Общение на русском языке в эпоху железного занавеса ограничивалось Русской службой «Би-би-си» и узким кругом друзей-экспатриантов из России. Но кроме русского в коридорах Буш-хауса звучали еще и тридцать три с лишним языка бывшей Британской империи. Сталкиваясь в коридорах, в студиях, в столовке «Би-би-си» со всем этим разноцветным карнавалом лиц и наречий, ты очень быстро понимал, что в сравнении с какими-нибудь беженцами после резни в Конго или дикой цензуры апартеида твои истории о казусах советского тоталитаризма и инакомыслия далеко не уникальны. И эта этническая и идеологическая пестрота продолжалась за границами эфира — в британской жизни, где империя оказывалась переместившейся, в ее миниатюре, как в перевернутом бинокле, на британские острова.
Ист-Энд до сих пор заселен иммигрантами: когда-то это были гугеноты, потом евреи из Восточной Европы, потом наемные рабочие из Бангладеша — кто тут только не селился. Я помню таксиста: он постоянно попадался мне, когда мне срочно нужно было попасть в центр — Уэст-Энд — из Ист-Энда, откуда метро не ходит, а автобусы ходили плохо. Таксист этот, загадочного для меня происхождения, все время ел бананы, по всей машине валялись банановые шкурки. Бананы были крайне неаппетитные, маленькие, кривые, зеленые, с пятнами гнильцы. В очередной раз попав к нему в машину, я не удержался и спросил, почему он не покупает полноценные бананы — фрукт этот ничего не стоит. Водитель объяснил мне, что это — бананы с его родины. Родина эта была социалистическая; местный диктатор запрещал импорт бананов и настаивал на культивировании местного сорта. Водитель ел эти неказистые карликовые бананы, чтобы удовлетворить свою тоску по родине.
Именно этот случайный разговор и подсказал мне, скорее всего, идею моего самого успешного — с коммерческой точки зрения — комического романа «Русофобка и фунглофил» о гурмане из Москвы, который в России был одержим рецептами западной кухни, пока не подженился на левачке-троцкистке из Лондона и в эмиграции (в эпоху железного занавеса) начал тосковать по российскому черному хлебу, вобле и пельменям и превратил жизнь своей англичанки и ее друзей в Лондоне в ад (впрочем, он на самом деле не такой шут гороховый, каким кажется в начале). Роман этот был переведен на английский (The Mushroom Picker) и годами позже экранизирован британским телевидением. Более или менее успешная публикация книги в Англии ведет к тому, что тебя приглашают высказывать свое мнение по поводу книг и разных событий журналы и газеты. Мой стиль полюбили в еженедельнике The Times Literary Supplement — это высоколобое издание с академическим уклоном на литературные темы. Но там есть и раздел вольных эссе — мемуары и путешествия — и, кроме того, страничка под названием Freelance: тут авторы пишут о своем опыте не слишком литературного общения — что они делают, покинув письменный стол. Естественно, моих редакторов занимал мой переводческий опыт в широком смысле — опыт существования на перекрестке культур.
В Гринвичской обсерватории есть рельса, проходящая по нулевому меридиану. Ты можешь стоять одной ногой на Западе, другой — на Востоке. Но мы понимаем, что нулевой меридиан — это некая удобная точка отсчета, концепт, фикция, ярлык. В общении на английском ты постоянно сталкиваешься со стереотипами и ярлыками, которые британцы навешивают на человека родом из России. Устав от пересказа фактов своей жизни, я в конце концов стал выдумывать собственную биографию как роман, следуя (и в своих сочинениях, да и в живом общении) принципам эстетического движения, основанного моей дочерью Маргаритой Глузберг. Лондонский художник-концептуалист, преподавательница Королевского колледжа искусств, она ввела в современное британское искусство термин «биографикция» (biografiction) — то есть романическое (и романтическое) переоткрытие собственной биографии в свете конкретной концептуальной идеи сегодняшнего дня. (Концепция, не чуждая Сталину, который переписывал российскую историю в зависимости от партийных задач современности.)
Я очень быстро понял, что для своего российского прошлого — своей биографикции — надо найти новый язык, точно так же как в своих историях об Англии для Русской службы «Би-би-си» я должен был найти новый словарь для вещей, до этого по-русски не существовавших. Когда понимаешь (как в эпоху железного занавеса), что в Москву никогда — никогда! — не вернешься (у меня на глазах порвали мой советский паспорт и выдали взамен выездную визу в один конец), то это учит тебя в конце концов одному: твое прошлое надо вписать каким-то образом в твое настоящее, иначе ты из этого прошлого никогда не выберешься. Свое прошлое — родину — можно ощутить и отчасти понять не сразу, а поэтапно и очень часто — лишь на расстоянии. Чтобы оценить родные места, надо из них уехать, и, чтобы увидеть собственное прошлое, надо начать новую жизнь. Для этого люди, грубо говоря, путешествуют. Но это не значит, что это прошлое надо забывать. Это как с розами: их надо постоянно подрезать, чтобы они лучше цвели. После многих лет жизни в Лондоне я купил маленький коттедж в прибрежном городке на Ла-Манше, недалеко от Дувра (через этот порт, напомню, я и въехал в Англию из Франции). Два дома — рефлексия нашей вечной раздвоенности (сказал бы психоаналитик). Уехав из родных мест, из родного языка, ты начинаешь жить на два дома и по каждому месту жительства ты платишь налоги в той или иной форме. Моя первая проза по-английски — это объяснительные письма моему налоговому инспектору. Не знаю, как интерпретировать состояние души тех, у кого три дома. Или четыре.
Ты начинаешь чувствовать себя комфортабельно в сложной ситуации, когда ты понимаешь, что с этой сложностью тебе надо жить до конца дней ежедневно. Моя жизнь до сих пор продолжается по тем же маршрутам, что и в семидесятые годы: от письменного стола, заваленного незаконченными сюжетами моих будущих романов, до студии английского радио с заходами в частные клубы и бары в Сохо. Но маршруты нашей прошлой жизни тоже загадочным образом связаны с нашим настоящим.
Через год после моего прибытия в Лондон, по мистическому совпадению событий, произошло невероятное: легендарный мюзикл «Оливер!» был восстановлен в старинном многоярусном (и страшно неудобном) театре Albery. Воспроизведены были все детали оригинала 1960 года — вся бутафория и декорации к спектаклю (разве что актеры были другие). Английские театры — и особенно мюзиклы — это язык нации, это зрелище для народа: сюда приходят с детьми, бутербродами и бутылками пива, чуть ли не с домашними животными. Я сидел завороженный на галерке, откуда, перевешиваясь через барьер, публика хором подхватывала припев «умпа-па-па!» вместе с Нэнси, танцующей на столе в бутафорском пабе на сцене. Для лондонцев это была встреча с любимым мюзиклом семнадцать лет спустя. Самое поразительное, что этот спектакль «в живом исполнении» совершенно точно соответствовал тому, что выдумывал об этом мюзикле Асаркан, прокручивая магнитофонную запись мюзикла на московских кухнях. Асаркан никогда не видел спектакля, никогда не был в Англии, а фильм по этому мюзиклу сумел посмотреть лишь много лет спустя. Но его театральная интуиция была безошибочной. Как будто это он режиссировал спектакль в честь моего прибытия в Лондон. Удивительно было и то, что театр Albery, где состоялась премьера мюзикла, находился буквально напротив входа в Буш-хаус, где располагалась Русская служба «Би-би-си» — моя эфирная в те годы связь с Москвой. Это была встреча с оригиналом.
Впервые в жизни я прошел через главные ворота страны — аэропорт Хитроу — солнечным морозным апрельским утром семьдесят восьмого года прошлого века. Еще в полете я стал обдумывать два вопроса, требовавших безотлагательного решения: как подешевле добраться из аэропорта до северного Лондона, где я планировал остановиться у друзей, и что делать дальше в жизни. Для первого вопроса нужно было найти практическое решение, для второго — экзистенциальное. Оба вопроса строго ограничивались рамками финансовых возможностей: все мое состояние на тот момент составляло двадцать семь фунтов, и никаких дополнительных поступлений в обозримом будущем не предвиделось…
«Главное — быть начеку, — повторял я себе, — и четко контролировать каждый шаг! Максимальная осторожность не повредит никогда!»
Хотя я покинул Советский Союз за несколько лет до приезда в Лондон, мои жизненные навыки и манера поведения по-прежнему несли четко различимое клеймо Made in USSR. Заложенный в меня с рождения код поведения диктовал, что на выходе из Хитроу я должен занять «жесткую переговорную позицию» с таксистами.
«Фунтов восемь!» — сказал первый таксист, когда я показал ему написанный на листке бумаги адрес. «ВОСЕМЬ ФУНТОВ?!!» — театрально воскликнул я с интонацией Качалова (не имея, впрочем, ни малейшего представления о том, разумная это цена или нет…). Изобразив на лице смертельную оскорбленность, я двинулся к следующему таксисту, держа перед собой, как контрамарку на популярный спектакль, листок с адресом лондонских друзей.
Следующий таксист, как показалось, был сообразительней первого: «Фунтов семь!» — сказал он и уже собрался было взять мой чемодан, чтобы заложить в багажник. Но я размеренным жестом дал понять, что, мол, «эти безумные цены предлагайте иностранным простакам; я же — опытнейший путешественник. К тому же — советской закваски. Меня так просто не проведешь!»
И в самом деле, подумал я, если в течение пяти секунд, которые потребовались мне, чтобы перейти от одного таксиста к другому, я сэкономил целый фунт, а этот фунт — где-то три-четыре процента от всех моих сбережений, возможно, есть смысл продолжить поиски еще более выгодного варианта…
…Третий специалист частного извоза моментально показался мне подозрительным: явно выходец из одной из многочисленных британских колоний, определил я наметанным на некоренное население советским глазом. Мои опасения были не напрасны: «Девять фунтов!» — выпалил он без малейшей доли сомнения. Не предположительных «фунтов девять», а именно однозначных «девять фунтов»… Экономическая модель моей первой поездки на британской земле резко менялась: один шаг в неправильном направлении очереди на такси ставил под сомнение целесообразность дальнейших поисков выгодной сделки. Я моментально решил вернуться ко второму таксисту, но тот уже загружал в свою машину чемоданы другого, более сговорчивого пассажира…
И тут я вдруг заметил, что, кроме меня, никто из этой очереди за частным лондонским транспортом не мечется от одного кэба к другому. Что все стоявшие в очереди нарушают один из основополагающих жизненных навыков советского человека: они садятся в первое же подъехавшее такси и, как кажется, не вступают ни в какие предварительные переговоры с водителем.
Мои первые жизненные наблюдения на лондонской земле подкрепил подошедший диспетчер стоянки — небольшого роста пожилой англичанин с седыми бакенбардами. Я был готов поспорить, что до этого, когда-то в прошлой жизни, видел его портрет на одной из иллюстраций к произведениям Чарльза Диккенса. «Сэр! — почтительно произнес он. — Я вижу, что вы пытаетесь договориться о цене за проезд с водителями. Но в этой стране, сэр (лучше б он меня назвал идиотом, чем сэром!), все черные кэбы работают только по счетчику. Так что вам нечего опасаться, сэр: сколько счетчик покажет, столько вы и заплатите. И ни пенса более. А чаевые — на ваше усмотрение… Сэр!..»
Сказав это, он спокойно, одной рукой взял мой чемодан, другой открыл дверцу черного кэба и легким поклоном, с почти отеческой улыбкой на лице пригласил меня сесть вовнутрь и — забыть обо всем на свете…
Итак, я впервые в жизни оказался в черном лондонском кэбе. Мой чемодан — почему-то рядом с водителем, мы едем по непривычной, «неправильной» стороне дороги. И — о ужас! — мы проехали уже метров триста, а водитель еще не включил счетчик. Очевидно, тревога на моем лице проступила буквами шрифта Брайля. Таксист — молодой англичанин, говорящий, как я потом сообразил, на «кокни» — труднодоступном акценте восточного Лондона, глядя в зеркало и улыбаясь, что-то переспросил меня. Я, конечно же не поняв ни слова, успокоился только тогда, когда таксист неторопливым жестом (наконец-то! ведь проехали уже метров триста пятьдесят!) включил счетчик и, утрированно артикулируя, медленно произнес: Sit well back and relax, Sir!
Эту фразу я понял, потому что она также была выгравирована на маленькой пластиковой плашке, прикрепленной к передней стенке кэба и сразу же бросавшейся в глаза. Если вы сидите лицом к водителю, эта плашка — прямо на уровне ваших глаз, чуть выше прозрачной стеклянной переборки, отделяющей пассажирский салон от кабины водителя.
Sit well back and relax! He «He высовывайте рук из окон такси!», и не «Не отвлекайте водителя!», и не «Не стойте на передней площадке!», и не «Вовремя оплачивайте проезд!», и не «Комсомольско-молодежный экипаж», а простое Sit well back and relax!
Ия — сэр! — еду один в роскошном черном кэбе по залитому солнцем Лондону.
И ко мне в такси не пытаются подсадить попутчиков, потому что кэбов с лихвой хватает на всех, а к стоянке все время подъезжают все новые и новые. И водители не толпятся перед выходом из зала прилета и не бросают полушепотом «такси, такси, дешевое такси…», опасаясь бог знает кого — милиции, фининспектора, мафии, друг друга.
И я не должен ни с кем вести унизительную — и для меня, и для водителя! — торговлю о цене, потому что есть счетчик, а счетчик — это закон! А если в этой стране есть закон, значит, решив мой первый — практический! — вопрос, я догадываюсь, как мне начать решать мой второй вопрос — экзистенциальный…
…Мы ехали чуть больше получаса, но эти полчаса, и тихо тикающий механический счетчик, и надпись в кэбе — Sit well back and relax! — во многом определили мое отношение к этой стране. Смешно, но именно там, в этом черном кэбе, я понял, что в этой стране играют по правилам и что сейчас самое время начать выдавливать из себя по капле советский образ мышления, переходить на «английские» рельсы…
…Прошло больше тридцати пяти лет, а я отчетливо помню, что счетчик показал тогда семь с половиной фунтов. И такое на меня нашло благодушие, что я уже было собрался отдать водителю десятку — чуть меньше половины всего моего состояния. («Сдачи не надо!») Но он — святая душа! — видя, с кем имеет дело, взял только семь с полтиной. («Англия, сэр!») Тут взыграло мое самолюбие! («Да, Англия, черт побери, а в Англии принято давать чаевые таксистам. Я знаю, что такова традиция. Теперь я вынужден настоять, СЭР!») Таксист уступил — взял еще один фунт и, тепло попрощавшись, уехал.
Была середина рабочего дня. Моих друзей, разумеется, дома не было, что давало возможность спокойно осмотреться и проанализировать ситуацию. Пинта молока, оставленная молочником у порога и мирно дожидавшаяся прихода моих друзей с работы, говорила мне об образе жизни этой страны гораздо больше, чем сотни толстых путеводителей. Я начинал входить во вкус.
И хотя в моей личной казне оставалось на все про все восемнадцать с половиной фунтов, и хотя я знал, что на эти деньги, если не будет новых доходов, предстояло прожить всю оставшуюся жизнь, перспектива стать британцем казалась мне весьма и весьма привлекательной…
…Прошло более тридцати пяти лет. За плечами — любимая работа во Всемирной службе «Би-би-си» и масса интереснейших проектов на радио и телевидении: первый — и единственный — прямой эфир с премьер-министром Маргарет Тэтчер для слушателей в Советском Союзе; первое в истории прямое вещание Русской службы «Би-би-си» с территории Советского Союза (Киев, 1990); организация постоянной сетевой трансляции передач «Би-би-си» в Москве, Петербурге, Ташкенте, Баку, Кишиневе, Бишкеке, Тбилиси, Алматы и в странах Балтии.
Великобритания дала мне уникальную возможность почти тридцать лет делать то, что люблю, умею и знаю. Но, когда пришла пора уступить дорогу молодому поколению (а система построена так, что ты «не можешь отказаться от предложения», которое тебе делают!), я подумал: а что бы еще такое натворить напоследок, чтобы вновь почувствовать себя как тогда, когда я впервые вышел из зала прилетов в Хитроу и сел в лондонский кэб?
И придумал: мы привезем черный лондонский кэб в Москву. Но это будет не просто кэб: мы переоборудуем его внутри под передвижную радиостудию и оттуда через спутник сможем вести прямое вещание из любой точки бывшего Советского Союза. И счетчик оставим. Для украшения…
О трудностях, которые пришлось преодолеть, работая над этим проектом, как-нибудь в другой раз. Достаточно сказать, что, познакомившись с российскими таможенниками, я полюбил гаишников… Но в конечном счете черный кэб — передвижная студия — приехал в Москву.
В качестве первой «пробной» передачи я и водитель-оператор решили проехать от Павелецкого вокзала до Красной площади. Я сел на заднее сиденье, кэб тронулся, оператор включил мой микрофон, и через несколько секунд я услышал в наушниках по обратной связи голос знакомого дежурного инженера из центральной аппаратной в Лондоне. Я без труда узнал его по «кокни» — ставшему столь близким мне акценту восточного Лондона. Перед тем как перевести линию в студию, он попросил меня произнести несколько слов, чтобы выстроить технический уровень сигнала. И здесь для меня круг замкнулся: я просто ровным голосом прочитал слова, выгравированные на черной пластиковой плашке, что была прикреплена к передней стенке кэба на заводе-изготовителе в Ковентри: Sit well back and relax!
«А мы куда поедем?» — спрашиваю я водителя, садясь на заднее сиденье глянцево-синего «роллс-ройса», поджидавшего меня в лондонском аэропорту Гатвик. «В Хайгейт», — отвечает Вадим. «Гугл» быстро приходит мне на помощь, и оказывается, что Хайгейт — это прекрасный, зеленый и чрезвычайно дорогой район на севере Лондона, который заслуженно славится своими парками, тишиной и тра-ля-ля. «Список известных людей, живших в Хайгейте, может растянуться на несколько страниц: Иегуди Менухин, Стинг, Джордж Майкл и многие другие. Однако в последние годы здесь все больше любят селиться богатые бизнесмены со всего мира, члены королевских династий и олигархи». Вот и замечательно. Теперь к этому списку прибавилось имя звезды постперестроечного советского кино Натальи Петровой, в свое время громко дебютировавшей в фильме «Любовь» Валерия Тодоровского вместе с юным Женей Мироновым. Ей пророчили сногсшибательную карьеру, но Наташа очень быстро подалась в режиссуру, а почти сразу после выхода на экраны своего первого самостоятельного фильма «Дорога» пропала. Вообще, если попытаться начертить на бумаге линию жизни Наташи Петровой, она будет напоминать электрокардиограмму пациента с ярко выраженной тахикардией.
Счастливое детство, внезапный развод родителей, инсульт мамы и полный паралич бабушки, интернат для детей, страдающих сердечно-сосудистыми заболеваниями, переезд в Москву, актерское училище, рождение первого ребенка — дочери Полины, фильм «Любовь», уход в режиссуру, «Дорога», развод. Потом были встреча с известным меценатом и олигархом Бронштейном, ставшим впоследствии ее вторым мужем, Любовь и Дорога — уже не как названия фильмов, а как состояние души и жизненная константа; рождение двух сыновей — Саши и Марка; внезапно обрушившийся на нее диагноз «рассеянный склероз»; борьба, рождение сценария нового фильма, съемки которого начнутся этим летом… Такова вкратце история хозяйки дома в Хайгейте, куда и везет меня пробивающийся сквозь дождь и туман «роллс-ройс». Дорога неблизкая, а из-за ремонтных работ на трассе — и того дольше. Есть время подумать.
Пару лет назад мы встретились с Наташей в Нью-Йорке, куда она приехала для консультации с каким-то суперспециалистом по изучению рассеянного склероза. Это было уже после сеансов страшных, схожих с химиотерапией вливаний, после которых ее возили на кресле-каталке. Мы сидели в просторном номере Four Seasons, рассматривали фотографии ее прекрасных детей с такими же лучистыми, как у мамы, глазами. За окнами шумел вечерний Нью-Йорк, а на снимках помимо детей мелькали яркие пейзажи Лазурного Берега и смеющееся, загорелое лицо Наташи в обнимку с мужем. Невольно я спрашивала себя: может, вся эта история про болезнь — неправда?
«Когда мне озвучили диагноз, я, конечно, плакала очень, но больше — честное слово даю! — ни-ни. Я человек верующий, вот и подумала, что это очередное испытание». У нее вообще в жизни все так, через испытание. «Мне иногда кажется, что за мной кто-то сверху наблюдает: мол, а как ты из этой ситуации выкрутишься? Я тогда решила, что НЕ принимаю болезнь. Просто сказала себе, что это НЕ МОЯ история. Сложный был период для всей семьи. Я даже больше ощущала серьезность происходящего не по собственному самочувствию, а по лицам родных мне людей».
После этого мы встречались еще несколько раз: она уже вся горела идеей съемок нового фильма. Про болезнь мы почти не говорили. Помню только, как она мне позвонила после поездки в Иерусалим, где пять часов провела у Гроба Господня. Сказала, что врач, смотревший повторные снимки, кричал, что «такого не бывает». Из двадцати семи рубцов в тканях головного мозга осталось только пять.
Плавно сворачивая с основной дороги, «роллс-ройс» упирается в низкие массивные деревянные ворота; дом, возникающий в конце мягко освещенной аллеи, мерцает в ночи. Поначалу кажущийся небольшим, при ближайшем знакомстве он удивляет своим простором, четкостью и одновременно мягкостью линий, тщательно продуманным архитектурным пространством и огромным количеством света, наполняющим его как снаружи, так и изнутри. Кажется, что он просто излучает тепло: сливочно-карамельные тона мраморных полов, переходящие в терракотовый, пронизанный коричневато-бежевыми прожилками танзанский оникс ванных комнат, кремово-молочные деревянные панели стен, шкафов и дверей, стулья ар-деко с высокими белыми спинками, светлые диваны и кресла с уютно прижившейся здесь пушистой шкурой… Даже созданный по Наташиным эскизам, прозрачный, поддерживающий огромный телевизор обнаженный человек — и тот пронизан светом, как и стоящая недалеко от главного входа его такая же прозрачнонагая подруга.
Над архитектурным проектом работал Юрий Андреев, про которого Наташа говорит, что «это не просто талантливый архитектор, он еще и замечательный человек!». Но в какой-то момент Юрию закрыли въезд в Англию, потому что великие британцы, наверное, решили, что нечего приглашать пришлых архитекторов, когда своих хватает (это моя вольная версия десятилетнего запрета на въезд Андреева в страну), и дом полностью перешел в Наташины руки. К каждому своему жилищу Петрова относится чрезвычайно серьезно и говорит, что главное для нее — не страна проживания, а Дом и все в нем происходящее. «Наверное, в прошлой жизни я была страшным вором-подрядчиком, и за это меня наказали», — полушутя-полусерьезно говорит Наташа. Вот и «отрабатывает» она на всех этих непрекращающихся стройках и ремонтах. «Знаешь, что я сделала, когда переехала в снятую в Москве — на полгода! — первую мою комнату? Полы отциклевала. И позвала однокурсников, чтобы обои помогли поклеить. Я же в душе всегда была режиссером, а не актрисой, — а значит, должна была руководить процессом». Она и на съемках «Любви» так часто спорила при всей съемочной группе с режиссером картины Валерием Тодоровским, что однажды он сказал ей: «Раз ты так хорошо все знаешь, почему бы тебе самой не пойти и не встать за камеру?» Что она через пару лет и сделала. Позвонила своей приятельнице — режиссеру Тине Баркалая, попросила учебники по режиссуре и… помощи. «У меня через пару недель экзамены, как ты думаешь, я успею подготовиться?» Тина говорит, что, зная Наташу, даже не удивилась. И Петрова успела. Блестяще сдала экзамены, поступила на курс Митты.
А вот с английским Наташа до конца так и не справилась. Они пока находятся в состоянии поединка: кто кого. «В Америке меня все понимают, а здесь этот бритиш эксэнт!» Да и отношения ее с Лондоном выстраиваются непросто. «Может, это не мой город? Хотя мне каждый раз хочется извиниться перед Лондоном за то, что я его пока не полюбила. Такая история, архитектура, природа! А я даже на кладбище ни разу здесь не была!» «Господи, а при чем тут кладбище?» — удивляюсь я. Оказывается, Наташа так «знакомится» с городами! «Представь, до какой степени не складывается мой роман с Лондоном, если до сих пор я не съездила здесь на кладбище, хотя совсем неподалеку от нас находится одно из старейших и самое, пожалуй, известное лондонское кладбище — Хайгейтское. Там похоронен Карл Маркс! Там призраки. Вампиры! Невероятная история! Парк с лисами…»
За окном быстро темнеет, и неутомимый февральский дождь полностью разрушает наши робкие попытки познакомиться с памятником архитектуры «первой категории». Тем не менее мы таки отдаем дань уважения памяти Карла Маркса и едем в один из старейших лондонских пивных ресторанов, куда часто хаживал автор «Капитала». Почерневшие от копоти и времени стены, рассыпающийся горячими искрами камин, деревянные удобные скамьи, приветливые официанты и сеттер (английский, оф кос) сидящей за соседним столом пары, все время тыкающийся мне в ноги в надежде заполучить кусочек с нашего стола… Мой совет: если вы приехали в Лондон зимой, не спешите идти на кладбище, даже самое знаменитое, идите в хорошую пивнушку!
Мне кажется, этим вечером Наташа и Лондон переходят на «ты».
На следующее утро происходит долгожданное просветление: весь мир за окном залит солнцем. Мы едем в район антикварных магазинов: Наташа подыскивает рамы для фотографий и картин для дома. Если вы хоть раз бывали в лондонских антикварных, то согласитесь со мной: даже обладание машиной времени не обеспечило бы вам столь занятного и увлекательного путешествия. Чего здесь только нет! Мебель в стиле ар-деко, синий и белый старинный китайский фарфор, хромированные украшения модернистского интерьера, картины знаменитых художников разных эпох, настольные лампы самых невероятных форм и пропорций, серебряные ложки, столы и стулья, чудом уцелевшие в военное время, украшения из слоновой кости, испещренные замысловатой резьбой, индийская латунь, старинные карты… Вырвавшись из этого заколдованного царства на улицу, понимаем, что там темным-темно и что мы провели здесь почти три часа! На наше счастье, оказывается, что по пятницам Музей Виктории и Альберта (V&A) работает до десяти вечера.
Едем из респектабельного Lower Sloane в фешенебельный Южный Кенсингтон, где находится V&A. «Забавно как получается. Мы с тобой сейчас по роскошным антикварным бродили, а я вспоминаю, как, приехав в Москву, дворником работала за комнату на Старом Арбате. Полина маленькая совсем была, я только в „Любви“ снялась. Как-то раз так самозабвенно мела, что не заметила, как уткнулась в афишу с нарисованным на ней… собственным изображением. Женя Миронов и я на плакате „Любви“. Я тогда долго так простояла. О чем думала, сейчас, конечно, не помню уже. И дальше стала снег расчищать. Может, иногда высшая миссия — это правильно мести, ни о чем другом не задумываясь?»