— Он прав, Рома, — подвел черту Смирнов. — Поехали в больничку, бойцы.
Дежурный врач Таганской тюремной больницы достал из шкафа два медицинских дела — полистал их, притормаживая на отдельных листах, и удивился:
— Он их что, копытом?
— Боксер, — пояснил Казарян.
— Разрядник?
— Мастер спорта.
— Худо, — огорчился врач. — Под суд пойдет за превышение.
— Кулак против пистолета — превышение? — засомневался Казарян.
— Смотря какой кулак.
— И смотря какой пистолет, — добавил Казарян. — Могу сообщить вам, что пистолет — офицерский «Вальтер», с помощью пули делающий в людях очень большие дырки.
— Хватит, — прекратил препирательства Смирнов. — Что с этими… Пострадавшими?
— У Самсонова раздроблена челюсть и повреждены шейные позвонки. У Француза — фамилия-то какая, прямо кличка! — сломана скульная кость. Вот что, оказывается, можно наделать голыми ручонками.
— Когда заговорят? — спросил Смирнов.
— Самсонов через две-три недели, не раньше.
— А Француз?
— Завтра можете допросить.
— Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.
…Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку.
Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знал с титешного возраста, любил, как любят непутевых сыновей.
— Ромочка, запропал совсем, дурачок, — говорил Борода, ласково держа Романа за рукав и задумчиво рассматривал небритую личность непутевого сынка.
— Работы много, Михаил Исаевич, — с грустью поведал Казарян.
— Зачем тебе работа, Рома?! Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа — жуликов ловить! — Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит, и широким жестом пригласил в зал.
Ресторан ВТО после двенадцати ночи, после спектаклей, — дом родной! Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общий смех. И наесться от пуза, и потрепаться, и поиграться, и поругаться… Заходи, друг, заходи!
Борода устроил их в фонаре, за маленьким столиком. Горела старомодная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную скатерть.
Официантка Галя благожелательно приняла заказ.
Ларионова они не уговорили, он домой к семейству рвался. Да и не уговаривали особенно: им вдвоем побыть надо было. Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тут же открыл: о стол звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Казарян поцеловал ее в затылок:
— Кио в юбке, волшебница, радость моя!
Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежайший печеночный паштет под зажаренным до бронзового блеска лучком, крепенькие белые грибы, загорелая, с неснятой шкуркой тушка здоровенного угря. И три бутылки «Боржоми». Галя красиво расставила и пожелала:
— Кушайте на здоровье, ребята.
Роман разлил «Боржоми» по фужерам. Попили бурливой водички, отдышались.
— Третьего Алик отпустил, — сказал Смирнов.
— Зачем?
— Ты Алика не знаешь?
— Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.
— Так то на ринге.
— Давай поедим, — предложил Роман, и они приступили к еде, не торопясь, истово поглощая все подряд.
— Что делать будем, Рома? — помолчав, задал главный вопрос Александр.
— Отпустил его Алик, или сам он сбежал — все одно.
— Понимаешь, если Алик его отпустил, то опознавать не будет.
— Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце: он.
— Самый глупый. Дурачок подставленный, — вспомнил Александр Костины слова.
— Вот и займемся дурачком.
— А кто подставил?
Галя принесла филе по-суворовски. Рома поцеловал ее локоток и попросил: