На третий день Обернэ отвел меня в сторону после спуска ракет.
— Я беспокоюсь и намерен пуститься в путь, — сказал он мне. — Сигнал, который я только что истолковал дамам в благоприятном смысле, был почти сигналом отчаяния. Вальведр в опасности: он не может ни подняться, ни спуститься, а погода угрожает испортиться. Ни тревожить Павлу, ни предупреждать Алиду не следует ни за что на свете. Они захотели бы сопровождать меня, и всякая попытка оказалась бы невозможной. Я выдумал, что у меня мигрень, и ухожу к себе будто бы для того, чтобы выспаться. Но я сию же минуту отправлюсь в путь с проводниками, которые у меня всегда имеются наготове. Мне придется идти всю ночь, а завтра, после полудня, я надеюсь настичь экспедицию. Ты узнаешь об этом, если мне удастся спустить для тебя вечером ракету. Если ты ничего не увидишь, тебе нечего будет ни говорить, ни делать. Мужайся тогда и говори себе, что это вовсе не доказательство несчастья, а что просто запас фейерверочных снарядов истощился или попортился, или что мы находимся в таком месте, где нас нельзя видеть отсюда. Что бы ни случилось, оставайся около этих двух женщин до моего возвращения или до возвращения Вальведра… или до какого-нибудь нового известия…
— Я вижу, — сказал я ему, — что ты не уверен, вернешься ты или нет! Я хочу идти с тобой!
— И не думай об этом, ты только задержал бы меня и осложнил бы мои заботы. Ты необходим здесь. Во имя дружбы я прошу тебя заменить меня, охранять мою невесту, поддержать в случае нужды ее мужество, внушить ей быть терпеливой, если, как я надеюсь, все дело сведется к нескольким дням отлучки; наконец, помочь г-же де-Вальведр вернуться к своим детям, если…
— Ну, не станем думать о возможности несчастья! Уезжай скорее, это твой долг. Я же остаюсь, раз это мой долг.
Мы условились, что на следующее утро я объясню отсутствие Анри тем, что он будто бы получил известия от г. де-Вальведра, который послал его для наблюдений на соседнюю гору, а что потом, если понадобится, то я буду придумывать другие предлоги на основании могущих встретиться обстоятельств.
Итак, я вступал в поэму счастливой любви при самых мрачных предзнаменованиях. Признаюсь, я весьма мало тревожился о г. де-Вальведре. Он следовал своему предназначению, он предпочитал науку любви или, по меньшей мере, домашнему счастью, а следовательно, он рисковал таким образом и своей супружеской честью и жизнью. Пусть так, это было его право, и я не находил нужным ни жалеть его, ни щадить. Но за Обернэ я серьезно и боялся, и печалился. Мне стоило больших трудов притвориться спокойным, объявляя об его отъезде. К счастью, мои спутницы легко дались в обман. Алида была скорее склонна жаловаться на опасные экскурсии своего мужа, чем тревожиться из-за них. Было очевидно, что ее унижало сознание, что она потеряла над ним свое влияние, которое удерживало его дома в течение нескольких лет. Лично она от этого не страдала, но краснела за это на людях. Что же касалось Павлы, то она так свято верила в доверие и в искренность Обернэ, что храбро преодолела первое тревожное движение и сказала:
— Нет, нет! Анри не станет меня обманывать. Если бы мой брат был в опасности, он сказал бы мне об этом. Он не стал бы сомневаться в моем мужестве и не поручил бы никому другому поддерживать мужество Алиды.
Погода стояла пасмурная, и мы в этот день не ходили гулять. Павла занималась в своей комнате. Не смотря на сырой и холодный воздух, Алида провела весь день в галерее, говоря, что она задыхается в этих комнатах с низкими потолками. Я сидел подле нее и не мог сомневаться в ее согласии на этот tête-à-tête. Будь это накануне, подобное снисхождение свело бы меня с ума, но я думал об Обернэ со смертельной тоской и тщетно усиливался казаться счастливым. Она заметила это и, нимало не угадывая правды, приписала мой удрученный вид страсти, сдерживаемой страхом. Она забросала меня неосторожными и жестокими вопросами, и то, чего я не посмел бы сказать ей в упоении надежды, она вырвала у меня в моей лихорадочной тоске. Но признания мои были полны горечи и тех несправедливых упреков, которые обличают скорее вожделение, чем нежную любовь. Почему хотела она читать в моем смятенном сердце, если ее сердце, такое спокойное, могло предложить мне одну лишь бесплодную жалость? Упреки мои ее не оскорбили.
— Слушайте, — сказала она мне, — я сама вызвала ваше признание, вы сейчас узнаете почему, и, если вы не будете мне за это благодарны, я сочту вас недостойным моего доверия. С самого первого дня нашего знакомства вы стали держаться со мной тяжелым, невозможным образом. Меня часто упрекали в кокетстве, но это большая ошибка, ибо я ничего так не боюсь и ничего так не ненавижу, как заставлять других страдать. Я внушала несколько раз, сама не знаю, почему и как, внезапную страсть или, вернее, пылкие, даже оскорбительные фантазии… Некоторым из них мне пришлось, однако, сострадать, не будучи в состоянии разделять их. Ваша…
— Нет, — вскричал я, — не говорите обо мне! Вы не можете понять меня и клевещете на меня. Очень возможно, что вы и добры и кротки, но вы никогда не любили!
— Вы ошибаетесь, — продолжала она, — я любила… моего мужа! Но не будем говорить о любви, вопрос не в этом. То, что вы чувствуете ко мне, не есть любовь! О, сидите на своем месте и дайте досказать. Моя близость волнует вас, я отлично это вижу. Воображение ваше возбуждено и, скажи вы мне, что вы способны на все, лишь бы добиться обладания мною, я не стала бы вам противоречить. У мужчин подобного рода желания слепы. Но неужели вы думаете, что сила вашего желания составляет какую-либо заслугу с вашей стороны? Скажите, как вы об этом думаете? Если вы это думаете, то почему же вы отказываете г. Мозервальду в одинаковом с вами праве на мою благосклонность?
Она страшно терзала меня. Она была, несомненно, права. Но не был ли прав и я, находя, что эта холодная мудрость сильно запоздала, являясь после трехдневного вероломного доверия и немого одобрения? Я энергично запротестовал. Я был вне себя, готовый все порвать, рискуя убить самого себя.
Она ни на что не оскорблялась. Ей были знакомы, быть может, даже привычны подобные сцены.
— Конечно, — продолжала она, — когда я излила свою досаду и боль, в данную минуту вы несчастны. Но мое положение гораздо тяжелее вашего, и это на всю мою жизнь… Я чувствую, что никогда не исцелюсь от того зла, которое вы мне причиняете, тогда как вы…
— Потрудитесь объясниться! — вскричал я, сжимая с силой в своих руках ее руки. — Почему бы вам страдать из-за меня?
— Потому что у меня есть мечта-идеал, а вы мне его портите и разбиваете! С тех пор как я живу на свете, я стремлюсь к дружбе, к настоящей любви, если хотите, и если слово дружба возмущает вас. Я мечтаю о пылкой и вместе с тем чистой привязанности, об абсолютном, исключительном предпочтении моей души к существу, способному понять ее и согласному наполнить ее, не терзая. Мне до сих пор предлагали только или педантичную деспотическую дружбу или безумную страсть, полную эгоизма или оскорбительных требований. Увидя вас… О, теперь, когда вы уже пренебрегли ею и оттолкнули ее, я почувствовала к вам странную симпатию… несомненно, предательскую! Я замечталась, мне показалось, что я любима. Но на другой же день вы меня возненавидели и оскорбили. А потом вы сейчас же раскаялись, стали со слезами просить прощения, и я опять принялась верить. Вы были так молоды и казались так наивны! Прошло три дня, и… видите, какая я хитрая кокетка! Я почувствовала себя счастливой и сказала вам это! Мне-то казалось, что я, наконец, нашла себе друга, брата… опору в моей жизни, всех страданий и горечи которой вам не угадать!.. В своем безумии я засыпала спокойно. Я говорила себе: быть может, это, наконец, он и есть! Но сегодня я увидала вас подле себя мрачным и убитым. Я испугалась и захотела узнать, в чем дело… Теперь я знаю и спокойна, но угрюма, как горе, безнадежное и неисцелимое. От меня отлетает последняя иллюзия, и я снова погружаюсь в спокойствие смерти.
Я почувствовал себя побежденным, но и разбитым. Я не предвидел последствий своей страсти или, по крайней мере, я мечтал лишь о веренице радостей или ужасных горестей, которые я собирался мужественно перенести. Алида открывала передо мной другую будущность, совершенно неведомую и еще более страшную. Она налагала на меня задачу украсить ее разбитую жизнь и дать ей немного покоя и счастья ценой всего моего счастья и всего моего покоя. Если она искренне хотела удалить меня от себя, то это был, конечно, самый ловкий способ. В ужасе я жестоко молчал, поникнув головой.
— Ну что же, — продолжала она с мягкостью, которая не была лишена некоторой примеси презрения, — вы видите, я поняла верно и хорошо сделала, что захотела понять — вы меня не любите, и мысль исполнить относительно меня сердечный долг убивает вас, точно смертный приговор! Я нахожу, что это весьма просто и вполне справедливо, — прибавила она, протягивая мне руку с мягкой и холодной улыбкой, — а так как вы чересчур искренни для того, чтобы пытаться играть комедию, то я вижу, что могу еще уважать вас. Останемся друзьями. Я вас больше не боюсь, и вы можете перестать бояться самого себя. Вас ждет веселая и легкая жизнь людей, стремящихся лишь к одному удовольствию. Вы живете среди настоящей действительности, в этом нет ничего постыдного для вас. Неизвестный, сказали вы мне, не пишет более стихов: он прав, раз поэзия оставила его! Ему остается выполнить весьма почтенную миссию на земле, а именно — никого не обманывать.
Это было как бы воззванием к моей чести, а мне не пришло в голову, что я мог быть не достоин даже этого холодного уважения, которое мне дарили на дурной конец. Я не пытался ни оправдываться, ни извиняться. Я сидел молча с мрачным видом. Алида ушла от меня, и скоро я услышал ее разговаривающею с Павлой тоном внешнего спокойствия.
Сердце мое разрывалось. Значит, навсегда уже пришел конец этой кипучей жизни, которая так недавно началась для меня и которая уже казалась мне нормальной привычкой, целью, уделом всего моего существа? Нет, это невозможно! Все, что Алида сказала мне для того, чтобы подавить мою страсть, чтобы заставить меня краснеть за мои бурные вожделения, только разжигало ее пламя.
Пусть я эгоист! — думал я про себя. — Разве любовь может быть чем-нибудь иным, как ни проявлением своего личного я? Если она осуждает меня за это, так это значит, что она не разделяет моего волнения. Ну что же, оскорбляться на это нечего. Я выказал недостаток почина и наделал неловкостей. Я не сумел ни говорить, ни молчать вовремя. Эта изящная женщина, пресыщенная поклонениями своей красоте, приняла меня за бессердечного и лишённого нравственной силы ребенка, способного бросить ее на другой день ее поражения. Теперь уже мое дело доказать ей, что я мужчина, правда, положительный в любви, но способный на преданность, благодарность и верность. Внушить ей доверие, принимая как испытание все те жертвы, которые ей будет угодно потребовать от меня. Мое дело — убедить ее понемногу, затуманить ее разум, смягчить ее сердце и заставить ее разделять обуревающую меня страсть.
Я поклялся самому себе, что не стану лицемерить, не позволю вырвать у себя никакого обещания неосуществимой добродетели, а просто дам понять, что моя покорность не что иное, как доказательство почтительного терпения. Я вырвал листок из записной книжки и написал на нем несколько слов карандашом:
«Вы тысячу раз правы, я не был достоин вас, но я сделаюсь достойным, если вы не повергнете меня в отчаяние».
Я вернулся в ее комнату под предлогом взять обратно книгу, подсунул ей записку чуть ли не на глазах Павлы, и вернулся в галерею, куда не замедлил прийти ответ. Она принесла мне его сама, протягивая мне руку с невыразимым взглядом и улыбкой.
— Попробуем! — сказала она мне.
И она убежала с краской в лице.
Я был чересчур молод для того, чтобы сомневаться в искренности этой женщины, и в этом я оказался проницательнее опытного человека, потому что женщина эта была искренна. Она чувствовала потребность любить, она любила и старалась примирить свою гордость с порывами своего сердца, жаждавшего треволнений. Вот она и прибегала к средству, которое не показалось бы очень ясным добродетели, но которое усыпляло на время встревоженное целомудрие. Она помогала мне обманывать ее, и мы оба обманывали друг друга, уверяя себя, что этот вероломный и хромой договор подписывается со строжайшей честностью. Все это увлекало меня в бездну. Я дебютировал в любви некоторого рода клятвопреступлением, ибо, обрекая себя на временную добродетель, которую я страстно мечтал сбросить с себя, я был более преступен, чем раньше, поддаваясь страсти необузданной, но без всякой задней мысли.
Но мне не удалось настолько это заметить, чтобы предохранить себя от этого. Начиная с этой минуты, Алида, экзальтированная ко мне такой благодарностью, которой я далеко не заслуживал, стала околдовывать меня непобедимыми чарами. Она сделалась нежна, наивна, доверчива до безумия, проста до ребячества, все это для того, чтобы вознаградить меня за налагаемые ею на меня лишения. Свобода ее милого обращения со мной создавала ей не раз неслыханные опасности, но она относилась к ним шутя, точно не замечая их. Несомненно, что в этих терзаниях тайной любви, ожидающей и надеющейся, заключается большая прелесть. Она обостряла мои наслаждения и мучения. Она страстно кокетничала со мной, не скрываясь более и говоря, что это вполне позволительно безумно любящей женщине, желающей дать своему возлюбленному столько счастья, сколько позволяют ее целомудрие и долг: странный софизм, в котором она черпала для себя доступную ей дозу счастья, но едкие наслаждения которого портили мою душу, уничтожали мою совесть и пятнали мою веру!
Прошло два дня, а я не имел никакого сигнала с горы, никаких известий об Обернэ. Эта смертельная тревога только сделала меня еще более жадным к счастью, а угрызения совести увеличивали мои опьяняющие, преступные радости. Вечером, оставшись в одиночестве у себя в комнате, я содрогался при мысли, что, быть может, в эту минуту Обернэ и Вальведр, похороненные подо льдами, испускали последнее дыхание, обнявшись! А я, я мог забывать своего друга целыми часами подле женщины, ласкавшей меня небесным взглядом нежности и блаженства, не предчувствуя нимало тяготевшей над ней судьбы, превращавшей, быть может, ее в это самое время во вдову! Тогда я чувствовал, что по мне течет холодный пот. Мне хотелось броситься ночью на поиски Обернэ. Бывали такие минуты, что я, при мысли о том, что обманываю Вальведра, пожалуй, умирающего мученика науки, считал себя подлецом и чуть ли не убийцей.
Наконец я получил письмо от Обернэ.
«Все благополучно, — писал он мне. — Я не догнал еще Вальведра, но я знаю, что он находится в Б*** в шести милях от меня и в добром здоровье. Отдохну несколько часов и полечу к нему. Я надеюсь убедить его не идти дальше, и вернуться с ним в деревню, потому что наверху, в снегах, поднялась буря. Он выбрался из них с опасностью для жизни, а теперь опасность возросла до крайних пределов. Можешь сказать всю правду дамам, но убеди их потерпеть. Через два или три дня мы все соединимся».
Узнав, что Вальведр был в большой опасности, и угадав, несмотря на то, что Обернэ умалчивал о самом себе, что он также подвергался серьезной опасности, Павла, которой я сообщил это письмо, содрогнулась вся от нервной дрожи и молча пожала мне руку.
— Бодритесь, — сказал я ей, — они спасены! Невеста ученого должна быть сильна духом и привыкать к страданию.
— Вы правы, — отвечала мужественная девушка, отирая крупные слезы, как раз вовремя облегчившие ее. — Да, да, надо мужаться. Не бойтесь, я сумею! Как быть с Алидой, что мы ей скажем? Она не крепкого здоровья, а за последние дни она особенно нервна и беспокойна. Она не спит по ночам. Оставьте письмо у меня, я покажу ей только тогда, когда хорошенько подготовлю ее.
— Разве она так уж привязана к своему мужу? — вскричал я легкомысленно.
— Вы в этом сомневаетесь? — продолжала Павла, удивленная моим восклицанием.
— Конечно, нет, но…
— Да нет же, вы сомневаетесь! Ах, должно быть, проездом через Женеву, вы слыхали какую-нибудь клевету по адресу бедной Алиды! Если так, забудьте все это, Алида добрая и сердечная женщина. Во многих отношениях она еще ребенок, но она справедлива и умеет ценить лучшего из людей. Он так добр к ней! Если бы вы видели их минутку вместе, вы сейчас поняли бы, что их мнимый разлад — неправда. Между людьми, могущими упрекнуть себя в чем-нибудь серьезном, не может существовать столько взаимного внимания, утончённого уважения и деликатной любезности. Между ними несомненно существует разница вкусов и взглядов, но если в супружеской жизни это и составляет действительное несчастье, то в серьезных поводах взаимной любви кроется достаточное вознаграждение. Те, кто взводит на брата обвинение в холодности, несправедливы и дурно осведомлены, а те, кто обвиняет его жену в неблагодарности и легкомыслии, или злые, или глупые люди.
Несмотря на очевидную оптимистическую наивность Павлы, слова ее произвели на меня живейшее впечатление. Во мне заговорила сильнейшая зарождающаяся ревность к этому мужу, такому совершенному и уважаемому, а также и какое-то горькое порицание по адресу его жены, ищущей привязанности на стороне. Это были первые припадки той неумолимой болезни, которая должна была потом так измучить меня.
Когда я снова увидел Алиду, ее изменившееся лицо как бы подтвердило заявления ее золовки: она была расстроена и, по-видимому, ждала с нетерпением возвращения своего мужа. Я страшно разозлился на это. Так как погода поправилась, мы вышли прогуляться на берег потока. Павла часто уходила дальше со своим проводником, ища растений и удовлетворяя свою любовь к движению, и я забросал г-жу де-Вальведр кислыми вопросами и отчаянными рассуждениями. Ей пришлось, волей-неволей, почти насильно заговорить со мной о своем муже, о домашнем очаге, и рассказать мне свою жизнь.
— Я страстно любила г. де-Вальведра, — сказала она. — Это была единственная страсть в моей жизни. Павла сказала вам, что он само совершенство. Ну да, она права: он само совершенство. У него всего один недостаток: он не любит. Он не может, не умеет и не хочет любить. Он стоит выше страстей, страданий и бурь жизни. А я только женщина, настоящая женщина, слабая, невежда, ничем не выдающаяся. Я только и умею, что любить. Следовало быть мне благодарным за это и не требовать от меня другого. Разве он не знал, женясь на мне, что я не обладаю ни серьезными познаниями, ни выдающимися талантами? Я не хотела притворяться, да это и было бы напрасно с таким человеком, который все знает. Я понравилась ему, он нашел меня красивой и пожелал сделаться моим мужем для того, чтобы быть моим любовником. В этом-то и заключается вся тайна этих страстных привязанностей, в сети которых неопытная молодая девушка осуждена попадаться. Без сомнения, нельзя обвинить в притворстве обманывающего ее таким образом человека. Он ослеплен, обманывает сам себя, и его ошибка влечет неминуемо за собой и наказание, так как этот человек навеки себя связывает, о чем потом ему приходится жалеть. Я уверена, что Вальведр раскаялся, скрывал это от меня, как только мог, но я это угадала и почувствовала себя смертельно оскорбленной. После долгих страданий обиженная гордость убила в моем сердце любовь. Таким образом, ни он, ни я, не были виноваты. Мы были жертвами рока. Мы были достаточно умны и справедливы для того, чтобы сознать это и не питать горечи один к другому. Мы остались друзьями, братом и сестрой, умалчивая о прошлом, спокойные в настоящем и примирившиеся с будущим. Вот и вся наша история. Что же может в ней возбуждать ваш гнев и вашу ревность?..
Что именно? Да масса всякой всячины, бесчисленных подозрений и тревог. Алида его страстно любила и объявляла об этом при мне, очевидно, даже не подозревая обо всей муке, заключающейся для совсем молодого сердца в этих словах любимой женщины: «вы не первый в моей жизни». Мне хотелось бы, чтобы она меня обманула, сказала бы мне, что вышла замуж по расчету, что с самого начала испытывала к мужу лишь спокойную привязанность, или чтобы она дала себе труд повторить мне банальную ложь, часто простодушную для женщин с сильными страстями: «я думала, что люблю, но то, что я чувствую к вам, объясняет мне мою ошибку. Один вы выучили меня настоящей любви». В то же время я хорошо отдавал себе отчет в том недоверии, с которым я отнесся бы к этой лжи, в той ярости, которая охватила бы меня, когда я понял бы с первых слов, что меня обманывают.
Во мне боролись все противоречия, свойственные необузданности и деспотичному чувству. Иногда я пытался приноровиться к дружбе, к той чистой любви, как она ее понимала. Но я с ужасом соображал, что ее слова о муже могли быть свободно применены и ко мне.