не хочет.
Длинные пулеметные очереди отдаются в Динарских горах и глохнут среди сосен, появляется солнце, а только что было так мрачно и холодно, что мне не верилось, что оно когда-нибудь выглянет. Отражаясь в воде Крчича, силуэт Чернявого дрожит, вытягивается, расползается, заплаканное лицо кажется гадким и злым. Мне становится страшно, я думаю, что в любой момент в Чернявом могут очнуться воля и сила — тут он нам и задаст, ведь он сильнее нас обоих, вместе взятых. Мичука тыкает его ножом в плотное бедро и говорит: — Повтори! — Чернявый наклоняется, по белой коже течет кровь, но быстро свертывается, должно быть, от холода. Не говоря Мичуке ни слова, я лезу за камни, бросаю Чернявому одежду, прислушиваюсь, вроде как кто-то идет, и бегу в сторону мельницы с криком:
— Тикай, учителя идут!
Эта моя сестра просто что-то удивительное. Совершенно особенное. Никогда не знаешь, что у нее на уме. Я не знал этого и тогда, когда рос рядом с ней, много лет назад, и не уверен, что знаю теперь, когда мы видимся редко. Но думаю я о ней постоянно. Ну, сами знаете, какой бывает любовь между братом и сестрой и все, что ей сопутствует: ссоры, милые мелкие пакости, недоразумения, каждодневный обмен колкостями и постоянные придирки, но при всем этом никакой ненависти, напротив, какая-то необъяснимая верность, сопровождающаяся довольно сильной взаимной ревностью. Несколько месяцев назад она переехала в другой город, на юг страны, в многоязыкую среду, нашла там себе нового мужа, он старше ее лет на пятнадцать, приличный человек, вдовец, пенсионер, в прошлом трудился в какой-то небольшой мастерской. Я, когда узнал про него, подумал, вот, наконец-то Аля, так ласково зовут ее родственники, получит то, чего всегда хотела.
Прежде, чем рассказывать дальше про мою вечную неуверенность в ней, нужно кое-что объяснить. Аля любила выходить замуж. В ее случае это можно было приравнять к сильной простуде. Выйдет из дома и простудится, либо влюбится. Я выхожу замуж, говорит. И выходит, а что вы думали. В первый раз мы с мамой обрадовались. Мама — преподавательница истории, науки очень поучительной. Первый муж мамы, Алин отец, умер, когда той было три года. Потом прошло много времени, Аля превратилась в девушку, самую красивую в нашем квартале и на всех ближайших улицах, которые входили в границы моего детского мира.
И тут в нашем доме появился новый мужчина, мой будущий отец, а потом родился я. Этот мужчина, мой так называемый отец, покинул нас, когда мне было полтора года. Я не помню его даже туманно, не знаю, жив ли он, существует ли. Мама и Аля о нем никогда ничего не рассказывали, скорее всего, чтобы защитить меня от боли и унижения. Но, судя по всему, и я готов поклясться в этом на уголовном кодексе, дело было в том, что этот придурок раскатал губу на мою молоденькую и хорошенькую сестру, у него потекли слюни, как и у всех мужиков, и между ним и мамой тут же все было кончено. Мы остались втроем, в небольшой квартирке в Новом Белграде, на верхнем этаже Китайской стены, так местные жители прозвали наш дом. Я рос рядом с моей златовласой сестрой, разница в возрасте была у нас четырнадцать лет, это такой срок, за который мир успевает дважды измениться, и с усталой и очень грустной мамой, за спиной которой была смерть Алиного отца, мужчины, которого она действительно любила, и неудача с донором спермы, благодаря чему родился я.
И так до тех пор, пока Аля не вышла замуж в первый раз.
Отлично, подумал я тогда, теперь у меня будет своя комната, маме тоже полегчало, потому что они с Алей с трудом находили общий язык. Сейчас я думаю, виной всему была нетерпимость между красавицей, чья красота увядает, и другой, только-только расцветающей, пусть даже речь шла о матери и дочери, впрочем, может быть именно в этом и было дело. Как бы то ни было, я делил комнату с Алей, моей родной сестрой, и первым обнаженным женским телом, которое я увидел в своей жизни и осознал, причем осознал в полном смысле, до конца, завороженный им, не в силах освободиться от мыслей о нем, отстраниться от его головокружительной притягательности, было ее тело. И какое тело! Здесь кончаются все слова этого мира, они бессильны выразить его красоту. Пока я был малышом, Аля, и сама зачарованная собственными изменениями, и сама влюбленная в свои бедра, живот и грудь, совершенно естественно не замечала моего присутствия. Она раздевалась и одевалась у меня на глазах всегда, когда хотела, часами разглядывала себя в зеркале, а когда, предполагаю, в первый раз распознала в моем до той поры детском любопытстве искру мужской похотливости, начала меня провоцировать, соблазнять. Между нами в этом смысле никогда не было никаких соприкосновений, но это ничего не значило. Она стала героиней моих самых ранних мальчишеских фантазий, чаще во сне, чем наяву, я же, и это тоже мое предположение, служил ей легко доступным и безопасным учебным пособием для отработки способов заигрывания, тех самых, что предваряют опасные связи.
Нас с мамой она покинула в первый раз, когда ей было двадцать четыре года, вышла замуж, как я уже сказал, и отправилась в свадебное путешествие. Но только мы начали привыкать к тишине в доме, ведь телефон теперь не звонил пятьдесят раз на дню, как Аля вернулась, прямо из этого самого путешествия, в нашу с ней общую комнату, которую я уже было начал переустраивать на свой вкус. У десятилетних мальчишек всегда серьезные жизненные планы, а я, хорошо это помню, был в том возрасте очень серьезным и ответственным, с развитым воображением и сексуальными фантазиями: скрещенные ноги учительницы географии произвели на меня исключительно сильное впечатление.
Потом Аля, ее полное имя было Владана, вышла замуж второй раз. Едва начав говорить, в полтора года, она не умела произнести свое имя и сама себя называла Алей, так это и осталось на всю жизнь, прижилось. Мы с мамой обрадовались, конечно же. Мама, вспомнив отчасти и собственную судьбу, сказала, ну что ж, не страшно, бывает, и добавила, тут уже не имея в виду себя, что, может, на этот раз Але повезет. И в каком-то смысле оказалась права. Поначалу было похоже, что все в порядке, некоторое время она даже реже давала о себе знать, наслаждаясь всеми преимуществами жизни в браке. Я сказал себе, хорошо, прекратились метания и поиски, теперь она успокоится.
И, как всегда, ошибся.
Аля прожила во втором браке несколько лет, время, за которое моя комната приобрела совершенно другой вид, а я стал хорошо развитым, скажу даже видным, старшеклассником из Нового Белграда, к которому заходили послушать пластинки одноклассницы, а однажды, в предновогодней эйфории, когда люди неосторожно отдаются всевозможным страстям, некая Ясенка, теряя самообладание, прокричала с кровати, где когда-то спала моя обожаемая сводная сестра:
— Ох, боже мой, что ты со мной делаешь, не надо, прекрати, не делай этого.
И в самый разгар приготовлений к встрече с Дедом Морозом Аля снова вернулась. Она вошла в дом без звонка, без стука, ведь это был ее дом, поставила на пол в крохотной прихожей две большие сумки, которые на мгновение показались похожими на двух слонов в переполненном троллейбусе номер пятнадцать, тогда по Новому Белграду еще колесили троллейбусы, и сказала, не задумываясь, без каких-либо комментариев и подробных объяснений:
— Вот, я приехала.
Мы с мамой переглянулись. Аля попросила меня, довольно растерянного, помочь ей отнести сумки в нашу комнату. Именно так она и сказала, «в нашу комнату», и следующие два года, в течение которых я никак не мог решить, куда поступать, а мама постоянно болела, мне пришлось делить ее с молодой, по-прежнему красивой, очень аккуратной женщиной, моей сводной сестрой Алей, преподавательницей сольфеджио в музыкальной школе. Я всегда завидовал, что слух у нее лучше, чем у меня. Когда кто-нибудь ударял по клавише рояля, Аля сразу говорила: «Это соль». Или: «Это си-бемоль».
А мне на ухо слон наступил, один из тех, из троллейбуса, но я очень люблю музыку, и как любой бесталанный поклонник этого вида искусства не могу продемонстрировать ничего другого, кроме немого восхищения по отношению к тому, кто в состоянии верно пропеть детскую песенку.
Прошли и эти два года, и наконец я, все это время выбиравший между правом и теорией музыки, ведь всем бесталанным неизбежно достается лишь теория, определился и выбрал программу занятий более эротичную, связанную с преступлением и наказанием. Сегодня я, поклонник «The Ramons» и «Sex pistols», в черном костюме и при галстуке, с дипломатом в руке, тружусь в процветающей адвокатской конторе. Услышав, что Аля в третий раз выходит замуж, я только пожал плечами, что ж, рано или поздно это должно было снова произойти, особых эмоций новость у меня не вызвала, а мама, уже серьезно больная и измученная операциями, только сочувственно прошептала:
— Главное, чтобы она была счастлива, что поделаешь, ошибиться может каждый. Вот так и у меня получилось с твоим отцом, но ничего страшного, зато у меня есть ты. В любом зле всегда кроется и что-то полезное или красивое, вот, например, чем была бы Европа без наполеоновских войн. Да и не так уж это много — три раза, ее проблема в том, что она слишком красива и не умеет любить никого, кроме самой себя, но уж в третий-то раз, пожалуй, все будет в порядке. Всем известно, Бог любит троицу.
Да мы уже и привыкли, да, сначала радовались, потом ворчали, слегка, потом вместе с Алей страдали, тоже слегка, потом нам стало смешно, а под конец мы просто привыкли. Я уже говорил, Аля была волшебницей. Все ее замужества проходили как по маслу. Она никогда долго не раздумывала. Влюблялась, охватит ли ее «любовный трепет» или кто-то обратит внимание на ее красоту, как тут остаться равнодушной, такое приятно слышать даже тогда, когда это неправда. Но если говорить о ней, то это была правда в кубе. И тут она решалась. А стоило ей решиться, не успеешь глазом моргнуть — уже замужем.
Потом пришла зима, одна из самых страшных, какие я помню, деревья в новобелградских парках трещали от холода. Мама умерла. Две недели ее тело держали в холодильнике, в морге, на Новобежанийском кладбище земля смерзлась так, что могилы не копали. По прошествии этих пятнадцати коматозных дней, когда я ходил, как лунатик, холода наконец ослабли и дирекция кладбища сообщила, что восстановлен обычный порядок работы. Помню толпы на дорожках, очередь перед кладбищенской часовней, в те дни много непогребенных ждали своего часа. На маминых похоронах была Аля, ее третий муж, несколько знакомых с мамой старушек из нашего подъезда и я. Шел ледяной дождь, на земле он тут же превращался в тонкую ледяную корку. Когда могильщики, все как один с лицами красными от мороза и влитого в себя алкоголя, закончили свое дело, мы с Алей и ее мужем пошли на парковку. Они подвезли меня до дома по закованным в лед улицам, не захотев немного посидеть со мной в нашей квартире, хотя так полагается. В другой раз, сказали они, смотри какая погода, а нам до дома ехать несколько часов.
И вот так, когда все закончилось, я остался один. Я сидел в нашей с Алей комнате, траурно одетый, в полной темноте, и смотрел в окно, вниз, на широкий опустевший проспект, похожий на заледеневшую реку. Дождь тем временем превратился в густой липкий снег, который валил так, как будто начинался ледниковый период. И я думал, что он покроет все, и мою боль тоже.
Когда умирает кто-то близкий, время останавливается, стремится вернуться назад, и картины прошлого заполоняют сознание. Прошлое ужасно, оно постоянно возвращается в виде боли, оно ужасно настолько, что почти парализует ужас настоящего. Не могу сказать, что хуже — прошлое, это гнездо с клубком всех страданий, которые не может излечить никакое время, даже если живешь, как черепаха, медленно и долго, или настоящее, в котором снова проживаешь все полученные травмы, проживаешь их в худшем из всех возможных мест — в голове, в мыслях, к тому же постоянно пополняя их всё новыми. И я больше ничего не жду, потому что любое ожидание заканчивается новой болью. А в особенности я ничего больше не жду от людей. Я вовсе никакой не мизантроп, а уж тем более не женоненавистник, в моей жизни было вполне достаточно и мужчин, и женщин, которых я любил и которые любили меня. Вот, Аля по-прежнему меня любит, я в этом уверен, так же как и я люблю ее, и все-таки, я не могу сказать, что знаю, что такое любовь. Что, в общем-то, не так уж и важно, важно, что я ее чувствую. И чувствовал, действительно чувствовал.
Но все это так мало по сравнению с усилиями, которых требует само существование и которые почти непереносимы. Объясню, почему.
Аля вернулась на излете зимы, не прошло и месяца после маминых похорон. На этот раз она поселилась в маминой комнате. Когда она пришла, меня дома не было, я застал ее уже в квартире, у нее был свой ключ. За тот неполный месяц, прошедший с нашей последней встречи, она заметно изменилась, стала какой-то тихой и замедленной, собственно, ничего странного, она уже начала входить в средние, зрелые годы, хотя, несмотря на это, сохраняла привлекательность. Она по-прежнему относилась к числу тех женщин, на которых задерживается взгляд. Через два дня после ее третьего возвращения я в первый раз открыто признался себе в том, что меня очень тянет к собственной сестре, точнее говоря, я осознал существование этого давно зародившегося, разросшегося и постоянно подавляемого желания, которое никогда не воплотится в реальность. Я знал, что это грех, и даже одно только это желание делало для меня невыносимым все, что я делаю и о чем думаю.
Человека можно выдрессировать лучше любой обезьяны, лошади, собаки или дельфина, обучить всему, кроме одного — контролировать собственные мысли и подавлять собственные желания, особенно те, которые ужасают его самого. Например, мечтать о том, как в качестве достойного сына своего извращенного так называемого отца проникаешь в собственную податливую златовласую сестру, которая старше тебя всего на каких-то четырнадцать лет, которых вполне достаточно, чтобы добраться пешком до края света и вернуться оттуда с пустыми руками и тьмой самых невероятных историй в голове, например о том, что фараоны женились на собственных сестрах, чтобы сохранить чистоту крови династии. Это влечет за собой тьму вопросов, от которых цепенеет сознание, а ощущение невыносимости становится хроническим состоянием существования. Да, существуют разные тягостные вопросы, так же как существуют и вопросы лишние и плохие, а еще и глупые, и на глупые вопросы невозможно дать умные ответы, ха, это была весьма ясная констатация.
Существуют и такие вопросы, которые сильнее нас, перед ними мы молчим. Некоторые вопросы трудны и с упорством требуют от нас отвечать на них снова и снова. И вот так, когда я осознал, что мое влечение к родной сестре, той самой, которую я мальчишкой видел стоящей обнаженной перед зеркалом, — это грех, перед которым не могли устоять даже фараоны, передо мной возник вопрос Бога. Это один из наиболее трудных вопросов, особенно если вы не приучены верить. Я верить не приучен. Бога, как мне помнится, в нашей квартире упоминала только Ясенка, тогда, давно, в предновогодней эйфории. Бог, должно быть, обитает в людях, а собственно, где же еще, просто я пока недостаточно мудр, чтобы увидеть Его и подойти к Нему.
До Бога нужно дорасти. Всю жизнь я пытаюсь до Него дорасти, заслужить Его, но так и не знаю, правильное ли это направление. Может быть вместо того, чтобы стремиться к Нему, мне следовало бы стараться стать меньше и склониться как можно ниже, вот в чем вся сложность моего вопроса: как стать достойным Бога? Я не знаю даже того, откроется ли мне когда-нибудь ответ на него во всей своей полноте и силе, но я, действительно, работаю над этим, делаю все, что могу, стараюсь, мечтаю о таком дне. И мне не мешает, что это никому не заметно, даже Але, самому близкому мне существу. Я усмирил свою гордыню и больше не удивляюсь ничему. И так все люди без исключения болезненно заняты собой. Я думаю об этом тогда, когда, обычно поздним вечером, после того как набережная пустеет, шагаю вдоль Дуная, а Дунай — это безусловно одно из возможных проявлений Бога. И любовь — тоже проявление Бога. Вот, все-таки, если хорошенько вспомнить, я своей любовью смог ободрить несколько человек, напомнить им, что жить стоит даже вопреки невыносимости каждого дня под облаками. И это не так уж мало. Это, в сущности, самое главное, что может быть.
Опять замужество, сказал я самому себе, и отъезд в городок на юге страны, где люди на одном языке говорят, а на другом — видят сны.
А потом я, по приглашению Али, ранней весной, это были последние дни марта, приехал в это небольшое местечко, где она жила теперь со своим новым, четвертым, мужем, слесарем-сантехником. У них был дом на самом берегу красивейшей, прозрачной горной реки, которая журчала в моем сне и ночью, и я с первого взгляда увидел, что они прекрасная пара. Аля быстро нашла себе работу, учительницы музыки в средней школе, а он, звали его Мирослав, но все его ласково называли Медо, постоянно ходил по вызовам; когда в небольшом городке есть только один мастер, со временем он становится специалистом «широкого профиля». Не было ничего такого, что мой новый зять не смог бы починить, и люди, что поделаешь, такова наша природа, иногда этим злоупотребляли, но ничего страшного, Мирослав был добряком. Все ему было просто: и заменить сгоревший электросчетчик, и установить новые отливы для дождевой воды на крыше соседского дома, а уж о всяких мелочах не стоит и упоминать, такого каждый день набиралось о-го-го сколько. Стоит где-то чему-то сломаться, тут же бегут к Медо.
Только по субботам он не работал, но не потому, что был адвентистом или кем-нибудь в таком роде, а потому, что страстно увлекался рыбалкой и считался таким специалистом по ловле форели и хариуса, которому во всей округе не было равных. Он знал каждый омут и каждую стремнину на десяток километров от города и вверх и вниз по течению и по субботам, хоть на дворе холод, хоть сорокаградусная жара, облачался в рыболовный костюм и отправлялся на реку пешком, если намеревался рыбачить где-то поблизости, или на машине, если хотел забраться подальше, в направлении гор и ущелий. Да, и еще, и это тоже важно сказать, он обожал классическую музыку, что почти немыслимо для человека, который учился ровно столько, сколько нужно, чтобы приобрести самую немудреную профессию, и думаю, эта его бесхитростность и страсть к музыке и привлекли Алю. Познакомились они совершенно случайно, когда Аля вместе с коллегами из своей новобелградской школы возила детей то ли на хоровой смотр, то ли на экскурсию, сейчас уж не помню, и по дороге к какому-то историческому памятнику, тоже не помню, какому, монастырю или пещере, остановились в этом самом его городке. С этого все и началось, один телефонный звонок, потом другой, а для Али, об этом я уже говорил, и из-за этого я сам себе кажусь скучным, замужество вообще не было какой-то проблемой, скорее это напоминало перелистывание, постоянную смену телевизионных каналов, три секунды на этом, пять секунд на том… Да-а-а, опять решила в корне изменить свою жизнь.