— Да. Виновны. Вы держитесь как гость. Это оскорбительно. Что мы здесь — трамплин для вашего будущего?
— Вы — нет. Но Арктур, горы — трамплин, больше ничего. И для вас тоже.
— Все равно, — сказала Инга, — когда я начну поправляться, я буду вести себя тактичнее.
— Ну, я зайду к вам другой раз.
Она быстро повернула к нему лицо и посмотрела с укором.
— Вам было хуже, чем мне? — спросила она.
— Да.
— Что же вы делали?
— Я немного потерпел.
— Ах, знаю! Это — рецепт Штума!
— Я был уверен, что мне есть смысл выздороветь.
— Смысл?
Она помолчала немного.
— Вас ждет кто-нибудь дома?
— Все ждут, — сказал он и удивился своему ответу: так выразилась у пего эта мысль впервые.
— Все — это никто.
— У нас не так. Когда я заболел…
— Как вообще это было?.. Или — не надо, я не хочу. Я не хочу все об одном и том же. Это совсем не главное… Дайте мне одеколон.
Вытянув руки из-под одеяла, она сложила ладони в пригоршню. Левшин налил ей одеколон. Пальцы ее стали необычайно длинными, и, когда она их растирала, казалось, вот-вот начнут отчленяться суставы. Она попросила зеркало, но сразу отдала его назад.
— Сочувствуете мне? — сказала она, усмехаясь.
— Иногда.
— Это подло так отвечать, понимаете, подло, если вам говорят… если женщина говорит, что вас любит…
Они смотрели друг на друга молча. Он был взволнован не меньше ее и не мог ответить. К Инге возвращалась прошлая прелесть, краски с силой проступили на ее лице, и худоба, будто исчезая, становилась милее.
— Вам просто хочется скорее поправиться, — сказал Левшин.
— Я лучше вас знаю, что мне хочется. Мне нужно скорее пожить.
— У вас есть время.
— Не обнадеживайте, вы — не доктор. Что может быть страшнее докторского безучастия!
— Вас только что обидело сочувствие, и вдруг я стал безучастным.
— Погодите… сядьте.
Она немного отодвинулась и потянула его к себе за рукав.
— Правда, — сказал он, — вас словно бьет лихорадка, и вы не можете…
Она не дала ему досказать.
— Лихорадка, да. Но только это не болезнь. Я ненавижу ханжей. А вы думаете, что я такая, как другие девушки, которые изо всех сил прячут свои желания, потому что боятся последствий. Я все равно умру скорее, чем могут быть какие-нибудь идиотские последствия. Так что, пожалуйста, без рыцарства.
— Ну, послушайте, ведь смешно, когда взрослый, большой человек пугается осы и бежит от нее, отбиваясь.
— Какая оса?
— Вы закрываете глаза на правду.
— Какая правда? Даже майор смеется над этими бреднями, что любовь может пометать нашему лечению, иди что-то подобное.
— Но я же не говорил такую чепуху!
— А что вы говорили? Про то, что я не умею соблюдать режим или что я скоро умру?
Она села, опираясь вытянутыми тонкими руками в подушку. Одеяло сползло у ней с груди, ей хотелось кашлять, она закусила губу, острые плечи ее вздрагивали, глаза, расширяясь, темнели, как от наступившего вечера. Подавив кашель, она выговорила, однотонно расставляя слова:
— Может быть, вас интересует мои температура?
Не отрывая взгляда от ее бровей, то стягивавших, то подымавших на лбу прозрачную кожу, Левшин невольно тоже вздернул и опустил брови.
— Вы резонер, — сказала Инга.
— Хорошо, резонер.