Мы как-будто онемели. Никто не решается произнести вслух то, о чем тоскливо думает: «Что за глупость отправляться в дорогу, когда пусты буле, когда выпита до последней капли дневная порция вина и свинцовое солнце может сжечь нас, как огонь керосиновой лампы ночных бабочек».
Досадно думать, что у нас, мужчин, так мало мужества. Рамон успокоил Мариано и ведет его осторожно, как невесту, по жесткой, раскаленной земле. Время от времени он подбадривает его: «Уже пришли… Вон там, под засохшими деревьями, стоят лодки».
Нас охватывает страстное, неодолимое желание убивать. Винтовка, которую я нес на плече, почему-то оказалась у меня в руках, и я нежно поглаживаю ее приклад. Вот оно, мое оружие, готовое на все, верное, как сын.
Угрюмые, умирающие от усталости, мы добираемся до протоки, где лодочники подготовили все необходимое. Наконец-то, вырвавшись из лап смерти, можно почти без сознания повалиться на скамейки лодок. Затем мы снова занялись Мариано, который все еще не пришел в себя.
Февраль, как жаркий май, дурманит мозг, придавливает тяжким зноем все живое. Ни дуновения. Не шелохнутся густые береговые заросли мангровых. Лишь изредка раздается негромкий плеск весел, ласковое журчание воды, бегущей к морю между высоко поднятыми корнями деревьев. Иногда блеснет рыбка, чертящая замысловатые зигзаги под зеркальной поверхностью воды. Кажется, здесь все застыло в полном покое.
Вдали поднимается дым лесного пожара. Он идет, пожирая сельву. Спастись от огня можно либо по мостику из перепутанных лиан, либо по деревьям, протягивающим с одного берега реки на другой ветвистые, с многочисленными птичьими гнездами кроны. Медленно пройдет опустошающий, беспощадный, очищающий и слепой пожар, а река на миг запечатлеет картины охваченного огнем леса, отчаяние спасающихся бегством животных, тревожные взмахи птичьих крыльев.
Входим в луговую протоку. Рамон останется здесь. Выражение его почерневшего потного лица какое-то печальное, гордое. Стоя на корме лодки, он нажимает на нее пружинящими ногами и таким образом приподнимает немного нос. Это позволяет нам проникнуть в заросли мангровых. Добираемся до твердой почвы и входим в пальмовую рощу. Рамон, обхватив руками и ногами ствол пальмы, быстро и уверенно взбирается вверх. Он срывает несколько кокосовых орехов. Луис и Начо срезают верхушки ударами мачете. Подняв лицо к солнцу, жадными глотками, не переводя дыхания, пьем, как дикие звери, живительный напиток.
Рамон покидает нас. Он останется здесь.
Лицо крестьянки не дрогнуло. Засаленные лохмотья едва покрывали нанесенные на чахлой груди туземные символы. Пятна пеллагры со временем обесцветят бронзовый цвет ее кожи. Через много лет она скажет: «У меня испортилась кровь, и я побледнела». И больше ничего. И появятся на коже пятна печали. Поэтому пеллагру и называют печальной болезнью. Она лаконично произнесла: «Хорошо». И ее обезображенная тяжелой работой рука сжала деньги.
Затем, словно собак, шугнула детей, отмеченных печатью болезни и смотревших на меня как дикие зверята. Крестьянка стояла на пороге и не входила в хижину до тех пор, пока не убедилась, что я ухожу.
Весь приморский поселок уже знал, что Рамон Кордова расстрелян и повешен. Двое его убийц — носильщики из Медиа Луна и Масамитла, подозрительные субъекты, — напившись, рассказали о своем «подвиге». Не успели мы выпрыгнуть из лодок, как нас засыпали вопросами.
Предупрежденные мной, спутники ответили, что, очевидно, Рамона уже нет в живых. Я решительно поддержал их.
— Где он? — спрашивали нас.
— В лесу.
— Да, но в каком месте?
— Я пошлю своего брата отыскать эту прогалину.
Вот когда сказалась симпатия народа к Рамону. Жители поселка — рыбаки, лесорубы — недружелюбно поглядывали на убийц. Они должны были либо бежать, либо рано или поздно погибнуть под градом камней, ударами дубинок и мачете.
— Сволочи.
— А потому что богатые…
— Надругались над женщиной, а потом и его убили…
— Убийцы!..
Хромая, волоча негнущуюся ногу, пришла удрученная жена Рамона и с ней сын — копия отца.
— Мы уже знаем… — И глаза, когда-то прекрасные, наполнились слезами.
Я цыкнул на нее, как погонщик на быков, задумавших свернуть с дороги:
— Живешь в свое удовольствие.
— Нет, — ответила она, зарыдав.
Увидев ее горе, нахмурившегося мальчугана, уцепившегося за подол перкалевой юбки, я поступил как возничий, заметивший, что повозка неминуемо скатится в пропасть: пусть падает одна, без меня.
— Его убили из-за угла. Он был настоящий мужчина… — выдавил я в конце концов.
Ребенок смотрел на меня большими глазами, растроганный и благодарный. Жена Рамона резко отвернулась, как собака, кусающая себя за хвост.
— Все это случилось из-за меня, — сказала она прерывающимся голосом.
Она безутешно рыдала. Мне стало жаль ее. Вряд ли какая-нибудь женщина, изменившая мужу, предавалась большему отчаянию. На ее лице фиолетовой полоской выделялся шрам от удара мачете. Боготворивший отца ребенок пытался скрыть слезы, слизывая их языком.
Я положил руку ему на голову, приласкал и привлек к себе. Только один вопрос задал мне двенадцатилетний мальчуган.
— Ну, а ты сам видел? — спросил наследник этого сорвиголовы.
— Нет, не видел. Нужно еще уточнить…
И он успокоился, словно конь после трудного пути.
Через несколько дней вернулся мой брат и точно указал место, где висел труп Рамона.
В сопровождении нескольких человек туда отправился полицейский комиссар. Тропический зной и хищные птицы превратили тело в нечто распухшее, бесформенное, совершенно лишенное человеческого облика. После составления акта труп привезли в поселок.
Перед домом судьи толпа, сопровождавшая мертвое тело, остановилась. Казалось, все дальнейшее произошло случайно. Мы искали глазами врагов. Над выкрашенной яркой краской дверью висела траурная лента. Отвратительный запах разложения проникал, как проклятие, в створки обнесенного решеткой окна. И словно привлеченное этим запахом, к решетке прильнуло заострившееся, бледное, будто выточенное из дерева лицо старшего сына судьи. Высокий, худой, с лихорадочно блестевшими глазами, он наклонился, чтобы упереться локтями в подоконник, скрестив руки на груди. Его тонкие запястья были морщинисты, они как бы состояли из многочисленных колечек, как у дождевых червей. Сын судьи зловеще улыбался. Рядом, слегка оттолкнув его, встала седоволосая женщина, вдова судьи, которая долгие годы знала лишь одно: рожать детей, гнуть на работе спину и страдать от самодурства мужа.
Изрыгая проклятия, мы пошли за похоронной процессией к кладбищу, разделенному на две половины: Лопесов и Пересов. На побережье ненависть не умирает. Те, кто были врагами при жизни, и на кладбище не могут лежать рядом. Это закон ненависти: дети, убейте того, кто умертвил меня. Хорошо, если им удастся выполнить завещание. А если нет? Тогда убьют их самих. Поколения Лопесов и Пересов враждовали много-много лет.
Во время весьма поспешных похорон сын Рамона не плакал, но жена его упала в обморок…
И — что бы ни говорили сплетники — она по-прежнему любила своего мужа.
Я проходил мимо дома судьи, когда на землю опустился вечер. Траурная лента исчезла — мы квиты.
Я — сборщик налогов Федерального финансового управления. Мне платят тридцать четыре песо в месяц, и государство возлагает на мои плечи высокую ответственность: мне доверяют ставить штампы уплаты различных налогов, взимать штрафы и даже принимать небольшие денежные взносы. Кроме того, я должен быть опытным во всяком «прочем»: например, знать архивное дело, разбираться в налогах на ренту, на почтовые отправления, на капитал, на водку, на лес, на пиломатериалы, на соль… помнить декреты и циркуляры, лишь запутывающие все эти законы. Как мне осточертели бюрократы из различных канцелярий! Первое извещение, второе, третье… Плохие показатели! Вот скоты! Я ни с кем из этих чиновников не знаком. Они никогда сюда не приезжают.
Дремотный полдень в забытом богом приморском городишке. Марево на пустынных улицах. Страстное желание предаться лени, дремать, послав к чертям все постановления.