Берни резко отвернулась, словно я дала ей пощечину.
– Я будто совсем тебя не знаю, – сказала она и расплакалась.
Я тоже заплакала – отчасти от того, что мне было ее жаль, но больше потому, что поняла – она права. Она действительно меня больше не знала. Я, кажется, сама себя больше не знала. Я хотела поехать в Либерти – мне нужно было туда поехать, но еще мне было очень страшно, и я не могла признаться в этом Берни – она бы вцепилась в этот страх, как кошка в клубок шерсти, и быстро расправилась бы с моей решимостью.
– Это опасно, Хайди, – тихо произнесла она. – Ты еще слишком маленькая, чтобы ехать одной.
Я ничего не сказала ей о том, что это было еще и незаконно. Зачем мне было подливать масла в огонь, когда я знала, что она и так скоро об этом узнает?
– По-другому не получится. Ты не сможешь со мной поехать, и мама тоже. У нас нет выбора, – сказала я.
– Нет, есть. Не уезжай. – Бернадетт уже умоляла. – Подожди, пока не станешь постарше. Послушай… Я не говорю, что ты должна об этом забыть, но подожди немного. Мы будем продолжать звонить в Хиллтоп-Хоум, снова покажем твоей маме фотографии. Может, она что-нибудь да и вспомнит.
– Ты так говоришь, чтобы я осталась. А сама прекрасно знаешь, что мама не может ничего вспомнить, – с горечью произнесла я. – Я поеду туда, что бы ты ни говорила.
– Я запрещаю тебе ехать в Либерти, Хайди, и это мое окончательное решение, – твердо отчеканила Берни.
– Ты мне не мать! – крикнула я. – Не указывай мне, что делать. Ты мне даже не родственница. Ты никто. Никто!
Берни вырвала билет у меня из рук. Она так рассердилась, что была не похожа сама на себя.
– Вот, значит, как, Хайди? – прошипела она сквозь стиснутые зубы, держа билет у меня перед носом трясущейся рукой. – Тебе, выходит, вообще больше ничего не важно?
– Да, – сказала я.
Она смерила меня тяжелым взглядом:
– Отлично. Тогда уезжай. Уезжай, и все.
Берни швырнула билет на пол и протопала из кухни в свою квартиру, захлопнув за собой дверь.
На моей памяти это был единственный раз, когда я видела эту дверь закрытой. Мы с Берни не разговаривали весь день. Время от времени я ходила на кухню проверить, но дверь была по-прежнему закрыта, и я почему-то не могла заставить себя открыть ее. Мама несколько раз спросила, где Детт, но я смогла отвлечь ее книжкой-раскраской с Флинстоунами и бесконечными чашками чая.
Вечером Берни наконец вернулась, чтобы разогреть консервированное рагу. Она разложила его по тарелкам для меня с мамой, но свою тарелку забрала с собой. На этот раз она оставила дверь приоткрытой.
Впервые в жизни я уложила маму спать одна. К счастью, она не упрямилась. Я даже смогла заставить ее принять душ и помыть голову – обычно этим занималась Берни. Затем я помылась сама, и, когда уже легла спать, в комнату вошла Берни и села на край моей кровати.
– Хайди, никогда больше не лги мне, – произнесла она.
– У меня не было выхода, Берни. Иначе ты не позволила бы мне купить билет, – сказала я. Прищурившись, я разглядывала ее силуэт.
Она печально улыбнулась и тихонько покачала головой:
– Мы обе знаем, что тебя не остановить, верно, Хайди-Хо?
Три дня спустя, днем 22 сентября, я уехала в Либерти. Я выследила Зандера с утра, чтобы попрощаться и сказать ему, что мне удалось убедить миссис Чудакову, что он будет хорошей няней для ее близнецов вместо меня. Он был рад новой работе, но больше всего хотел, чтобы я снова и снова повторяла ему то, что я сказала о нем миссис Ч.
– Я сказала, что ты хороший человек, – говорила я, – и хороший друг.
– Так и сказала, хороший человек? Клянешься слюной твоей матери? – спрашивал он каждый раз.
– Клянусь слюной моей матери, – отвечала я.
– Круто! – И он широко улыбался.
– Ты будешь заходить к Берни с мамой? – спрашивала я. – Выбрасывать мусор и приносить им почту?
– Ага. Но ты ведь вернешься, правда?
Я кивнула, немного удивившись тому, что мне было грустно с ним прощаться.
В тот день мама лежала в постели – ей опять нездоровилось. Берни уже дала ей четыре таблетки, но она все еще стонала и держалась за голову.
– Пока, мама, – сказала я, наклонившись, чтобы поцеловать ее в щеку.
– Скоро придешь, Хайди? – Мама подняла на меня взгляд.
– Да, мама. Скоро приду.
Поездка должна была занять три с половиной дня туда и столько же обратно, но маме это было не важно. Она совсем не чувствовала хода времени. Я с тем же успехом могла бы спуститься на первый этаж, чтобы принести почту. Я стояла у ее кровати с большим синим чемоданом Берни. На плече у меня был мой рюкзак, в котором лежали блокнот со списками и два бутерброда с сыром и ветчиной, а билет до Либерти я аккуратно засунула в карман куртки.
– Скоро придешь, Хайди? – снова спросила мама, поднимая голову с подушки и слабо улыбаясь мне.
– Да, мама, – ответила я.
Но на самом деле я не вернулась. По крайней мере не вернулась тем, кем я была в тот день.
Мы с Берни в конце концов помирились. Она сказала, что простила меня за то, что я наговорила ей сгоряча, и, хотя я пообещала никогда ей больше не лгать, между нами все было не так, как прежде, и я чувствовала тяжесть на душе оттого, что причинила ей боль. Она не скрывала своего страха за меня, но знала, что я не изменю своего решения, и не спорила со мной, даже когда узнала о том, что мне нельзя было путешествовать одной.
– Что-нибудь придумаю, – заверила ее я, хотя сама не была в этом уверена.
Берни даже помогла мне собраться в дорогу. Иногда казалось, что мы с ней заодно, но потом по какой-то оброненной фразе мне сразу становилось ясно, насколько она против всей этой затеи.
– Все из-за этого Трумэна Хилла, – с горечью сказала она перед самым моим отъездом. – Если бы он соизволил поговорить с нами по телефону, ты бы не ехала сейчас искать этого никчемного-на-четыре-буквы. – Берни помрачнела. Казалось, она вот-вот расплачется.
– Берни, это тебе, – быстро сменила я тему, вытаскивая из рюкзака маленькую картонную трубочку и протягивая ей.