Я помню, как началом нашей дружбы с Андреем Шемякиным был разговор на Первом кинофоруме в Ялте, когда я ему сказал: «60-е годы закончились не по политическим причинам, а по метафизическим, по внутренним». И он сказал: «Ну, сойдёмся». И это действительно так: 60-е годы закончились по причинам внутренней ломкости, внутренней рыхлости этого поколения, внутренней душевной дряхлости и дряблости — того, что по-английски так точно называется словом friability, «неструктурированность». Кристалл в душе был у немногих, у очень многих был мякиш, поэтому 60-е годы… Ну, это не то что страсть к предательству, это страсть к половинчатости.
И, конечно, таинственна эта страсть именно потому, что внешне ничто не побуждает, не так всё страшно, не такое это время жуткое, чтобы вот так бояться. Но достаточно начальственного окрика, и в людях просыпается генетически это рабство — о чём Аксёнов великолепно написал сначала в «Ожоге», а потом в «Таинственной страсти». Мне кажется, что как раз «Таинственная страсть» — это своего ремейк «Ожога», но просто там всё названо своими именами. И в каком-то смысле в «Ожоге» действительно есть констатация: у нас есть ожог, к которому мы боимся прикоснуться. А в «Таинственной страсти» он прикоснулся. Он был старый, и ему нечего было бояться. Он прикоснулся к тому, что действительно в сознании шестидесятников есть мёртвая зона, слепое пятно, и источник этого рабства им самим не понятен. Вот он попытался это рабство внутреннее проследить.
«Сознание русских притянуто к Москве задолго до появления России…»
Очень долгий вопрос, цитата из книги Дмитрия Алтуфьева «Пострусские». Я не могу это комментировать, потому что мне кажется, что всё-таки это подмена политических и психологических причин географическими. Но потом как-нибудь отдельно, может быть, я книгу Алтуфьева прочту и смогу ответить.
«Кольнул ваш стандартный взгляд на библейского Иуду. Чем-то напомнило слова Сталина Фейхтвангеру. Евангелие — там есть показатели свидетелей, свидетелей заинтересованных. Иисус на последней вечере обвинил их всех в предательстве. По развитию сюжета видно, что наутро ожидалось призвание Иисуса на царство. Иисуса это томило, он просил Отца пронести эту чашу мимо. Апостолы же устали от кочевой жизни и делили будущие места. За это Иисус их и обвинил предателями. Свой арест Иисус спровоцировал сам, когда на вопрос пришедшего почётного караула произнёс запретное для иудеев имя Бога — «Я здесь».
Знаете, Олег, я все эти глубокие конспирологические построения в разных вариантах встречал много раз. Предателями он их называет по совершенно другим соображениям. Он не говорит, что «вы все предатели», а он говорит: «Один из вас предаст меня. Ещё трижды петух не пропоёт, как ты отречёшься от меня», — говорит он Петру. И Пётр не верит, а это так и происходит. Но они предали, строго говоря, не только его, а они предали своё предназначение. Помните: «Вас Господь сподобил жить в дни мои, вы же разлеглись, как пласт». Помните, когда он выходит после молитвы в Гефсиманском саду и говорит: «Вы не могли бодрствовать со мною и часа». Конечно, они…
И это кажется ему в смертный час, и это мучает его, когда он в поту кровавом молил Отца. Это мучает его, потому что вообще он в это время очень мрачно смотрит на вещи. Естественно, для него в этот момент они все виноваты. Евангелие абсолютно точно психологически: для человека, которому предстоит крестная мука, все, кто отказывается с ним разделить хотя бы его скорбь (не говорю — его мучения), разумеется, выглядит предателями, это абсолютно точно. Другое дело, что никакого благого задания — предать Иисуса, чтобы совершить его миссию — у Иуды вовсе не было. Вы все исходите из того, что вот так уж обязательно надо было предать. Да может быть, вообще Иисус был послан не на смерть. Это, может быть, была окончательная проба.
Я писал тоже в одном стихотворении недавнем («Апокриф» оно называется), что Иисус был выдан не на смерть, а на окончательную проверку этому миру. Мир этой проверки не прошёл. Воробей его выдал, как в апокрифе, радостно кричал «Вот он! Вот он!». Кричали «Распни его!». Те, которые кричали «Осанна!», через неделю кричали «Распни его!». Человечество просто не прошло проверки. И с тех пор отношение к нему мы наблюдаем, в общем, у Бога — это отношение к избранным, но не любимым чадам. И это касается не только евреев. Люди в целом не выдержали проверки Христом. Посмотрим, выдержали ли проверку христианством. Вот он во второй раз придёт и посмотрит. Пока же результат очень неутешительный.
И не нужно, пожалуйста, думать, что всё предопределено. Всё-таки мы живём не в фаталистическом мире ислама, а в мире свободного выбора — в мире христианства. У людей была возможность повести себя по-человечески. У Пилата была возможность отпустить Христа, но он отпустил Варавву. Не нужно, пожалуйста, думать, что он с самого начала мог умыть руки. Нет. У Бога всегда есть свободный выбор, есть варианты.
Лекция о «Бледном короле» будет в следующий раз, хорошо, с удовольствием.
«Насколько вам близко творчество Николая Рубцова? Есть ли монография, где рассказана его жизнь во всей сложности? Что вы думаете о его судьбе и поэзии?»
Николай Рубцов представляется мне хотя и сильно преувеличенным, но всё же чрезвычайно значительным поэтом. У него есть настоящие шедевры, такие как «Тихая моя родина» или, например, песня, которую сделал из него Дулов — «Размытый путь», где «матросы во мгле сурово [из тьмы устало] поторапливали нас». Мне кажется, что у Рубцова…
Кстати, вот удивительная тоже штука. Я помню, как в Ленинграде… в Петербурге на съёмках фильма одного я вдруг очень внятно услышал эту песню у себя в голове, хотя я редко её вспоминал. А оказывается, в это время, ровно в эту минуту умер Дулов, которого я немного знал, и даже рискну сказать, что у нас были неплохие отношения. Я был с ним знаком через свою первую жену, через биолога, и естественно, что в биологической среде его чтили весьма высоко. Так что у меня какое-то почти мистическое осталось… как будто его душа меня коснулась в этот миг. Я к таким вещам довольно чуток.
Я не разделяю отношения некоторых таких снобов к Рубцову, как к эпигону Есенина. Он как раз совсем не эпигон. Но дело в том, что в Рубцове любят не то, что на самом деле заслуживает любви, как мне представляется. Любят такие декларативные, напыщенные стихотворения, как «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», а не любят того, что он, в общем, поэт такой провинциальной трагедии, поэт рокового несовпадения между неказистой внешностью, трагической судьбой и высоким поэтическим даром; поэт большой и глубокой самоиронии, такой немножко алкогольной, какая бывает иногда с мрачного похмелья.
Стукну по карману — не звенит!
Стукну по другому — не слыхать!
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать…
Вот это Рубцов. И «Тихая моя родина» тоже полна такой печальной, пронзительной тоски, смирения. И накладывается на эту печаль ещё и страшно некрасивая и мучительная жизнь вокруг. Он был неустроенный человек. Человек с очень трагической и, в общем, невнятной биографией. Человек, который сам себя действительно массу препятствий создавал на каждом шагу. И вокруг него были бездари, которые ему жить мешали.
Вот Иван Семёнович Киуру, которого я хорошо знал, муж Новеллы Матвеевой покойный, Царствие ему небесное, прекрасный верлибрист, он учился с Рубцовым вместе в литинституте. И он вспоминал, как Рубцов, сам себе аккомпанируя ладонями по столу, пел первые свои вот эти авторские песни. И действительно у него стихи были очень музыкальные. И он говорит, что от него веяло в эти минуты таким сочетанием величия и жалкости, что… Вот в этом был весь Рубцов. И действительно величие и жалкость гениально одарённого провинциала, который всё время попадает в смешные или трагические коллизии, но не поэтические, принципиально антипоэтические, — вот это ужасно, конечно.
Я могу назвать рядом с ним, пожалуй, только ещё одного того же поэта, тоже рано ушедшего — Алексея Прасолова, который повесился в 42 года после заключения, в которое он попал совершенно неповинный по какой-то глупости. Царствие ему небесное, тоже превосходный был поэт (Прасолов). Я до сих пор думаю, что его «Белый храм Двенадцати апостолов» — это одно из лучших стихотворений 70-е годов. Инна Ростовцева много сделала для того, чтобы его напечатали, чтобы его с Твардовским познакомили. Он интересный был человек на самом деле. Вот это два русских провинциальных таких самородка, которые прожили такую непоэтическую жизнь и умудрились среди этой жизни — такой неловкой, неуклюжей, грязной — извлекать изумительно чистые ноты. И, кстати говоря, и пафос Прасолова, и патетика Рубцова — они всегда всё-таки сдобрены огромной долей язвительной иронии и самоиронии.
«Вы говорили, что посмотрели фильм Александра Прошкина «Райские кущи». Какое мнение у вас сложилось об этой работе?»
И тут же мне пишут, что нельзя ставить рядом Сокурова и Прошкина, потому что у Сокурова нет слабых картин, а вот у Прошкина, пожалуйста, какие слабые «Кущи». Я думаю, что «Кущи» — действительно не самая сильная картина Прошкина. Хотя Прошкин снял фильмы, такие как «Чудо», например, которые всё-таки для меня выше сокуровских. Ну, у меня всегда есть какая-то табель о рангах, простите меня. Это учительная привычка расставлять всех по иерархиям.
Дело в том, что «Райские кущи» — слабая картина, но ведь, простите меня, и фильм Мельникова «Отпуск в сентябре» (по-моему, Мельникова, сейчас я уточню) по той же «Утиной охоте» тоже слаб. Для того чтобы поставить «Утиную охоту», нужно обладать своей концепцией пьесы. Конечно, Цыганов не может играть Зилова. Вот Олег Ефремов мог. Зилов — масштабный трагический персонаж. Кстати, мне очень близка замечательная мысль Анатолия Васильева о том, что Зилов уже умер к началу пьесы, и то, что происходит — это его посмертные мытарства. Вот это интересно.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Работаем!
Тут ко мне в эфир дозвонился Игорь Кохановский, всегда приятный гость, и сказал, что главная идея «Старика и моря» — это победа в поражении. Васильевич, я именно это и сказал: победитель не получает ничего. Просто, видимо, для вашего поколения, для вашей генерации особенно значимо именно то, что человек победил, потерпев полное поражение по всем фронтам. Да, может быть. Пожалуй, этот пафос Хемингуэя был особенно близок семидесятникам, у которых именно что на всех путях караулило унижение. Но для меня это всё-таки не главное, а для меня главное — библейская мысль о принципиальной неуловимости левиафана. Видишь, каждое поколение отыскивает в этой притче свой смысл. И это лишнее доказательство того, что Хемингуэй написал хорошо.
«Насколько оправдана излишняя метафоричность в произведениях? Посмотрел недавно советский фильм «Парад планет» — понравилось, но насколько же он непонятный. Или вот многие ищут скрытые подтексты в песнях Гребенщикова (и находят их в огромных количествах), а он туда этого и близко не закладывал».
Вася, во-первых, «Парад планет» — вот клянусь вам! — это совершенно не метафорическая картина. Абдрашитов и Миндадзе — они вообще такие ребята не слишком рассудочные. Особенно посмотрите последние картины Миндадзе, сделанные в одиночестве. У него много насыщенных, сложных символов, но он человек настроения. И, кстати говоря, «Парад планет» — это фильм, который транслирует очень точно настроения 1984 года. Я очень хорошо помню эти настроения, потому что это действительно такое посмертное или внежизненное существование.
Там ведь в чём идея? Эти ребята, которых призвали на последние в их жизни военные сборы, выкроили себе две недели, их отпустили с работы, они встретились опять. Ну, это же вечная тема Абдрашитова и Миндадзе: «мужики после сорока». Вот они встретились. Борисову хочется покомандовать. Шакурову хочется послужить, постранствовать, вспомнить, что он мужик. Ещё кому-то ещё что-то хочется. А их убили как бы формально — накрыло их ракетой. На самом деле они все живёхонькие, конечно, это просто военная игра.
И вот у них есть две недели, которые они могут прожить абсолютно свободно. И вот это такое как бы посмертное существование. Они попадают в город женщин, в город стариков. Они встречаются с основными символами, архетипами жизни, на которых проверяется человек. И это настроенческая вещь. Вот встреча Борисова с матерью, которая совсем не мать… Сравните это, кстати, со сценой встречи Шукшина с матерью в «Калине красной» (старуха-то, кстати, подлинная, просто ей не сказали, что это съёмки). Так вот, в чём проблема: сцена неузнавания матери или сцена встречи матери с сыном, когда оба не поняли и не узнали друг друга, — это для 70–80-х годов очень характерно, это коллизия встречи с Родиной, которая нас не узнаёт и которую не узнаём мы. Но это не символы, это именно настроения.
Я помню, Тарковский привозил (я не попал на эту встречу, мне рассказывал Володя Бабурин, Царствие ему небесное) «Сталкера» на журфак в 1982 году. Я уже там учился в Школе юного журналиста. И вот его все спрашивали: «Что у вас там символизирует собака?» Он не выдержал и говорит: «Иногда собака — это просто собака». Ну действительно, для настроения она там бегает. В «Сталкере» далеко не всё — символ. «Сталкер» — это такая кинопоэма. И «Парад планет» выдержан в том же жанре: это такая условная абсолютно картина посмертного существования русского мужика.
Что касается песен БГ, то я много раз говорил, что именно его способность создавать такие амбивалентные конструкции, куда мы сами вчитываем какие-то смыслы, — это и есть «искусство рамочности», как называл это Окуджава.
«Я начал читать «Котлован» Платонова. Ещё не знаю, что там в конце, — lucky you are, — но меня уже поразил стиль изложения: вот это специфическое, нигде не виденное мною «несоразмерное» описание, использование нехарактерных слов. Ловлю себя на мысли, что не могу для себя сформулировать, какие чувства этот стиль у меня вызывает. Как бы вы охарактеризовали язык этой книги? Кирилл, Киев».
Кирилл, есть подробная работа Юрия Левина, где рассматривается язык Андрея Платонова и те механизмы, с помощью которых это сделано. Есть работа Евгении Вигилянской (не знаю, можно ли её найти в Сети), где рассматривается платоновский стиль, именно вами очень точно охарактеризованный — как подбор несоразмерных слов. Несоразмерных в каком смысле? Вот Вигилянская показывает, что Платонов берёт обычную фразу (конечно, это подсознательная работа), к каждому слову подбирает стилистически предельно отдалённый синоним — и в результате выстраивается вот такая фраза. Ну, Левин там подробно говорит о смысловой избыточности — например, «открыл дверь в пространство» вместо просто «открыл дверь».
Тут, конечно, имитируется канцелярит, но при этом ещё это как бы речь о попытке нового самосознания: человек называет все предметы заново, потому что заново осознаёт себя. То, как это сделано, какими средствами это достигается, лучше всего видно там, где этот язык ещё начинает формироваться (например, в «Епифанских шлюзах»), потому что там именно эта стилистическая разноголосица очень видна. С одной стороны, это имитация слога XVIII века, с другой — это канцелярит современный, с третьей — высокая лексика, фольклоризмы всякие, архаизмы и даже диалектизмы. И всё это вместе образует замечательный хор, я бы сказал, искусственно перемешанное сознание, искусственно перемешанную стилистику. Вот Левин и Вигилянская вам подробно расскажут, как это делается.
«Люблю слушать Жванецкого, но не решаюсь начать читать его книги, наверное, потому что боюсь, что они меня разочаруют. Мне кажется, что когда автор сам читает свой текст, то это совсем другое, нежели читать самому. Читали ли вы книги Жванецкого? Какое они произвели на вас впечатление? И в целом ваше отношение к Жванецкому?»
Я позднего Жванецкого люблю больше, чем раннего, потому что ранний, как мне кажется, всё-таки рассчитан на то, чтобы посмеяться вместе с самими объектами сатиры. Эта сатира, на мой взгляд, недостаточно радикальна. Я люблю Жванецкого, условно говоря, начиная с 1982–1983 годов, и то не всё, конечно. Но есть вещи, которые люблю очень сильно. Вот поздние его тексты кажутся мне уже достаточно горькими и достаточно радикальными.
Что я думаю о фальшивке «Прощай, немытая Россия», и действительно ли это фальшивка?
Вы знаете, очень распространено мнение, что эти стихи на самом деле написал Минаев. Во-первых, если бы Минаев умел так писать, то, наверное, у него были бы и другие шедевры, и не хуже, а он всё-таки прочный поэт второго ряда при всей своей феноменальной одарённости. Это первое.
Второе. Как есть шаткая гипотеза насчёт того, что это Лермонтов, потому что автографа нет, точно так же и шаткая гипотеза насчёт того, что это не Лермонтов. Я предпочитаю всё-таки в таких случаях верить современникам. И потом, по всем мотивам, по ощущению, по эвфонии замечательной это вполне себе Лермонтов. Если кому-то кажется иначе, то всегда можно найти аргументы в пользу того, что это кто-то из русофобов ему приписал.
О Левитанском? Когда-нибудь впоследствии.
Вот просят о Когане и Кульчицком. «Самое страшное в мире — это быть успокоенным»…