Сопротивление! Пусть этот фашист — дурная карикатура на весь их порядок — принадлежит к сильным мира сего и изводит меня своими придирками как расово неполноценную, он и не подозревает, кто сидит рядом с ним.
Таких, как я, много, они встречаются у всех народов, с любым цветом кожи, во всех странах, и здесь, в Данциге, тоже, и даже рядом с ним в автомобиле. Они работают, они никогда не согласятся стать пассивными жертвами.
Дом, в котором мы живем, он знает. Наша квартира, к счастью, ему неизвестна. Там стоит тумбочка, на которой я пеленаю малышку, рядом книжная полка, радио, я люблю слушать музыку и граммофон. На диске лежит пластинка: Бетховен, увертюра к «Эгмонту». Никто никогда не слышал, как она звучит. Великий композитор должен простить мне это, наверняка он счел бы причину уважительной, ведь он и сам любил свободу.
У этого граммофона есть одна особенность. Когда на пластинку ставят иглу, он молчит. У него нет мотора, Я сама вынула его и зашвырнула в море. Затем я тщательно вымерила пространство внутри, сделала чертежи по размерам и, как в головоломке, стала соединять катушки, лампы и конденсаторы. Подобная деятельность никогда не была моей сильной стороной, чертежи меня больше запутывали, чем помогали, и каждый раз один маленький конденсатор оказывался лишним. Какие только решения я ни пробовала, он никак не хотел помещаться в этом ограниченном пространстве. После многочасовых усилий я его все-таки перехитрила и для надежности сразу же прочно припаяла.
Хотя я давно уже не была новичком, мне никогда не удавалось добиться совершенства в изготовлении передатчика. Совсем иначе обстояло дело с самими передачами. Ритмично и четко отправляла я мои сообщения в эфир, их принимали многие, в том числе и приспешники моего экзаменатора-нациста, — и в Данциге, и в третьем рейхе, но смысл сообщений был им недоступен, хоть бы они тысячу раз перебрали все комбинации чисел, скрывавших в себе настоящий текст.
Вы можете перевернуть в моей комнате все вверх дном — ключ к тексту вы не найдете. Он нигде не записан. По ночам, когда дети спят и весь дом успокаивается, я работаю с шифром. Лишь тот товарищ, для которого предназначен этот текст, знает ключ, но он недосягаем для вас.
Так идут из этой страны сообщения, приходят советы, и наша группа работает.
— Направо. Налево. Снова налево.
Теперь ты гонишь меня как одержимый, ты что-то задумал, я едва поспеваю за тобой, 51…53…57… Столько минут мы уже едем…
— Направо. Налево. Направо. Направо.
Что за узкая улица и этот страшный грузовик, большой и мощный, он движется прямо на меня, нет, мы не разминемся, я не могу повернуть, в самом деле не могу.
— Направо! — рычишь ты.
Хорошо, направо. Я проезжаю почти вплотную к тротуару, слишком близко, машину подбрасывает вверх, два колеса проходят по панели. Было, однако, вполне достаточно места, чтобы не сделать этой ошибки.
— Выходите — вы не выдержали.
Не говоря ни слова, я выхожу, оставляю дверцу открытой, оборачиваюсь и смотрю на него в упор. Что он знает о выдержке!
Перевод Н. Литвинец.
Тетя Мееле появилась у нас за день до нашего отъезда из пансиона. Тина, сидя на полу, вертелась волчком. Франк рисовал матроса, ведущего на поводке льва.
— Подумать только! — воскликнула Мееле. — Девочка еще гораздо красивее, чем на фотографиях! И как это тебе удалось?
Я и сама нередко задавалась этим вопросом.
Мееле достала из чемодана куклу. Тина подбежала к ней, получила куклу в подарок и бурно обняла незнакомую женщину. Франку досталась книга сказок, которую тетя Мееле долго искала в своих пожитках. Он вежливо поблагодарил и вернулся в единственное наше кресло, серое и подержанное, как и вся меблировка. У нас не было лишних денег в 1938 году, а Швейцария — страна недешевая. Налюбовавшись принцессами в замках, Франк углубился в чтение. А мы принялись упаковывать вещи, чтобы на следующий день уехать.
Тина с куклой в руках не отходила от Мееле.
— У ребенка на кофточке не хватает пуговицы, — укоризненно сказала Мееле.
— Она только что оторвалась, — защищалась я.
— А какой беспорядок в шкафу… Где вторая перчатка?.. Чулки дырявые… Носовые платки в трех местах.
Я счастливо улыбнулась. Мееле здесь, Мееле остается с нами!
Франк, хотя я считала, что он занят чтением, захлопнул книгу и посмотрел на Мееле:
— Моя мама такая же красивая, как Тина, она всегда пришивает нам пуговицы, в шкафу полный порядок и дырок на чулках нет.
Он выпалил все это единым духом, не повышая голоса.
— Я твоей матери сопли утирала, когда она была такая же маленькая, как Тина, — сказала Мееле, — ей еще трех лет не было.
Я предпочла не вмешиваться.
Узкая горная железная дорога кончается на высоте 1200 метров.
На станции нас ждал крестьянин с лошадью и подводой. Через несколько минут он свернул с улицы, где стояли три больших отеля, и поехал через луга, покуда земля не стала слишком неровной для подводы. Мы, взяв чемоданы, пошли по едва приметной тропке и поставили их наземь возле «Дома на холме».
Перед нами уходили вниз широкие луга, за ними — лес, тянувшийся до самой долины, а в долине искрилось озеро и лента Роны. За озером высились белые вершины Французских Альп. А с другой стороны дома луга поднимались к лесу, лес подступал к серым скалам, а скалы громоздились до белых вершин Швейцарских Альп.
Дом стоял совсем одиноко, прижатый к небольшому холму; великолепный ландшафт казался специально для этого дома созданной декорацией. Я долго держала в руке тяжеленный ключ, который не влезал ни в один карман пальто.
Входная дверь с тамбуром вела в просторную кухню: лавки вдоль стен, длинный, выскобленный добела деревянный стол, повсюду полки с кувшинами, чашками я тарелками, а в углу — внушительных размеров плита. Рядом с кухней — единственная на первом этаже комната. На второй этаж вела лестница, выходящая на узкую площадку с тремя дверями по правую руку и только одной, запертой дверью — по левую. Мы вошли в мансарду. Пол, потолок и стены были из светлого некрашеного дерева.
Причиной весьма умеренной платы оказался коровник и большой сеновал над ним, расположенные с обратной стороны дома. Нас это не смутило. Сено защищало комнаты от ветра и дождя, к двенадцати коровам мы сразу же почувствовали симпатию, и она оставалась неизменной до последнего дня. Летом коровы паслись на верхних лугах, дети быстро научились их различать и каждой дали имя. Звон колокольчиков, висевших на их дряблых коричневых шеях, мелодически вливался в нашу жизнь. С поздней осени они стояли в коровнике. Бывало, замычит ночью какая-нибудь корова, и этот звук отдается в наших снах. С двенадцатью коровами в доме не чувствуешь себя одиноко.
Хозяин, хутор которого был в полукилометре от нас, приходил кормить и доить их. Он был нашим ближайшим соседом. «Дом на холме» принадлежал ему; один художник обставил этот дом и жил в нем до самой смерти.
В первый же день я распределила комнаты на верхнем этаже. Франк с Тиной получили самую большую, Мееле и я — маленькие. Но Мееле захотела, чтобы Тина была при ней. Таким образом, большая комната досталась Тине и Мееле.
— А я буду жить совсем рядом с тобой, — сказал Франк, — могу, например, проделать дырку в стене и видеть тебя.
— Только попробуй!
— У мамы как раз есть сверло, болты и паяльник для…
— Человеку все пригодится, особенно когда живешь в таком уединенном доме, — быстро перебила его я, — мало ли что может сломаться.
Мальчик слишком многое видел и знал. Сейчас ему почти восемь, а что будет через год или два? Но столь отдаленные трудности мало меня волновали, слишком много их было вблизи.
Хозяин предусмотрительно сложил в кухне сухие дрова, и вскоре в плите уже пылал зажженный Мееле огонь. Мне хотелось, чтобы в первый раз в «Доме на холме» мы собрались за столом все вместе, и Тина тоже. Вечером она долго спала. Мееле даже побелела от страха, увидев, что девочка неподвижно лежит на полу недалеко от лестницы. Она ведь не знала, что Тина посреди игры, ни слова не сказав, закрывает глаза, падает и засыпает.