— Тогда — дело обычное: велим Вальтеру фон Фогельвейде, сиречь Ваньке Фернандову, заболеть, «Тангейзера» отменим по внезапной его болезни, а поставим ту оперу, которую г-жа Наседкина соизволит выбрать для второго дебюта…
Елена Сергеевна задумалась.
— Нет, нет, лучше подождите.
— Как угодно… Теряем…
— Нет, нет… Да — вы слышите? Уже апофеоз… Сейчас конец. Несколько минут не сделают разницы.
— Положим, Елена Сергеевна, что очень сделают: публика теперь бросится к шубам, а не в кассу.
— Все равно.
— Слушаю.
Елена Сергеевна замедлила шаг.
— Риммер!
— Я-с.
— А на «Роберта» хорошо берут?
Риммер промолчал. Директриса повторила вопрос.
— Берут, — протяжно сказал управляющий. — Конечно… Брать-то берут… Только — того: уж очень опера-то заиграна, Елена Сергеевна…
— Да… разумеется… — отрывисто бросила Елена Сергеевна ему в ответ и пошла вперед быстро-быстро.
— Вот еще тоже много спрашивают, — нагоняя, сообщал Риммер, — будет ли г-жа Наседкина занята в «Крестьянской войне»?
Елена Сергеевна сразу остановилась.
— Что такое?
— Интересуются, будет ли г-жа Наседкина петь Маргариту Трентскую?
— Но, кажется, в анонсах ясно объявлено, что Маргариту Трентскую пою я?
— Интересуются, — намерены ли чередоваться?
— Нет! — резко оборвала директриса. — Нет! Это уж слишком много… нет! Можете всем решительно говорить, что нет. Эта партия — моя, и ею делиться я ни с кем не желаю.
— Слушаю-с.
* * *
В режиссерской был шум и хохот. Среди толкотни артистов Андрей Берлога, закинув на руки полы темно-серого хитона, цепляясь за мебель черными крыльями, сверкая бриллиантовою звездою в волосах, присядкою плясал русскую и вопиял благим матом:
— Ура! ура! Победа! Наконец-то настоящая победа! Ух! Я счастлив, как ребенок! Вы поймите: это такой успех, такой решительный, созидающий успех! Ну, словом, господа, вот вам: она совсем забила меня в этом акте! честное слово, забила! публика слушала ее гораздо внимательнее, чем меня…
— Что же, однако, вам тому уж очень радоваться-то, Андрей Викторович? — внезапно подала голос Настя Кругликова.
Она сидела в сторонке, молчаливая, злая, надутая.
— А? Ты говоришь?
— Говорю, что совсем не вижу никакой причины, чтобы вам козлом скакать. Не очень повысились. По-русски это называется — из попов в дьяконы.
— А! Настасья! Что ты понимаешь!
— Не беспокойтесь: что надо, все понимаю… до капельки! — буркнула красавица и совсем уже надулась как мышь на крупу.
— Андрей Викторович! — вопил с порога запыхавшийся Мешканов. — Невозможно! Бессовестно! Публика неистовствует, я звоню на занавес, а вы изволите тут…
— К черту! Не желаю выходить… Выпускайте одну дебютантку!
— Помилуйте! Вас целым театром зовут, Марью Павловну тоже… Морица Раймондовича…
— К черту! Что вы, право, Мешканов? Старый театральный воробей, а обычаев не знаете! Когда дебютант имеет успех, его непременно выпускают на вызовы несколько раз solo…
— Хорошо. Я — мне что же? — я — пожалуй… Только вы все-таки приходите…
— Иду, иду…
Берлога поймал за пуговицу длиннобородого, Фаусту в первом акте подобного, Кереметева и принялся изливаться:
— Этакая же умница на сцене! этакая душка! Так тебя и поднимает, так и несет! Огонь! вихрь! сила! Я пел Демона со всеми нашими русскими знаменитостями, но даю тебе, Захар, честное слово: не только такой — даже подобной Тамары у меня еще не было…
— Лучше поздно, чем никогда, Андрюша! — раздался холодный, ровный голос Елены Сергеевны.
Никто и не заметил, как она вошла и очутилась на обычном своем директорском троне, за письменным столом. Берлогу сразу — точно водою из ушата облили.
— А? Елена… гм… да… — растерянно переминаясь, залепетал он.
А Кереметев поспешил стушеваться, бормоча про себя: