— Вы… — начала она и остановилась.
Вытянув шею, отталкиваясь пальцами от постели, приближая к Левшину влажное, жаркое лицо, она со злостью договорила:
— Вы просто, наверно, негодный мужчина.
Чтобы лучше видеть, она откинулась и ждала, что он скажет. Она так взволновалась и так необыкновенно дышала, что у нее совсем пропала потребность кашлять.
Левшин усмехнулся обиженно.
— Вы напрасно сердитесь, — сказал он, поднимаясь.
— Уходите, уходите! — крикнула Инга.
Она резко согнула руки в локтях и упала на подушки.
Он вышел в коридор.
Давно уже он не чувствовал себя таким усталым, плечи и лопатки пыли, и хотелось скорее дойти до своего шезлонга. Но на лестнице встретился доктор Клебе и тотчас заметил в Левшине перемену.
— А все хоккей, хоккей! — возгласил он нараспев, как будто с удовольствием убеждаясь, что вот и хоккей может доставить неприятность.
— Нет, не хоккей. Тяжело бывать в этой комнате.
— Ах, у нашей милой фрейлейн Кречмар! Я давно хотел отсоветовать вам навещать её.
— Она всегда ждет, ей невозможно отказать, А когда смотришь на нее, заново проходишь свою болезнь.
— Вам это вредно, я чувствую. — отозвался Клебе, чувствуя на самом деле хорошо знакомое беспокойство перед чем-то назревавшим и неизбежным.
— Впрочем, мне скоро уезжать, — сказал Левшин.
— Как уезжать? — всполохнулся доктор. — Почему скоро?
Но Левшин кивнул и стал быстро спускаться.
Клебе прижал ладонь к сердцу, облокотился на перила: начинался приступ кашля.
Спасаться, надо было спасаться. Какое бездушие окружало доктора Клебе! Все думали о себе, никто — о нем. В своем маленьком кабинете он валился на диван, вскакивал, брался за письмо, уничтожал, комкал написанное. Когда отбыла из Арктура сумасбродная мадам Риваш, у Клебе вырвалось внезапное напутствие:
— Пошла бы у старушонки горлом кровь, она узнала бы!
Он увидел, как застыло лицо доктора Штума, и тотчас разъяснил свою мысль:
— Несчастная особа — эта мадам Риваш. Я говорю: а вдруг у нее пождет горлом кровь?..
Легко было Штуму разыгрывать великодушие. Он получал жалованье главного врача в кантональном санатории. Он имел частную практику. А Клебе? Бедный Клебе!
Как-то раз, в поисках пациентов, он вспомнил молодую швейцарку, незадолго лечившуюся в Арктуре. Он написал ее отцу, что если не будет повторен курс лечения, то девушка заболеет обострением процесса. Отец немедленно прислал дочь. Она нравилась Клебе, он надеялся, что ее общество оживит Арктур. да и сама она была не прочь пожить в горах. Одним свободным местом в санатории стадо меньше. Но Штум, послушав больную, с прямодушной усмешкой сказал:
— Поезжайте-ка, дорогая, вниз, нечего вам тут делать, — у вас все хорошо.
Клебе проглотил эту бестактность: ведь он обязан был, наподобие пациентов, выполнять предписания лечащего врача. И в бешенстве он обругал Штума:
— Подумал бы, дьявол, хоть о больных, если ему наплевать па меня с моим Арктуром!
Все, что можно было измыслить, чтобы помочь Арктуру, Клебе давно измыслил. Если пациент начинал поговаривать о возвращении домой, он находил у него ухудшение. Если больной чувствовал себя слишком хорошо, Клебе думал: не споткнется ли он, если его отправить в увеселительную прогулку на санях или пристрастить к хождению на файф о’клокн в кургауз? В этих невольных и редко удававшихся умыслах Клебе не видел ничего дурного, потому что считал, что любит своих пациентов и заботится искрение об их долголетии. Майор сказал однажды:
— Наш добрый Клебе желает всем больным многая лета. Но только многая лета — в санатории Арктур.
И правда, доктор Клебе, в известном смысле, был похож на Англию, у которой мотивы высокого рыцарства всегда совпадают с мотивами выгоды. У него только недоставало английского юмора, чтобы свою корысть всегда представить благодеянием для человечества. Как Англия, он любил свое благородство, но нельзя сказать, что был готов защищать его любою ценой.
Он был воспитан европейским университетом, где медицина почитается гуманнейшей из наук, и в глубине души был верен воспитанию. Но происходившее с ним происходило не в глубине души, а на какой-то очень чувствительной поверхности, по которой даже не скользнул университет с его гуманизмом и которая привыкла, чтобы ей было хорошо. Этой поверхностью Клебе как бы ограждал неприкосновенность задушевных, глубоких чувств. Он верил, что если спасет Арктур, то исцелит своих больных. И не его вина была в том, что спасти Арктур могли бы только неисцеленные больные.
Клебе брался за перо. Он сочинял письмо германской химической фирме, чтобы она прислала бесплатно препарат кальция для научных испытаний в Арктуре. Он просил об этом уже не первый раз и каждый раз боялся получить отказ. Но фирма щедро рекламировала свой товар и присылала задаром целые пакеты пятикубиковых ампулок кальция, желая в вежливых сопроводительных письмах успеха научным опытам господина доктора Клебе и прося сообщить об их результатах. А господин доктор, тщательно порвав письма и замазав чернилами слово «gratis» на пакетах, выставлял каждый понедельник в счета пациентам каллиграфическую строчку: столько-то инъекций кальция по столько-то франков за ампулу, всего столько-то франков.
Набравшись решимости, он писал добродетельной фирме, что продолжает с хорошими результатами научное применение высокоценного препарата кальция и просит предоставить возможность довести опыты до желательного науке и уважаемой химической фирме конца. Он писал в четверг, прошлый понедельник был забыт, наступающий был далек, некоторое противоречие между посланием фирме и счетами пациентам сглаживалось временем, да и не противоречие беспокоило Клебе, — он тревожился, что иа этот раз за кальций придется платить, и его охватывал необоримый испуг, что именно кальций разорит санаторий вконец. А ведь надо было спасаться, спасаться!
Можно было бы пойти на худшее: брать в Арктур умирающих, которых с охотой отдавали на дожитие все санатории и особенно пансионы. Но это значило навсегда проститься с репутацией Арктура, как со счастливым местом, где выздоравливают, и прославить его похоронной конторой. К тому же Клебе, человек больной, отыскивал в судьбе других больных — свою, и смерти производили на него подавляющее впечатление, которое он должен был утаивать так же, как свою болезнь.
Бывало, знакомый врач из Люцерна посылал в Арктур больных, не находя у них ничего определенного, просто но дружбе с доктором Клебе. Но это происходило в безоблачное время, когда Клебе ничего не стоило пригласить люцернского друга, в сопровождении знакомых, отдохнуть в горах. Нынче друг присылал только открытки с видами Люцерна на рождество и на пасху.
Клебе решительно заклеил конверт, но, отодвинув письмо и придавив его кулаком, задумался. Хорошо. Допустим, еще раз прибудет кальций «gratis». Разве возместит бесплатное лекарство убыток, причиняемый отъездом пациента? Один какой-нибудь веснушчатый Вилли Бауэр выгоднее сотни ампул кальция. А вдруг уедет Левшин? Или Кречмар? Или Левшин вместе с Кречмар? То есть что значит — вместе? Они не могут уехать вместе, они уедут врозь. То есть как так — врозь? Значит, они уедут оба? Это не может быть. Кто-то должен остаться. Разумеется, кто-то останется. Однако, если кто-то останется, значит, кто-то уедет. Но ведь это кошмар, если кто-то опять уедет! Это просто нельзя вытерпеть. Сколько же останется пациентов? Англичан двое, майор — три, потом — четыре, пять, шесть. Шесть человек! А чтобы только покрыть расходы, нужно восемь. Не говоря о долгах. Черт возьми, шесть человек! Надо удержать хоть седьмого. Надо остановить Ингу. Она недавно получила деньги. А если она умрет? Нет, она не умрет. Пока у нее есть деньги, она протянет. Такие тянут долго. И Штум о ней заботится, — наверно, сам будет платить за нее, если она останется без денег. От него можно ждать, он юродивый. Значит, семь человек. Это все-таки лучше, — восьмого можно будет где-нибудь подыскать. А вдруг… вдруг англичане тоже… Нет, англичане не уедут. Пастору понравился Арктур. И он будет жить, хотя давным-давно кончилась его служба в кирке. Если англичанам что-нибудь понравится — они ведь тоже юродивые. Вот Левшин непременно уедет, его не удержишь, он слишком поправился. Может быть, Штум подействует на Левшина? И тогда пусть уезжает Инга. Инга Кречмар — тяжелый случай. Надо действовать, пока они не разбежались, все эти калеки… О боже!..
Кто-то постучал в дверь, Клебе встрепенулся. Вошла Лизль с ведром.
— Можно помыть пол, господин доктор?
Он подошел к ней. Она была в фартуке из розовой клеенки, черные кудри ее растрепались, на верхней губе сквозь темный налет пушка проступили капельки пота, — Лизль только что вымыла лестницу на всех четырех этажах. У нее был очень задорный вид, особенно из-за кудрей.
— Ну, что же, Лизль, — облегченно сказал доктор, — когда мы поженимся?
Она засмеялась и вытерла губы сначала одним плечом, потом другим.
— Я не шучу. Мне надоел этот большой дом, я его брошу и уеду куда-нибудь с вами.
— О, — сказала Лизль, — бросить большой дом!