Я схватил его за руку в ту минуту, как он протянул мне свою подпись, быстро им написанную под какими-то специальными финансовыми выражениями на листе белой бумаги. Я заставил его положить этот лист обратно на стол.
— Постойте, — сказал я ему, — прежде чем мы расстанемся, я хочу узнать, в чем дело и понять ваше странное поведение. Неопределенные слова меня не удовлетворяют, а сумасшедшим я вас не считаю. Вы считаете меня своим соперником и даже еще счастливым соперником, а вместе с тем вы хотите доставить мне те средства, которые, по-вашему, необходимы для удовлетворения моей страсти! В чем тут расчёт? Отвечайте же, отвечайте, или я приму ваше предложение за серьезное оскорбление, ибо терпение мое истощается, предупреждаю вас.
Я говорил с такой твердостью, что Мозервальд пришел в замешательство. На секунду он призадумался, а потом отвечал с прекрасной, открытой улыбкой, которая показала мне его в новом, совсем необъяснимом свете.
— Вы не угадываете моего расчёта, дитя? Это потому, что вы хотите видеть расчёт там, где его нет! Это просто до такой степени естественный, внезапный порыв…
— Вы хотите купить мою благодарность?
— Вот именно, и для того, чтобы вы не говорили обо мне с омерзением и презрением любимой мною женщине… Вы отказываетесь от моих услуг? Все равно! Вы не позабудете, как учтиво я вам их предложил, и придет такой день, что вы сами обратитесь ко мне.
— Никогда! — вскричал я в негодовании.
— Никогда? — повторил он. — Самому Богу незнакомо это слово. Но в данную минуту оно для меня полезно, как лишнее доказательство вашей любви!
Я чувствовал, что как бы я себя ни держал, беззаботно ли или серьезно, мне не одержать верха над этим странным человеком, настолько же упрямым, насколько изворотливым, наивным и хитрым в одной и той же мере. Я сжег его подпись у него на глазах, но он так искусно сумел повернуть конец нашего разговора, что, расставаясь с ним, я заметил, что он принудил меня поблагодарить его и что я, пришедший с намерением поколотить его, ушел, пожав его протянутую руку.
Он уехал на рассвете, оставив нашего хозяина, всех домочадцев и всю деревню в восторге от его щедрости. Назвать его жидом в их присутствии было бы теперь опасно: я думаю, что они побили бы нас каменьями.
Не помню, спал ли я в эту ночь лучше, чем в предыдущие. Мне кажется, что в то время я проводил, должно быть, целые недели без сна и не чувствуя потребности в нем, до такой степени вся жизнь сосредоточилась в моем воображении.
На другой день Павла и Обернэ пришли завтракать в столовую вместе с Алидой. Они принудили г-жу де-Вальведр к объяснению, которое, против ее ожиданий, не повлекло за собой никакой бури. Действительно, Анри вступился за характер и намерения мадемуазель Юсты, но Павла все уладила, объявляя, что ее старшая сестра превысила свои полномочия; что вместо того, чтобы облегчать г-же де-Вальведр заботы по семье и по хозяйству, она забрала в руки не принадлежащую ей власть; словом, что Алида имела право жаловаться и что даже она подверглась совершенно несправедливому и прискорбному гонению за то, что вздумала защищать права истинной матери семейства.
Обернэ не любил Алиду, а еще более то, что его невеста становилась на ее сторону. Но всего более он боялся оказаться несправедливым и, ввиду этих домашних смут, рассудил вполне здраво, что лучше уступить, чтобы не выходить из себя. А потом, так как этот инцидент поднял вопрос о его женитьбе, то он внезапно почувствовал живейшую благодарность к г-же де-Вальведр и перешел целиком в ее лагерь. Каким бы ни был он ярым ботаником, он все же был мужчиной и влюбленным. Во время нашего завтрака я узнал из его нескольких слов о том, что произошло вчера вечером после моего ухода, и о том, что было решено не далее как сегодня утром после известия об отъезде Мозервальда. Все должны были ждать здесь возвращения Вальведра для того, чтобы выразить ему общее желание — а именно, скорейшую свадьбу Обернэ с Павлой и полюбовное изгнание мадемуазель Юсты. Эта последняя мера, которая должна была исходить по внешности, по почину главы семейства, будет, несомненно, и решительной и, вместе с тем, мягкой по форме.
Значит, Алида могла прогостить здесь неделю или две, а, пожалуй, и дольше. Г. де-Вальведр предусматривал, что, спустившись с горы вниз по противоположному нам склону, он запасется новой провизией и новыми проводниками и снова станет подниматься на гору с той стороны, если первое восхождение не приведет его ни к чему. Тогда я принялся мысленно желать неудач научной экспедиции! Алида казалась успокоенной, и этот привал в горах почти забавлял ее. Она говорила со мной доверчиво и мягко и позволяла мне быть при ней. Я садился за один стол с ней. Она составляла планы прогулок и не запрещала мне сопровождать ее. Я был полон надежды и счастья, но в то же время мою совесть мучила горькая мысль, что я было оскорбил ее.
Существует какой-то таинственный язык между двумя стремящимися друг к другу душами. Язык этот даже не нуждается во взгляде для того, чтобы быть убедительным. Для равнодушных глаз и ушей он, безусловно, неопределим. Но он прорывается сквозь ограниченный мрак физических ощущений, овладевает какими-то взаимными душевными течениями и переходит из сердца в сердце, не подчиняясь внешним манифестациям. Потом Алида часто говорила мне про это. С этого самого утра, когда я не заикнулся ей ни единым словом о моем раскаянии и моей страсти, она почувствовала мое обожание и полюбила меня. Я не объявлял ей о своей любви, она ни в чем мне не призналась, а между тем, вечером того же дня мы читали в мыслях друг друга и трепетали с головы до ног, когда взгляды наши невольно встречались.
Во время прогулки я не отходил от нее. Она была неважным ходоком и, не решаясь навьючить на свои маленькие ножки толстые башмаки, она шла ловко и беззаботно, но быстро утомляясь и ушибаясь, через камни, горы и мелкие камешки потока, в своих тонких ботинках, с зонтиком в одной руке и большим букетом диких цветов в другой, предоставляя платью своему цепляться по пути за что угодно. Обернэ шел впереди с Павлой, оба увлеченные необузданной страстью гербаризации. Иногда они подолгу останавливались, сравнивая, выбирая и приводя в порядок собранные образцы. Проводника у нас не было, присутствие Анри делало его бесполезным. Он доверял мне г-жу де-Вальведр, довольный, что ему не надо заботиться о ней, и что он может всецело посвятить себя своей бесстрашной и неутомимой ученице.
— Следуйте за нами или опережайте нас, все равно, — сказал он мне, — лишь бы вы не теряли нас из вида. Я не поведу вас в опасные места. Все-таки, ты присматривай за г-жей де-Вальведр, она рассеяна и самонадеянна.
Я имел гнусное лицемерие объявить ему, что я оказываюсь в этом жертвой, и что я предпочел бы гербаризировать по-своему, т. е. бродить где попало и любоваться чем мне угодно, чем сопровождать эту красивую даму, такую ленивую и причудливую.
— Потерпи уж сегодня, — отвечал Обернэ, — завтра мы устроим это иначе. Мы дадим ей мула и проводника.
Простосердечный Обернэ!
Я устроился так, что эти четыре часа прогулки я провел непрерывно наедине с Алидой. Когда наши спутники останавливались, я вел ее дальше, на том основании, говорил я, чтобы потом не торопиться догонять их, когда они снова опередят нас, а когда мы оказывались немного впереди, я предлагал ей отдохнуть, пока не замечал, что они опять продолжают путь. Я ничего ей не говорил. Я был подле нее или вокруг нее, точно сторожевая собака или, скорее, как умный раб, ежеминутно оберегая ее от шипов и камешков дороги. Стоило ей взглянуть на какую-нибудь травку на скате утеса, как я бросался мигом за ней, рискуя убиться насмерть, и немедленно приносил ее ей. Я держал ее зонтик, когда она сидела, очищал с ее шарфа волоски мха, приставшие к нему. Я отыскивал ей землянику в таких местах, где ее не было. Мне кажется, что я ухитрился бы заставить цвести камелии на ледниках. И все эти классические ухаживания, все это поклонение, теперь уже вышедшее из моды и, следовательно, избитое, исполнялись мной с таким безумным блаженством, что помешало мне казаться смешным. Сначала она попробовала было смеяться над этим, но видя, что я беспрекословно выносил ее иронию и презрение, не жалуясь и не падая духом, она стала серьезной, и я чувствовал, что с минуты на минуту она смягчается.
Вечером в ее комнате, после спуска ракет, которые указали нам, что экспедиция находится в месте менее возвышенном, чем накануне, но более отдаленном от склона горы, она вернулась к своей вышивке, а жених и невеста к своим изысканиям. Я уселся подле нее и предложил ей почитать что-нибудь шепотом.
— Хорошо, — сказала она кротко, указывая мне на томик моих стихотворений на ее столике, — я уже все прочла, но стихи можно перечитывать.
— Нет, не эти! Они посредственны.
— Они молоды, а это не одно и то же. Разве мы вчера не воспевали панегирика молодости?
— Бывает молодость, что ждет любви, и молодость, которая ее испытывает. Первая говорит много незначащих слов, вторая же ничего не говорит и понимает бесконечность.
— Посмотрим все-таки, каковы грезы первой!
— Будь по-вашему! Но ведь над ней можно будет посмеяться, не правда ли?
— Нет, я беру ребенка под свое покровительство. Я прочла в коротеньком предисловии, что автору книги не было и двадцати лет. Кстати, как вы думаете, все ли ему еще 20 лет?
— Книга помечена 1832 годом. Но это все равно, если вам желательно, чтобы автор не состарился…
— А сколько же лет вам самому?
— Не знаю, как будет угодно вашему величеству.
Я снова имел мужество шутить, потому что видел, что Обернэ насторожил немного ухо. Когда он вообразил, что убедился, что я не мог говорить ни о чем, кроме пустяков с этой, по его мнению, суетной женщиной, он перестал слушать. Но с той минуты я не знал больше, что говорить, волнение сжимало мне горло, и я почувствовал себя не в состоянии прочесть ни страницы. Алида заметила это и сказала, беря у меня обратно книгу:
— Я вижу, что вы сильно презираете моего маленького поэта. Я же не то чтобы восхищалась им, а полюбила его. Раз вы так мало цените романтическую наивность, я вас предупреждаю, что я вам его не возвращу. Знаете вы этого молодого человека?
— Книга не подписана.
— Это ровно ничего не значит.
— Правда. Я могу говорить с вами о нем, не боясь компрометировать его и сказать вам, что с ним сталось. Он остался неизвестным и перестал писать стихи.
— Ах! Боже мой! Уж не сделался ли он ученым? — сказала она, понижая голос и как бы охваченная испугом.
— Разве вы до того ненавидите науку? — спросил я, тоже понижая голос. — О, не стесняйтесь, я ровно ничего не знаю!
— И вы правы, но я ничего не могу сказать об этом здесь. Поговорим завтра на прогулке.
— Поговорим! Не верю!
— Почему? Ну-с, — сказала она, стараясь заставить меня рассеять в словах подавлявшее меня волнение, которому она не хотела больше поддаваться, — почему это мы сегодня ничего друг другу не сказали? Я молчалива вообще, но это из застенчивости. Невежда, прожившая десять лет с оракулами, не могла не привыкнуть молчать, но вы? Знаете что, раз вам не хочется ни читать, ни болтать, не поиграете ли вы мне немножко? Нет? Прошу вас.
Позднее я узнал, что г-жа де-Вальведр была очаровательное дитя, которое приходилось вечно занимать и развлекать для того, чтобы вырвать из глубокой меланхолии. Она так хорошо чувствовала эту потребность, что напрашивалась на заботы и внимание с ленивой наивностью, благодаря чему она казалась то кокеткой, то сладострастной. Она не была ни той, ни другой, скука и потребность волнений были побудительными причинами всего ее поведения, пожалуй, даже ее привязанностей… Я не сумел противостоять ее просьбам и добился только позволения играть на расстоянии. Я ушел в конец галереи, и там мой гобой запел, точно голос ночи. Шум горных каскадов и волшебство лунного света прибавляли много прелести музыке. Алида была сильно взволнована, и даже жених с невестой слушали меня с интересом. Когда я вернулся, милейший Обернэ забросал меня похвалами, и невинная Павла тоже прибавила свою долю к моему успеху. Г-жа де-Вальведр не сказала мне ничего. Она только сказала вполголоса остальным, а я все-таки хорошо расслышал, что мой талант был самый симпатичный, который она когда-либо встречала.
Что произошло в последующие два дня? Мне не хватило смелости признаться в своей любви, но меня поняли. Я боялся быть отвергнутым, если заговорю. Наивность моя была велика: в моем сердце ясно читали и позволяли обожать себя.