- Ах ты, змееныш безногий… Ах ты, тварь мерзкая, богом проклятая!
Я хватаю банку и изо всех сил швыряю ей прямо в перекошенное от ярости лицо. Она отшатывается, банка попадает в стену, по всей комнате разлетаются сливы и осколки стекла. Оглушительно хлопнув дверью, тетка Серафима выскакивает из комнаты с такой скоростью, будто ей за пазуху напихали крапивы. Еще на лестнице и под окном она продолжает кричать, но эта брань меня не трогает, я просто не слышу ее. Опустившись на подушку, беззвучно смеюсь, и у меня дрожат от возбуждения руки. Но спустя несколько минут я успокаиваюсь.
Я лежу и думаю о том, что рассказала тетка Серафима. Так… Значит, мама мне сказала неправду. Значит, отец жив. Что ж, это очень хорошо, что он жив: нашей бывшей соседке не удалось меня огорчить. Конечно, лучше, если бы он был с нами. Мне было бы веселее, да и мама перестала бы часами стоять на коленях и бормотать молитвы. Но его нету. Значит, нечего об этом говорить.
Мама пришла, нагруженная свертками, и растерянно остановилась на пороге. Посмотрела на стул, на котором сидела тетка Серафима, на сливы, на осколки стекла, на меня… Я не отвернулся к стене, я просто чуть приподнял голову и смело встретил ее взгляд. Тогда она молча отнесла свертки на кухню и принялась убирать комнату.
Догадалась ли она, о чем рассказала мне ее «сестра во Христе»? Думаю, догадалась. Но она ни о чем не спросила у меня, а я молчу. Я знаю - ей и без этого тяжело.
Я его ненавижу. Когда он приходит, я отворачиваюсь к стене и не разжимаю кулаков. А мама перед ним никнет, становится какой-то незаметной, серой, и у нее все падает из рук.
Впервые его привела к нам та же тетка Серафима. Он снимал у нее комнату, а дом у тетки был похож на гостиницу: там вечно жила целая куча квартирантов. Правда, большинство из них очень быстро съезжало: не по нраву им, видно, были ни тетка, ни ее бульдог. А этому, наверно, месилось совсем неплохо, потому что я не помню случая, чтобы тетка кричала на него, как вечно на всю улицу кричала на других квартирантов. Наоборот, когда он говорил, она смотрела ему прямо в рот, называла Петром Ивановичем и лебезила перед ним, как будто он был тем самым милиционером, который гонял ее каждое утро на базаре за спекуляцию.
В тот вечер они сидели все втроем - мама, дядя Петя и тетка Серафима - и разговаривали. Я тогда ходил только во второй класс, но хорошо это помню. Потому что как раз передавали радиопостановку по повести Гайдара «Чук и Гек». Я сидел возле радио и ловил каждое слово. Очень интересная была постановка. А они разговаривали громко. И я попросил, чтобы говорили потише - плохо слышно. Тогда дядя Петя сказал, что слушать радио - это большой грех, что надо слушать голос бога, а не голос сатаны. Он встал, оттолкнул меня и оборвал у нашего репродуктора провод. Потом достал из кармана складной нож и деловито отодрал розетку.
Радио замолчало.
От горькой обиды, от того, что я не узнаю, чем окончится путешествие Чука и Гека, я расплакался.
- Что вы делаете! - сквозь слезы закричал я. - Зачем вы поломали радио? Разве оно ваше?
Дядя Петя угрюмо посмотрел на меня, потом на маму, и вместо того, чтобы выгнать его, она так отлупила меня, что я назавтра не смог пойти в школу. А он смотрел, как она меня бьет, и приговаривал:
- Вот хорошо, вот славно… Это тебе наука - не дерзи старшим.
И похлопывал оборванным шнуром от радио по голенищу сапога.
Таким я и запомнил его - со шнуром, как с плеткой, в руке.
Потом он стал появляться у нас часто. Я узнал, что его фамилия - Сачок, что работает он где-то на бондарном заводе, где делают бочки. И еще я узнал, что у сектантов-пятидесятников он самый главный, его называют пресвитером.
Он явился к нам назавтра же после того, как мама привезла меня из санатория, и теперь заходит чуть не каждый вечер. Я еще ни разу не видел его побритым. Он вваливается в нашу комнату до самых глаз заросший колючей щетиной, и от него удушливо пахнет потом. Он гремит тяжелыми сапогами по чисто вымытым половицам и говорит тоненьким бабьим голоском. Раньше я совсем не замечал этого, теперь, когда он говорит, у меня начинает звенеть в ушах. Откуда у взрослого мужчины такой противный, визгливый голос?
Меня он называет Александром, как будто мне двадцать лет. «Ты, Александр, опять отворачиваешься, - тянет он, и глаза у него становятся маленькими, как щелочки, они буравят мне спину. - Смири, смири гордыню-то свою. Все под богом ходим, души наши и животы в руках его. Вот пожелает господь - и сотворит чудо: оживут ноги твои. Ты молись ему, с открытой душой молись».
И зачем-то потирает большие, как лопаты, руки.
С каким наслаждением запустил бы я еще одной банкой с компотом или чем-нибудь потяжелее в его противную рожу с отвисшей, мокрой губой. Ведь это из-за него мама вовремя не вызвала врачей, когда я заболел, забрала меня из санатория, не приносит книг, хотя мне так скучно по целым дням лежать одному! Но он - не тетка Серафима. Если я брошу в него банкой, он убьет меня, я это знаю точно. И все-таки когда-нибудь я непременно решусь: запущу в него чем-нибудь изо всех сил.
Дядя Петя сидит с мамой за столом под розовым абажуром с тяжелыми кистями и, посапывая, отхлебывает с блюдечка чай. Блюдечко он держит на растопыренных пальцах с обломанными грязными ногтями и говорит, как всегда, об одном и том же: что люди перестали верить в бога, а потому вот и ниспослал он на них всякие страшные болезни вроде рака и паралича. Что вообще скоро придет конец света, и каждому надо теперь подумать о спасении своей души. Мама слушает его, уставившись в нетронутый стакан, и у нее поджимаются губы, и яснее, чем всегда, проступают морщинки у глаз. Под тоненький дяди Петин голосок хочется спать, но я приподнимаюсь и перебиваю его:
- Чепуха это все, - насмешливо говорю я. - Выдумки. Вот ведь делают сейчас прививки против полиомиелита, и почти никто им не болеет. Вакцину такую ученые нашли. Ученые, а не бог.
Торопясь и волнуясь, я рассказываю ему о том, о чем сам десятки раз слышал в больнице и санатории. Об американских ученых Джонасе Солксе и Альберте Себине. О русском профессоре Михаиле Петровиче Чумакове. Они первыми начали искать вакцину от страшных вирусов полиомиелита, которые вызывают у детей паралич.
Дядя Петя сидит насупившись и, прихлебывая чай, слушает мой рассказ.
Я рассказываю, как в 1956 году в нашей стране был создан институт по изучению полиомиелита - этой тяжелой болезнью начали болеть дети Риги, Алма-Аты, Караганды. Советские ученые во главе с профессором Михаилом Петровичем Чумаковым несколько лет искали вакцину, которая могла бы надежно защитить детей, и вместе с американскими учеными нашли ее.
- А теперь, - с торжеством говорю я, - детям дают белые, голубые и розовые горошины, сладкие, как конфеты. В них запрятана вакцина, которая убивает вирусы полиомиелита. Понятно? И если бы я успел принять три такие конфеты, я бы никогда не заболел. Вот так-то, дядя Петя. И уж если надо на кого-нибудь молиться, так на ученых, - насмешливо заканчиваю я. - Только они не разрешат, пожалуй, на себя молиться, они ведь неверующие!
- На ученых, говоришь?
Дядя Петя ставит на стол блюдечко и вытирает тыльной стороной ладони рот.
- А почему же эти ученые тебя не вылечили? Что, молчишь? Сопляк ты еще, вот что, и не разумеешь ничего. Драть бы тебя на добрый толк надо, да вот мать не позволяет.
- Драть? - зло говорю я. - Сами, небось, твердите: «Люби ближнего своего, как самого себя», а меня - драть… Хороша любовь, нечего сказать.
Он бычится на меня из-под сведенных на переносице косматых бровей, потом тяжело поворачивается к матери.
- В страхе сына, Анюта, расти, балованный он у тебя, - комаром звенит тоненький голосок. - Не зря его господь наказал.
Мама с готовностью кивает и испуганно просит меня замолчать. Мне становится противно. Сжав зубы, я снова отворачиваюсь к стене. Разве его в чем-нибудь переубедишь!
Посидев час-полтора, дядя Петя уходил. Мама шла его провожать, а я торопливо открывал окно. Вместе с тополиными ветвями в комнату врывался свежий ветер, и мне становилось легче дышать.
Хлопала дверь, входила мама. Она садилась ко мне на кровать и, закрыв лицо руками, чуть слышно причитала:
- Сашенька, ластонька моя! Ну потерпи ты его, сынок, он ведь добра тебе желает. Сегодня опять говорил, какая-то пророчица исцелила от паралича мальчонку, изгнала из него сатану. - И с тоскливой надеждой добавляла: - Господи, а может, и правда? Да я не то богу - черту душу продала бы, чтобы тебя на ногах увидеть. - И, спохватившись, бормотала: - Тьфу, тьфу, грешная, что говорю-то…
И торопливо гладила меня по голове, по щеке мягкой горячей рукой.
Я прижимался к этой руке и засыпал. Эх, мама, мама! Нет, уж если профессор Сокольский мне не поможет, то ни на бога, ни на черта, ни на дядю Петю со всеми его пророчицами мне надеяться нечего.
Тетя Таня зовет дядю Егора - «усатый».
- Усатый, - басом кричит она из кухни, - накрывай на стол, обедать будем.
И дядя Егор послушно начинает бренчать ложками и ножами.
Сколько я его помню, он всегда с усами, они у него большие и пушистые. Усы свисают к самому подбородку, и, когда дядя Егор задумывается, он тихонько покусывает их порыжевшие от табака кончики крупными желтыми зубами.
Когда-то дядя Егор жил через дорогу от нас в стареньком домике с двумя окнами, которые глядели в палисадник. В палисаднике росли цветы: высокие густые кусты белой сирени, тюльпаны, астры. По вечерам, вернувшись с работы, дядя Егор возился в цветнике с лопатой или лейкой, и мы, все ребятишки улицы, приходили ему помогать. Потому что он никогда никому не жалел цветов, как тетка Серафима. Теперь-то я понимаю, что мы ему больше мешали, чем помогали, но он не кричал на нас, а, наоборот, каждому находил дело: одним поручал носить воду, другим - рыхлить землю, третьим - подкрашивать низенький заборчик, который отделял палисадник от дороги. И всем было интересно.
А еще мы любили дядю Егора за то, что он мастерил нам игрушки. После того как работа в цветнике заканчивалась, он делал нам машины, планеры, самокаты. Мы подавали ему нож, молоток, гвозди и, затаив дыхание, следили за тем, как обыкновенные дощечки превращаются в его руках в замечательные вещи, которые он дарил нам, как добрый сказочный волшебник.