Вылезли мы наружу, а там уже не просто морось, а дождь льёт-заливается. Небо серое, ветер холодный волосы треплет, а стоит бричка на обочине, и по краям дороги тянется чёрный густой лес.
— За мной! — велел господин и пошёл прямо в самую чащу. И мы за ним ломанулись, и с ветвей полило на нас, прямо за шиворот натекло. Густо пахло мокрой хвоей и грибами. Грибов вообще много было, по пути видел я и красношляпники, и рыхлые, дряблые потугайки, и пни, облепленные рыжей ошестью.
Шли мы, впрочем, недолго. Вывел нас господин на небольшую полянку, всю в высохшей горехвост-траве, и там, на полянке, одно лишь дерево росло, кривая, перекрученная какая-то сосна.
А на сосне петля была укреплена, из бельевой верёвки. А в петле… В петле она болталась, Хасинайи. Лицо уж почернело, и язык распухший набок вывалился.
Господин лишь вздохнул протяжно, клинок выхватил и верёвку обрезал. Рухнуло тело на мокрую землю. Он присел рядом, потрогал лоб, потом закрыл ей глаза.
— Несите в бричку, — велел. И не глядя на нас, медленно пошёл обратно, мокрые кусты руками раздвигая.
Обратный путь страшен мне показался. Мёртвое тело Хасинайи, завёрнутое в большой кусок холстины, лежало у нас с Халти под ногами, а мы сидели на узкой скамеечке и поджимали ноги под себя, чтобы, не приведи Творец, не коснуться. И всё равно касались — бричка ведь на ухабах тряслась.
Когда вернулись мы домой, уже темнеть начинало. Велел господин, холстины не разворачивая, нести Хасинайи на второй этаж, в лабораторию. А нас с Тангилем погнал вниз, велев помыться в бане да на кухне поесть, чего от обеда осталось. Да ещё остальным передать, что умерла Хасинайи, а про сосну и петлю не говорить. Это он, кстати, правильно решил. Зачем лишнее горе на ребят вешать, зачем им знать, что душа Хасинайи будет с сего дня в вечном мраке бродить? И не вонзится им в мозги вопрос, который и меня мучил, и Халти, и господина: зачем? Зачем она над собою такое сотворила? И кто тому виной?
Это, впрочем, узнал я довольно скоро.
Больше в тот день, почтенные братья, ничего примечательного не случилось. Господин до ночи провёл в лаборатории, и ничего не ел и не пил. Вышел он оттуда заполночь, и сразу в спальню направился. Там, не раздеваясь, бухнулся в постель и лежал до восхода. Уж не знаю, спал он или нет — по дыханию я разобрать не мог, хотя и заходил туда осторожненько несколько раз.
Утром, однако же, господин встал очень рано, в людской ещё спали. Вышел он на двор, умылся ледяной водой и приказал подать завтрак. Держался так, будто ничего не случилось, и только складка между бровей оставалась от вчерашнего. И ещё глаза — такие же больные.
А когда ребята сели в трапезной горнице завтракать, он спустился туда, встал под дверной притолокой и сказал:
— Умерла вчера Хасинайи. Умерла по вине злого человека, которому воздастся по делам его. Похороним же мы её тут, в саду. И говорить про то более не нужно. Ей бы и самой не хотелось, чтобы языки об её имя чесали. Тангиль, озаботься могилой.
Тут Алай подал голос:
— Господин мой, может, позвать стоит доброго брата, чтобы он отходную по ней прочёл?
Закаменел господин Алаглани. И подумалось мне, что сейчас он Алаю голову оторвёт. Но сказал тихо:
— Это незачем. А кто хочет помолиться о её душе, может то сделать и мысленно.
И ушёл в кабинет. А я, само собой, за ним.
В кабинете он велел мне отправляться в чулан и ждать распоряжений. Сам же сел за стол, взял перо — и надолго задумался. Потом не торопясь написал на бумаге несколько строк, сложил лист, запечатал сургучом и меня кликнул.
— Отправляйся в город, Гилар, и передай сие письмо в собственные руки купцу второй руки Баихараю, проживающему где-то на Первой Медниковской улице. Это в восточной части, неподалеку от казенных складов. Сей купец торгует зерном. И как исполнишь, сразу домой! Да оденься получше, погода скверная.
Ну, взял я письмо, поклонился и в путь отправился. Хоть и не знал господин точного адреса, да то беда невеликая. У первого же уличного пацана на Медниковской я всё необходимое разузнал. И вскоре уже стучался в ворота.
Встретили меня неприветливо. Какой-то детина с прыщавой рожей сперва грозил спустить собак, потом, когда дошло до него, что не попрошайка я, восхотел взять письмо, но я твёрдо стоял на том, что велено передать только в собственные руки, а иначе никак. И что если повернусь я сейчас и уйду с письмом, то крайним окажется именно прыщавый.
Пообещал он мне что-то открутить — не то уши, не то голову, но убрался в дом и спустя четверть часа вышел ко мне получатель. Уж его-то я сразу узнал. Тот самый купец, который недавно у господина от желудочных болей лечился. Гладко выбритая морда, серые волосики прилизаны и так уложены, чтоб лысинка была незаметнее, на левой щеке бородавка. Только одет он был сейчас по-домашнему, лишь тёплый зимний кафтан накинул на плечи.
— Велено в собственные руки! — сказал я и передал письмо.
Вы, почтенные братья, интересуетесь, что было в том письме и спрашиваете, почему я не переписал его? Отвечаю: время на это откуда взять? Ну ладно, печать поддельная у меня к тому времени уже имелась, и сургуч — но при такой срочности вскрыть письмо счёл я ошибкой. И без того всё потом разъяснилось.
Разломал купец печать, развернул листок, прочёл. Пожевал губами, втянул воздух — и сказал:
— Передай, непременно наведаюсь!
Поглядел я на него со значением, и понял купец. Сунул лапищу в карман и кинул в грязь медный полугрош. Поклонился я благодарно, монетку поднял, обтёр и побежал домой.
Спрашиваете, зачем это было мне нужно? А потому что принято так. Поверье такое есть, что если посланца никак не отблагодарить, то косяком потянутся дурные вести. А купцы, чтоб вы знали, особенно на всякие такие поверья падки. Поэтому уж как ни жаден был господин Баихарай, а с монеткой расстался.
Ну как вы не понимаете, почтенный брат? Сами посудите, коли не поступил бы я по обычаю — мало ли какие разговоры пошли бы о слуге господина лекаря? Много ведь глаз тогда смотрела, это ж улица, зевак на ней всегда полно, а особенно в час, близкий к полудню.
Прибежал я, значит, домой, снял шапку, снял полукафтан, вместо сапог в башмаки влез и пошёл к господину доложиться. А он, выспросив, как я поручение его исполнил, велел идти в травохранилище и принести ему по списку. Список он мне вручил, а уж после забрал. Так что в известном месте я не подлинник оставил, а копию. В списке же значилось: три малых меры толчёных листьев ветродуя, одна мера семян шиполистника, один зубчик дракон-корня, две меры сушёных на двоелунном свету цветков черепашника, а ещё малый флакон сока, выжатого из листьев тропинника.
Всё это я принёс господину в кабинет, а тот велел мне сидеть в чуланчике и при свече вникать в очередные страницы из сочинения многоопытного Краахатти Амберлийского. И без того настроение было у меня хуже некуда, а тут ещё многоопытный…
Господин же взял принесённое мною и отправился в лабораторию. Куда, напоминаю, хода мне так и не было.
После обеда начался приём. Оделся я поприличнее — то есть широкую синюю ленту поперёк груди перекинул, знак лакейского служения — и приготовился посетителей встречать. Как думаете, кто первым пожаловал? Правильно, тот самый купец Баихарай.
Я, вежливо поклонившись, принял у него плащ и проводил в кабинет. И, конечно, бегом в спальню, за ковёр — подслушивать и подглядывать. Да, дырочку я уже проделал, и заметить её никак из кабинета было нельзя — место это, между шкафами, всегда в тени.
В кабинете господин Алаглани радушно поприветствовал купца.
— Садитесь, садитесь, почтенный Баихарай! Вы очень правильно сделали, что не замедлили явиться по моему приглашению.
— А что стряслось-то? — подал голос купец. Тело у него было объёмистым, а вот голос тонок и пискляв.
— Видите ли, почтенный Баихарай, в прошлый раз, когда осматривал я вас, то упустил из виду одно очень важное обстоятельство. Ведь вы пришли позавчера, а в тот день луна Гибар была полной. Поэтому те результаты осмотра следовало трактовать иначе, ибо полная луна Гибар влияет самым решительным образом на движение желудочных соков. Так что считаю необходимым произвести повторный осмотр, ибо диагноз ваш может оказаться куда серьёзнее, чем это выглядело изначально. Соблаговолите раздеться до пояса.
И вновь господин мял толстый и поросший рыжим волосом купеческий живот, чертил ногтем по коже какие-то фигуры, легонько постукал коротенькой, длиною в два пальца, костяной палочкой. Затем надолго задумался.
— Ну что? — не утерпел купец. — Чего вы, господин лекарь, нового нашли?
— Оденьтесь, господин Баихарай, — тон господина Алаглани сделался вдруг очень сочувственным. — А теперь садитесь в кресло. Мне очень неприятно это говорить, но не сказать я не могу, ибо сего требует от меня лекарский мой долг. Похоже, у вас, почтеннейший, хворь пострашнее, нежели обычная желудочная тяга… Увы, друг мой, все признаки свидетельствуют о том, что у вас начинается зелёная гниль. Недуг страшный и коварный — если не выявить его вовремя, то сперва желудок, а вслед за ним и другие внутренние органы начинают гнить и разлагаться, точно они являются частями трупа, а не живого человека. Больной испытывает неимоверные мучения, ему кажется, что в животе у него поселилась крыса и прогрызает себе ход наружу. Ни лекарственные средства, ни нож хирурга не дадут спасения — ведь если хоть одна мельчайшая частица гнили всё же останется внутри, то очень скоро разрастётся до прежнего состояния.
Купец булькнул горлом, побагровел, потом покраснел. Плечи его затряслись.
— И что же? — пискнул он. — Неужели никакого спасения?