Мы так сочувствуем, говорили все. Но что они понимали в сочувствии? Что они знали о беспомощности, которая охватывала от простой мысли: если бы мама в тот вечер пошла другой дорогой из бара, все сейчас было бы прекрасно…
Но это была просто боль. И хотя от такой сильной боли вполне можно озлобиться, — и Эш действительно злилась, когда думала о страшной несправедливости всего случившегося, — пожалуй, еще глубже в ней укоренилась постоянная враждебность. А в последние дни буквально все вокруг вызывало в ней ярость.
И изливать эту ярость проще всего было на Нину.
У них не было практически ничего общего. Ее кузина училась лучше всех в классе, на этом фоне отметки самой Эш, и без того далеко не блестящие, выглядели, естественно, еще хуже. Нина и ее подружки были все такие аккуратненькие и умненькие — не то чтобы совсем уж никуда не годные, но все-таки какие-то недоделанные. Их представления о музыке не распространялись дальше Дебби Гибсон; они не оценили бы по достоинству классного гитарного перебора, даже схвати он их за горло да встряхни хорошенько — как и положено отличной музыке. А уж смотреть всерьез муру типа этой сюсюкающей подделки под отличный фильм Кокто…
Закончив раздеваться, она вздохнула и стала натягивать футболку с изображением группы «Мотли Крю», безуспешно пытаясь отключиться от металлического звука телевизора. Убрала одежду, просто свалив ее в кучу на стул у окна, затем вынула из армейского рюкзака книгу, которую купила сегодня вечером, и устроилась на кровати, подсунув под спину подушки.
Разумеется, не Нина и даже не «Красавица и чудовище» вывели ее из себя. А тот противный парень, который шел за ней всю дорогу от магазинчика оккультных вещей — из центра до самого дома.
Обычно ей удавалось справиться с парнями, которые, пытались к ней приставать. Деревенщины, которые, стоило лишь шевельнуть пальцем, тут же начинали отпускать свои грязные шуточки. Малолетки и любители «новой волны», не заслуживающие никакого внимания. Панки и металлисты — ну, этих проверишь, насколько они интересны, прежде чем решить, отшивать их или нет.
Но этот тип…
От него у Эшли мурашки пробегали по коже.
Она не могла уместить его в свою классификацию. Высокий, темные волосы коротко острижены, худощавое лицо. По крайней мере на три-четыре года старше ее — ему могло быть и все двадцать. Одет в джинсы, простую белую футболку, длинный черный кожаный плащ, ботинки военного образца.
И у него был пугающий взгляд.
Угрожающий.
В первый раз она заметила его в магазине, он следил за ней, когда она покупала подержанный экземпляр Красной Книги Иных Измерений, сборник очерков по оккультизму Фортунэ, Батлера Регарди и прочих подобных авторов. Позже, по дороге домой — пешком, поскольку просадила на книгу последние деньги, — она почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась — это был опять он. Стоял просто так на углу улицы в свете фонаря и не делал ни малейшей попытки спрятаться. Торчал там без всякого дела с таким видом, будто улица — его собственность, и наблюдал за Эш.
Она пошла окольным путем через Нижнюю Кромси, думая попасть к дому дяди и тети с задворков, примыкающих к территории Батлеровского университета; но он следовал за ней буквально по пятам. Не ближе и не дальше, чем в тот самый момент, когда она засекла его. В конце концов ей ничего не оставалось делать, как войти в дом — и дать ему возможность узнать, где она живет, — иначе пришлось бы нарушить свой «комендантский час», что было совсем некстати, учитывая строгость дяди на этот счет в последнее время. Она и так уже отсидела под замком прошлый уик-энд — целый уик-энд! — за то, что притащилась слишком поздно вечером в четверг.
Закрыв за собой дверь, она посмотрела в окно и увидела, как он медленно прошел мимо. Здесь, в самом конце их совместной прогулки, он остановился и, сверкнув глазами, растянул тонкие губы в зловещей улыбке. А потом пошел дальше.
Но, уходя, он кое-что оставил.
Обещание.
Она должна была увидеться с ним снова.
Вот поэтому Эш и чувствовала себя сейчас не в своей тарелке.
Ей хотелось поделиться с кем-нибудь, да только с кем? Дядя с тетей решат, пожалуй, что больше не стоит позволять ей выходить из дому по вечерам. Ребята, с которыми она общалась, просто посмеются, а кроме того, пострадает ее репутация крутой девчонки, которую она так усердно поддерживала. А что касается Нины…
Она подняла голову и обнаружила, что кузина наблюдает за ней со странным выражением в глазах. На какое-то мгновение она почувствовала желание взять да и рассказать все Нине, но потом та же непостижимая враждебность вспыхнула в ней с новой силой.
— Чего это ты не смотришь свое кино? — выпалила она.
Нина тотчас снова уткнулась в телевизор. Еще раз вздохнув, Эш открыла книжку и начала читать первый очерк — «Миф Круглого стола» Фортунэ.
Но даже чтение не помогло — угрожающий взгляд незнакомца никак не шел из головы, так и застряв в памяти беспокойной занозой.
За собственных родителей всегда испытываешь некоторое чувство неловкости, но Нине порой приходилось особенно туго. Потому что ее предки были безнадежными пережитками шестидесятых годов. Мама все еще заплетала волосы в длинную косу, ниспадающую аж до поясницы, и питала слабость к длинным свободным платьям и блузкам в цветочек. Оставив свою родную Англию, она приехала в Северную Америку сначала с намерением подзаработать, присматривая за детьми. Но дело кончилось тем, что она осталась здесь навсегда, поскольку Лето Любви было в полном разгаре, и, будучи хиппи по натуре, — о чем и не подозревала до своего приезда, — она пришлась тут ко двору как нельзя лучше.
Нинин папа был наполовину итальянцем, наполовину индейцем, что поначалу и привлекло в нем маму, как та однажды призналась дочери. В то время любой, кто имел хотя бы каплю индейской крови, считался завидным женихом. Высокий и широкоплечий мужчина со смуглой кожей, он носил в каждом ухе по маленькому золотому колечку, а его волосы были такие черные, что в его присутствии вроде бы становилось даже темнее. Он отпустил их и завязывал сзади в конский хвостик. Джуди однажды сказала, что он похож на рокера, и призналась, что, когда впервые пришла к Нине, то испугалась его до смерти. Теперь же она находила его славным малым.
— Жаль, что мои родители не такие, — объявила она Нине уже вскоре после первой встречи с ее семьей.
Родители самой Джуди, китайцы по происхождению, были американцами во втором поколении и все еще никак не могли расстаться с нелепыми представлениями о том, что ребенок должен, а чего не должен делать. Всякие там внеклассные занятия — тренировки по волейболу, драматические спектакли и тому подобное — были хороши до тех пор, пока не начинали мешать учебе, а уж свидания с мальчиками… Неважно, что тебе уже шестнадцать. Единственный способ, каким она могла вырваться из дому в пятницу или субботу вечером, чтобы пойти на танцы или просто пооколачиваться по торговому центру, — это выдать одну из многочисленных тщательно разработанных версий о посещении Нины или Сьюзи, которую родители Нины с их более широкими взглядами охотно подтверждали.
Что и делало ее родителей действительно в какой-то степени потрясными, считала Нина. Но все же как-то неловко сказать кому-нибудь, что твоя мама зарабатывает продажей на ярмарках маленьких сережек из бисера и тому подобных штучек, которые сама и мастерит, а папа работает на стройке — и не потому, что ему не хватает образования для более престижной работы, а потому, что он «уж лучше будет что-нибудь строить, чем без толку перекладывать бумажки с места на место».
Нине нравилось помогать матери на разнообразных выездных выставках-продажах изделий кустарных ремесел, но ей хотелось бы там и оставить весь этот вселенский фольклор, не позволяя ему заполонять их собственный дом. Так нет же, куда бы ты там ни повернулся, везде натыкаешься на самые невероятные постеры, скрипучую мебель, травы и специи, развешенные для просушки, старые магнитофонные записи в пластиковых упаковках из-под молока и всякая прочая дребедень. Одну из стен в гостиной занимал самодельный шкаф из досок и кирпичей, в котором чего только не было: стихи Гинзберга и Блейка; потрепанный Атлас мира и книги по вегетарианской кулинарии; издания по философии хиппи типа книжонки Урок в понедельник вечером какого-то малого, называющего себя просто Стивен, и другие подобные сочинения — Тимоти Лири, Калила Гибрана и Эбби Хофмана.
Как будто для них время застыло на месте.
Если честно, то Нина, пожалуй, даже восхищалась родителями за верность своим убеждениям: они жили в соответствии с собственными принципами, а не просто болтали о них. В политическом отношении они больше склонялись к либерализму и за что только ни боролись: и за права животных, и за жилье для бездомных; а еще участвовали в работе Бог знает скольких групп, озабоченных состоянием окружающей среды… Как и родители, Нина тоже считала это важным и нужным. Но порой ей хотелось, чтобы у них были обыкновенная мебель, цветной телевизор в гостиной, — свой маленький черно-белый она купила на распродаже на собственные деньги, которые заработала, присматривая за детьми, — а для разнообразия они могли бы иногда посиживать на лужайке за домом, запивая «хот-доги» прохладительными напитками.
Однако все могло оказаться и того хуже: вдруг родители назвали бы ее Радугой или Облаком. Или ей достались бы родители Джуди, которые уже присмотрели парня, за которого она выйдет замуж после окончания школы. Нине же предоставляли гораздо больше свободы — пока она была разумна в своих поступках, — чем большинству других детей. Вчера, например, вместо занятий она осталась дома. Ее ни о чем не спросили, хотя родители были обеспокоены.
— Ты уверена, что сегодня можешь идти в школу? — спросила мама, когда утром она спустилась к завтраку.
Кухня была в их полном распоряжении. Папа уже ушел на работу — он должен быть на месте в семь, а Эшли для разнообразия поднялась ни свет ни заря и тоже уже испарилась. Мама же отправляется в свою мастерскую у рынка примерно в то же время, когда Нина уходит в школу.
— Мне гораздо лучше, — сказала Нина.
По крайней мере ночью ей ничего не приснилось.
— Ты абсолютно уверена?
— Да, мам.
Хотя, если мама действительно хочет, чтобы ей стало хорошо, и надолго, лучше бы всей семьей переехать в такой дом, где Нине не придется жить в одной комнате с ведьмой. Они уже говорили об этом — не о ведьме, конечно, а о том, что они с Эшли не очень-то ладят друг с другом, — но шансов на переезд было примерно столько же, как, допустим, увидеть папу, шествующего на работу в костюме и в галстуке. Они не могут себе этого позволить, объясняла мать, а потом, не могла бы она хоть немного посочувствовать своей кузине?
Посочувствовать? Разумеется. Нина считала ужасным, что Эшли потеряла свою маму и совсем не нужна отцу. Но Эшли жила с ними вот уже три года, и терпение Нины по отношению к кузине давным-давно улетучилось как-то само собой. Однако она знала, что лучше не поднимать этот вопрос снова. Вместо этого она спросила у матери, как дела с подготовкой к большой весенней выставке, и это обеспечило им тему для разговора на все время завтрака.
Сразу после еды они вместе вышли из дома, но едва ступив на крыльцо, Нина вернулась, чтобы одеться потеплее.
— Пожалуй, я все же поставлю тебе градусник, — сказала мать, когда Нина вышла в джинсовой куртке.
— Брось, мам.