— Полно, полно, — продолжал Вальведр, смеясь, — бедный выдающийся человек прощает вас от всего сердца и ничего об этом не расскажет доброй Аделаиде.
Меня сильно смущала моя роль, и минутами я уверял себя, несмотря на совершенную развязность тона г. де-Вальведра, что если в нем и шевелится, против его воли, легкое чувство ревности, то скорее по поводу Аделаиды, чем по поводу жены. А потому я проклинал себя за то, что вечно оказывался в необходимости мучить его. Между тем, я хорошо помнил его первые слова, сказанные мне на Симплоне: «Я очень любил одну женщину, женщина эта умерла». Таким образом, он любил еще и воспоминанием и, без сомнения, в этом он и почерпал силу не ревновать жену и не влюбиться в другую.
Как бы то ни было, я захотел избавить его, по крайней мере, от возможного огорчения и сказал ему, что я еще слишком молод, чтобы подумывать о женитьбе, и если стану о ней подумывать, то только тогда, когда Роза перестанет играть в куклы.
— Роза! — отвечал он с некоторой живостью. — Э, да в самом деле, ваши годы будут, пожалуй, лучше подходить друг к другу! Я знаю ее так же хорошо, как ту, и девочка эта тоже сокровище. Да идите же и потанцуйте с моим маленьким розовым бесенком. Полноте, полноте! Вы вовсе еще не так стары, как хотели меня в том уверить!
Он протянул мне свою руку, эту честную руку, которая жгла мою, и я убежал как преступник, пока он исчезал посреди своих телескопов и колб.
Я вернулся к Обернэ. Там еще танцевали, но Алида, в душе обиженная моим исчезновением, ушла к себе. Сад был иллюминован, и гости гуляли там группами, в промежутках между кадрилями и вальсами. Не было никакой возможности завести какую-нибудь тайную интригу во время этого скромного празднества, полного добродушия и честной задушевности. Вальведр больше не появлялся, а я нарочно выказывал перед Юстой, остававшейся до конца, большую веселость и развязность. Предложили танцевать котильон, и молодые девушки решили, что все должны принять в нем участие. Я пошел приглашать Юсту, а Анри пригласил свою мать.
— Как, — сказала мне старая дева, улыбаясь, — вы хотите, чтобы и я тоже танцевала, я? Ну хорошо. Я сделаю с вами один тур по зале, но потом мне будет предоставлено право заменить себя другой дамой, которую я достану заранее.
Я не мог разобрать, к кому она обратилась, все перепуталось, размещаясь по своим местам. Я очутился с ней в визави с Обернэ-отцом и Аделаидой. Начав фигуру, эти солидные люди сделали друг другу знак и стушевались в одно мгновение. Я оказывался кавалером Аделаиды, с которой не хотел танцевать на глазах у Алиды, и которая доверчиво протянула мне свою прекрасную руку. Она, конечно, не подозревала никакой хитрости, но Юста хорошо знала, что делала. Она говорила шепотом с отцом Обернэ, глядя на нас с полу-ласковым и полу-насмешливым видом. Простосердечное лицо старика, казалось, отвечало ей: «Вы думаете? Я, право, не знаю. Невозможного в этом нет».
Да, я узнал позднее, что они говорили именно об этой свадьбе, когда-то смутно предполагавшейся между нашими родителями. Юста, ничего не зная о моей любви к Алиде, предчувствовала, что очаровательница уже околдовала меня, и старалась помешать ей, сближая меня с моей невестой. Моя невеста! Эта удивительная, совершенная красавица могла быть моей. А я предпочитал счастливой жизни и небесному блаженству бури страсти и погром своего существования. Я говорил себе это, держа ее руку в своей, бесстрашно подвергаясь прелести ее божественной улыбки, созерцая совершенства всего ее целомудренного и нежного существа. И я гордился собой, потому что она не будила во мне никакого инстинкта, никакого зародыша неверности к моей опасной и грозной царице. Ах, если бы она могла читать в моей душе, та, которая владела ею так безусловно! Но она читала в ней совсем наоборот, и ее рассерженный взгляд обвинял меня в ту самую минуту, когда я одерживал над собой величайшую победу. Ибо она была здесь, эта задыхающаяся и ревнивая чародейка, она подсматривала за мной помутившимися от лихорадки глазами. Какая победа для Юсты, если бы она могла это угадать!
Апартаменты г-жи де-Вальведр находились как раз над той залой, где танцевали. Из уборной, расположенной на антресолях, можно было видеть все, происходившее внизу, сквозь розетку, прикрытую гирляндами. Алиде машинально вздумалось бросить последний взгляд на бал. Она раздвинула листья и, увидав меня, застыла на своем месте. А я, чувствуя, что Юста следит за мной, воображал себя большим дипломатом, ловко ведущим дела своей любви, занимаясь Аделаидой и играя роль молодого человека, упоенного движением и весельем!
Зато на другой день, когда мне удалось передать мое письмо г-же де-Вальведр, я получил ошеломляющий ответ. Она порывала все, она возвращала мне свободу. Утром Юста и Павла говорили при ней о моем предполагавшемся союзе с Аделаидой и о недавнем письме моей матери к г-же Обернэ, где желание это было деликатно выражено.
«Я ничего обо всем этом не знала, — писала Алида, — вы это от меня скрыли. Узнав, что ваша поездка в Швейцарию не имела другой цели, кроме устройства этого брака, и убедившись своими собственными глазами сегодняшней ночью, до какой степени вас восхищает красота вашей будущей невесты, я поняла ваше поведение за эти три последние дня. Как только вы вступили в этот дом, как только вы увидали ту, которую вам предназначают, ваши манеры со мной совершенно переменились. Вы не сумели найти ни минуты, чтобы переговорить со мной наедине, вы не сумели придумать ни малейшей уловки, в которой так хорошо умеете пробираться в крепости, перелезая стены, когда желание помогает вашей изобретательности. Вас покорил блеск молодости, а я побледнела, я исчезла, как ночная звезда пред восходящим солнцем. Это вполне естественно.
Дитя, я не сержусь на вас, но почему не быть откровенным? Зачем подвергать меня тысяче терзаний? Зачем, зная, что я справедливо ненавижу одну старую деву, обращаться с ней со смешным благоговением? Не пробуждалось ли уже в вас смутное недоброжелательство, или почти отвращение к несчастной Алиде?
Мне кажется, что была минута, единственная минута, когда ваши взгляды, если уж не слова, могли успокоить меня, и вы дали мне понять, что, по-вашему, я дурная мать. Да, да, вам уже это говорили, что я предпочитаю моего красавчика Эдмона бедному Паолино, что этот последний есть жертва моего пристрастия, моей несправедливости. Эта излюбленная тема мадемуазель Юсты, и ей удалось даже уверить в этом моего мужа, который уважает меня. Вероятно, она еще скорее убедила в этом моего любовника, который меня не уважает!
Ну что же, надо стать выше этих мелочей, пренебречь всем этим и доказать вам, что если я возмутительная личность, по крайней мере, во мне есть гордость, приличная моему положению.
Избавьте себя от напрасной лжи. Вы любите Аделаиду и будете ее мужем, я буду помогать вам в этом всеми силами. Возвратите мне мои письма и возьмите обратно свои. Я прощаю вас от всего сердца, как следует прощать детей. Мне будет гораздо труднее извинить саму себя за мое безумие и легковерность».
Итак, еще не было довольно того ужасного положения, в котором мы находились по отношению к семье и к обществу. Нет, отчаяние, ревность и гнев должны были еще испепелить наши бедные сердца, и без того уже истерзанные! Мной овладел припадок ярости против судьбы, против Алиды и против меня самого.
Я распростился с семейством Обернэ и уехал продолжать свою мнимую увеселительную поездку. Но в двух милях от Женевы я остановился, охваченный мучительным ужасом. Я не простился с г-жей де-Вальведр, ее не было дома, когда я приходил прощаться. Вернувшись и узнав о моем внезапном решении, она была способна выдать себя; вместо того, чтобы спасти ее, отъезд мой мог ее погубить… Я вернулся назад, неспособный переносить мысль об ее горе.
Я притворился, что забыл что-то у Обернэ и явился туда раньше, чем Алида пришла домой. Где же это она была с утра? Аделаида и Роза были дома одни. Я решился спросить у них, не уехала ли и г-жа де-Вальведр из Женевы. Я жалел, что не простился с ней. Аделаида отвечала мне со святым спокойствием, что г-жа де-Вальведр в католической церкви, находящейся внизу улицы. И, приняв мое смущение за удивление, она прибавила:
— Разве это вас удивляет? Она ревностная папистка, а мы, еретики, уважаем всякое искреннее убеждение. Она говорила, что завтра годовщина смерти ее матери, и упрекала себя за то, что в угоду нам танцевала сегодня ночью. Она хочет исповедоваться в этом и отслужить, кажется, обедню… Словом, если вы хотите проститься с ней, то подождите ее здесь.
— Нет, — отвечал я, — передайте ей, пожалуйста, мои сожаления по этому поводу.
Сестры пробовали удержать меня, для того, заявили они, чтобы сделать приятный сюрприз Анри, который скоро вернется. Аделаида сильно настаивала, но так как я не уступил, а она, нимало не сердясь, дружески со мной попрощалась и весело пожелала доброго пути, я отлично видел, что эта простота и доброжелательные манеры не скрывают никакого мучительного сожаления.
Как только я вышел на улицу, я направился к маленькой церковке. Я вошел в нее; там было пусто. Я обошел ее кругом. В темном и холодном углу, между исповедальней и стеной, я увидал женщину в черном, стоящую на коленях на каменном полу и как бы придавленную тяжестью экстатического горя. Она была до того закутана в покрывало, что я не сразу ее узнал. Наконец, я распознал ее нежные формы под ее траурным крепом и отважился коснуться ее руки. Эта застывшая, холодная рука ничего не почувствовала. Я бросился к ней, приподнял ее и увлек за собой. Она пришла немного в себя и сделала усилие, чтобы оттолкнуть меня.
— Куда вы меня ведете? — сказала она растерянно.
— Не знаю! На воздух, на солнце! Вы точно умираете.
— Ах, лучше было дать мне умереть!.. Мне было так хорошо!
Я толкнул наугад какую-то боковую дверь и очутился на узкой и безлюдной улице. Передо мной был открытый сад. Алида смогла добрести до него, не зная, где она. Я ввел ее в этот сад и усадил на солнце. Мы были у незнакомых огородников, хозяев не было дома. Какой-то поденщик, работавший на гряде овощей, взглянул на нас, когда мы вошли, и, предполагая, что мы здешние, принялся снова за работу, не обращая на нас более внимания.
Итак, случай доставлял нам этот невозможный tête-à-tête! Когда тепло оживило Алиду, я провел ее в самый конец довольно глубокого сада, поднимавшегося по холму старого города, и уселся подле нее в беседке хмеля.
Она долго слушала меня, не говоря ни слова. Потом она позволила мне взять ее за свои теплые и дрожащие ручки и признала себя обезоруженной.
— Я разбита, — сказала она мне, — и слушаю вас точно сквозь сон. Я помолилась и проплакала весь день и хотела снова предстать пред своими детьми не раньше, чем Бог возвратил бы мне силу жить. Но Бог покинул меня, поверг меня в стыд и угрызения совести, но не ниспослал мне истинного раскаяния, того, что внушает благотворные решения. Я вызвала душу своей матери, и она отвечала мне: «Покой заключается только в одной смерти!» Я почувствовала холод предсмертного часа, и не только не старалась отдалить его, а отдавалась ему с горьким сладострастием. Мне казалось, что, умирая там, у ног Христа, не то что достаточно искупленная своей верой, но очищенная своей скорбью, я найду, по крайней мере, вечный покой, прибежище в небытии. Но Бог не принял ни моего уничтожения, ни моих слез. Он привел вас сюда для того, чтобы принудить меня еще любить, пылать и страдать. Да будет Его Господня воля. Будущность менее пугает меня, с тех пор как я знаю, что могу умереть от изнурения и горя, когда ноша будет чересчур тяжела.
Алида была так поразительна и так прекрасна в своем страстном изнеможении, что, глубоко взволнованный, я нашел достаточное красноречие, чтобы убедить ее и вернуть к жизни, к любви и к надежде. Она видела меня до такой степени удрученным ее скорбью, что в свою очередь пожалела меня и упрекнула себя в моих слезах. Мы обменялись самыми восторженными клятвами принадлежать навсегда друг другу, что бы с нами ни случилось.
Но что же мы станем делать, расставшись? В глазах всех, знавших нас в Женеве, мой отъезд был совершившимся фактом. Было поздно, отсутствие г-жи де-Вальведр могло встревожить, и ее могли начать искать.
— Вернитесь домой, — сказал я ей. — Я должен покинуть этот город, где мы окружены опасностями и огорчениями. Я спрячусь где-нибудь в окрестностях и напишу вам оттуда. Нам необходимо найти средство видеться с безопасностью и окончательно устроить наше будущее.
— Пишите Бианке, — сказала она, — я получу ваши письма скорее, чем если адресовать их на почту до востребования. Я останусь в Женеве, чтобы получать их, и стану обдумывать, со своей стороны, способ свидеться поскорее.
Она спустилась в сад, а я остался там еще некоторое время один для того, чтобы нас не видели выходящими вместе. Через десять минут я собирался уходить, когда меня кто-то окликнул тихим голосом. Я повернул голову. Позади меня в стене открылась маленькая дверка. Никто не появлялся. Голоса я не узнал, позвали меня по имени, а не по фамилии. Не Обернэ ли? Я двинулся вперед и увидал Мозервальда, манившего меня знаками с таинственным видом.
Как только я вошел, он закрыл за нами дверь, и я очутился в другом отгороженном месте, пустынном, возделанном лужайкой или скорее предоставленном природной растительности. Тут паслись две козы и корова. Вокруг этого запущенного места шла виноградная лоза беседкой, поддерживаемая новым трельяжем из тесных переплетов. Под это-то убежище и приглашал меня Мозервальд. Он приложил палец к губам и свел меня под навес какой-то лачуги в одном из концов загороди. Там он сказал мне следующее:
— Прежде всего, mon cher, будьте осторожны! Все, что говорится под виноградником, слышно направо и налево через стены, которые не толсты и не высоки. Налево находится сад Манассии, одного из моих бедных единоверцев, совершенно мне преданного. Там-то вы и были сейчас с ней, я все слышал. Направо стена еще более вероломна, я сделал ее меньше и приказал проколоть незаметными отверстиями, позволяющими видеть и слышать все, что происходит в саду Обернэ. Здесь, между этими двумя стенами, вы у меня. Я купил этот клочок земли для того, чтобы быть подле нее, смотреть на нее, слушать ее и, если возможно, узнать ее секреты. Все эти дни я сторожил даром, но сегодня, слушая случайно с другой стороны, я узнал даже больше, чем мне хотелось бы знать. Все равно, это совершившийся факт. Она любит вас, я больше ни на что не надеюсь; но я остаюсь ее и вашим другом. Я вам это обещал, а слово свое я держу всегда. Я вижу, что вы оба сильно огорчены и озабочены. Я буду вашим провидением. Спрячьтесь здесь; этот сарай некрасив, но довольно чист внутри. Я устроил его тайком и без шума, так что никто ничего не заподозрил, уже полгода тому назад, когда я надеялся, что она когда-нибудь тронется моими ухаживаниями и удостоит прийти посидеть тут… Об этом нечего больше и думать! Она придет сюда для вас. Ну что же, мои деньги и умение пропадут не совсем, раз они послужат для ее счастья и для вашего. Прощайте, mon cher. Не показывайтесь, не гуляйте днем в открытом месте, вас могут увидеть из соседних домов. Пишите любовные письма, пока светит солнце, или дышите воздухом только в беседке. Ночью вы можете отваживаться и в чистое поле, которое начинается в двух шагах отсюда. Манассия будет вам прислуживать. Он станет вам стряпать довольно недурно и отпустит рабочих, которые могут проговориться. В случае надобности он будет носить ваши письма и передавать их с несравненной ловкостью. Доверьтесь ему; он всем обязан мне, и через минуту узнает, что принадлежит вам на три дня. Трех дней вполне достаточно, чтобы обо всем условиться — я же вижу, что вы ищете средства соединиться. Это кончится похищением! Я так и жду. Однако, остерегитесь, не делайте ничего, не посоветовавшись со мной. Можно и обеспечить свое счастье и не погубить положения женщины. Но будьте осторожны, ведите себя, как подобает честному человеку, или, честное слово, я думаю, что я стал бы между вами, и, не смотря на мою нелюбовь к дуэлям, нам пришлось бы подраться… Прощайте, прощайте, не благодарите меня! То, что я делаю, я делаю из эгоизма. Это еще любовь, но любовь безнадежная. Прощайте!.. Ах, кстати, мне нужно взять оттуда кое-какие бумаги. Войдем.
Ошеломленный и колеблющийся, я последовал за ним в этот ветхий сарай, весь заросший плющом и зеленицей. Под этим щитом ютилась новая маленькая постройка, выходившая с другой стороны сада в небольшой цветник, засаженный чудными розами. Таинственная квартира состояла из трех маленьких комнат неслыханной роскоши.
— Смотрите, — сказал Мозервальд, указывая мне на маленькой полке античного красного цвета золотой чеканный кубок, наполненный до краев очень крупными жемчужинами, — я оставляю это здесь. Это ожерелье, которое я предназначал для нее к ее первому визиту, и при каждом визите в кубке заключалось бы какое-нибудь другое сокровище. Но вы знаете, что в то время она даже не удостоила заметить мое лицо!.. Все равно, вы подарите ей этот жемчуг от моего имени… Нет, она отказалась бы: дайте ей его как бы от себя. Если она не пожелает взять его для себя, пусть сделает ошейник для своей собаки! Не захочет совсем, пусть разбросает его в крапиве! Я не хочу больше видеть их, этих жемчужин, выбранных мной по одной из лучших привозов с Востока. Нет, нет, мне было бы больно смотреть на них. Я не это хотел взять отсюда, а пачку черновых писем, которые я хотел написать ей. Я не хочу, чтобы она их нашла и стала смеяться над ними. Ах, смотрите, какая толстая пачка! Я писал ей каждый день, когда она была здесь, но как только нужно было их запечатать и послать, я не смел. Я чувствовал, что мой стиль тяжел, а французский язык неправилен… Что бы я дал за то, чтобы уметь выражать это так, как умеете, конечно, вы! Но меня этому не научили, и я боялся насмешить ее, а между тем, я писал весь в огне. Ну что же, я беру назад свою поэзию и ухожу. Не говорите со мной… Нет, нет, ни слова, прощайте. У меня тяжело на сердце. Если вы вздумаете помешать мне жертвовать собой для нее, то я убил бы и вас, а потом и себя… Ах да, вот еще, кстати… Когда имеешь свидания с женщиной, не следует даваться врасплох и подвергаться опасности быть убитым. Вот пистолеты в ящике. Будьте спокойны, они хороши! Их сделали нарочно для меня, и подобных им нет ни у одного короля… Послушайте, еще одно слово! Если вы захотите повидаться со мной, Манассия вас переоденет и сведет вечером в мой дом, куда проведет вас так, что никто вас не увидит. Я приму вас, какой бы ни был поздний час ночи. Вот увидите, вам понадобятся мои советы! Прощайте, прощайте! Будьте счастливы, но сделайте ее счастливой.
Мне было совершенно невозможно прервать этот поток слов, в котором грубые и смешные подробности скрашивались дыханием экзальтированной и искренней страсти. Он не поддавался ни моим отказам, ни благодарности, ни отпирательствам, бесполезность которых я, впрочем, чувствовал. Секрет мой был в его руках, и следовало предоставить ему доказывать свою преданность или опасаться его досады. Он запер меня в этом домике в саду, и я покорился, чувствуя, несмотря ни на что, любовь к нему, ибо он плакал горячими слезами, и я тоже плакал, как ребенок, ослабевший от волнений, превышающих его силы.
Когда я пришел немного в себя и сообразил свое положение, я ужаснулся своей слабости.
— Конечно, нет, — вскричал я внутренне, — я не позову Алиду сюда, где ее образ был осквернен оскорбительными надеждами. Эта роскошь и эти подарки, предназначаемые ей недостойной ее любовью, возбудили бы в ней только отвращение. Да мне самому тяжело здесь, как в нездоровом воздухе, отягченном возмущающими душу идеями. Я не напишу Алиде отсюда. Я выйду сегодня вечером из этого нечистого убежища, чтобы никогда в него более не возвращаться!
Ночь надвигалась. Как только стемнело, я попросил Манассию, явившегося ко мне за приказаниями, свести меня к Мозервальду. Но я наткнулся сейчас же на Мозервальда, пришедшего справиться обо мне, и мы вместе вернулись в домик, куда Манассия, по приказанию своего господина, подал нам изысканную трапезу.
— Прежде всего поедим, — говорил Мозервальд. — Я не вернулся бы сюда, если бы рисковал встретить здесь одну особу, которая не должна видеть меня тут. Но раз вы говорите, что она не придет, и раз вы хотели прийти поговорить со мной у меня, нам будет спокойнее здесь, чем у меня дома. Вы не подумали пообедать, я так и подозревал. Об обеде я подумал только для вас, но оказывается, что я сам страшно голоден. Я так много плакал! Говорят, что слезы возбуждают аппетит, и я вижу, что это верно.