Таинственный убийца - Том Шарп 2 стр.

Я замолчал и вновь заглянул в комнату. Пармитер был прав. И, что самое ужасное, я разглядел этикетку на бутылке. Виски был того самого сорта, который я предпочитал всем остальным, но который довольно трудно было здесь раздобыть, так что мне приходи­лось выписывать его из Лондона.

Значит, солодовый «Буннахабхайн»,—пробормотал я, переступая через мешок для упаковки трупов. И пригласил инспектора Фишера пройти в сосед­нюю комнату (с горечью отметив про себя, что ког­да-то это была спальня миссис Долри). Там я повторил на­звание своего любимого виски, стараясь произносить его гортанно, как принято было у древних кельтов, и инспек­тор покорно вытер с рукава брызги слюны.

Фишер не понравился мне с первого же взгляда. Он отрекомендовался человеком «въедливым», однако дета­ли, на которые он обратил внимание, лично мне показались малозначащими. Допускаю, что и я слишком зациклился на сорте виски, но, в конце концов, если убийца из всех других сортов выбрал именно этот, следовательно, у него было твердое намерение бросить тень на меня. Я-то это сразу по­нял! А Фишер — он из тех, кто ни черта в солодовом виски не смыслит, ему подавай что-нибудь попроще... И почему Пармитер сначала позвонил мне, а не в полицию? И что его среди ночи понесло в комнату капеллана? Но это почему-то никого не интересовало. Мне даже в голос крикнуть захоте­лось: «А как вы относитесь к солоду, господа?!»

Затем Фишер ударился в психологию. Его, видите ли. интересовало, пользовался ли покойный капеллан по­пулярностью. Дурацкий вопрос, если учесть, что Фишер - местный. Да уж, капеллан пользовался славою. Вполне определенной. Хам, грубиян, вонючка, всюду совал свой нос... К тому же среди деревенских ходили слухи о его странноватых сексуальных наклонностях.

Не без ехидства посоветовав Фишеру побеседовать на эту тему с Гермионой Фортпатрик (в Ступл Гардетте она единственная поддерживала с капелланом близкие отно­шения), я снова попытался привлечь его внимание к мое­му любимому виски. Я описал способ его производства, объяснил, почему его выпускают так мало, рассказал, от­куда мне его поставляют (из магазина «Инчкейп энд Хол­ланд», что на Джермин-стрит), и уж было пустился в рас­сказ о моем первом посещении острова Айлей, где и гонят мой любимый «Буннахабхайн»,— мы ездили туда в 1948 году вместе с покойной леди Долри и ее сестрой, порыба­чить в озере Лох-Стасойша, надо сказать, обе дамы отлич­но управлялись с удочкой... Но тут заметил, что этот тупи­ца меня совершенно не слушает. И я умолк. Из соседней комнаты раздался звук «молнии»: тело капеллана упако­вали в мешок.

— Теперь дело за судебными медиками,— объявил Фи­шер и нетерпеливо добавил: — Ладно» доктор» когда вер­нетесь домой, проверьте свое... солодовое. Уверен, ваша бутылочка на месте. Потом к вам зайдет констебль, сни­мет официальные показания.

Я одарил этого невежу взглядом, которого он, безуслов­но, заслуживал. Бутылочка? Да у меня в погребе стоял це­лый непочатый ящик несравненного «Буннахабхайна»! Я человек скромных запросов, но даже свои маленькие удо­вольствия предпочитаю планировать заранее. Фишер же произвел на меня впечатление типа, который целый ме­сяц тянет бутылку самого поганого джина!

Терпение мое кончилось, и я поспешил удалиться. В холле на меня снова набросился Пармитер. Он схватил меня за рукав и уволок в грязную каморку, которую он тор­жественно именовал «Штаб-квартирой».

— Ну? — требовательно вопросил он.— Так его отравили виски, или как?

Я глядел на него с жалостью: только абсолютный кре­тин может поверить, что человека, даже полнейшего трезвенника, каким был капеллан, можно укокошить, за­пустив ему в нос пару-другую капелек высококлассного шотландского!

— Возможно,— холодно начал я,- капеллан умер в ре­зультате удушения. Вы ведь и сами видели, что у него изо рта торчал шелковый носовой платок. К тому же, осме­люсь заметить, что к моменту обнаружения тело уже до­статочно остыло, так что...

— Еще бы! — с энтузиазмом перебил меня Пармитер.— Он уже несколько часов, как откинулся. Аж закоченел весь.

Я собрался сделать Пармитеру замечание (его познания в области судебной медицины, судя по всему, ограничи­вались информацией, почерпнутой из американских де­тективов), но заметил, что старика что-то беспокоит. У не­го даже руки дрожали.

— У меня с капелланом были не очень хорошие отноше­ния,- Пармитер понизил голос до шепота — Но не только у меня. Вот, например, вчера, я слышал...

Я попросил Пармитера развить эту тему, и зря. Потому что он развил. Смысл его истории, поведанной в самых трагических тонах, сводился к тому, что накануне вече­ром, часов в шесть, в Пэррок-хауз явилась целая депута­ция из деревни. Возглавлял ее полковник Фортпатрик, ко­торому удалось заарканить молодую Ванессу Долри, это­го психа Биркеншоу и нашего слабака-викария. Депута­ция недвусмысленно донесла до сведения капеллана, что гипергностические буйства должны прекратиться. Появ­ление наркоманов и малолетних преступников стало по­следней каплей. Как изложил ситуацию полковник, «или вы вышвырнете отсюда чертовых придурков, или...». Я пояснил Пармитеру, что, хотя подобный ультиматум зву­чит и впечатляюще, его все же вряд ли можно считать смертельной угрозой.

— Ну посудите сами,— сказал я,— Фортпатрик — предсе­датель местного отделения консервативной партии. Не­ужто вы всерьез предполагаете, что он мог пробраться ночью к капеллану в комнату и раздеть его до носков? Кроме того, Пэррок-хауз на ночь запирается, и...

— Верно, запираться-то запирается,— мрачно согласил­ся со мной Пармитер.— Только что случилось с моими чертовыми запасными ключами? Они исчезли. На той не­деле,— и он указал на крюк, на котором обычно висели ключи. Вот так поворотец!

— Вы хотите сказать?..— У меня даже дух захватило.

— Я хочу сказать, что, может, я их и не терял вовсе, и ка­пеллан зря на меня тогда так развопился. Может, у меня их сперли?

Я решил, что с меня на сегодня достаточно. У Пармитера, несомненно, фантазия параноика, к тому же от него отвратительно воняет: смесью свиного сала, лука, табака и пота. Однако Пармитер не собирался так просто меня отпускать: он извлек из кармана смятый листок бумаги.

— Полагаете, я преувеличиваю, да, док? Тогда гляньте- ка вот на это!

На листочке рукой покойного капеллана было написано:

«Вам не удастся меня провести. Я знаю, кто вы. Я сразу же уловил сходство. Приходите сегодня вечером, и я...»

Ужас-то какой! Я хотел поподробнее изучить записку, но Пармитер выхватил ее у меня и с видом победителя сунул в карман.

— И знаете, док, когда он это написал? Вчера вечером, после встречи с деревенскими. Дело в том, что, помимо всего прочего, я еще должен выбрасывать по утрам и вече­рам корзины для мусора... Кручусь тут как белка в колесе... Да, так вот записочка даст этому высокомерному ублюдку Фишеру повод для размышления, разве не так?

Я явился в свой кабинет на полчаса позже обычного, и обнаружил, что народу на этот раз в приемной тоже боль­ше, чем всегда. Слухи о ночных событиях распространи­лись по деревне, словно лесной пожар. А поскольку стало известно и о моем участии, огромное количество наших деревенских начало испытывать к утру всяческие недомо­гания.

Скажу честно: моим пациентам не повезло, ибо покида­ли они кабинет отнюдь не более информированными, чем в него заходили. В отличие от них, я не любитель сплетен и скандалов. У меня побывали Биркеншоу, Дже­реми Блэкистон, который наезжает сюда только на уик­энды, старый Саттер и еще более старая мамаша Саттера. Биркеншоу пожаловался на сыпь, которую он почему-то назвал «таинственной» — ничего таинственного в ней нет: вы бы знали, как он помешан на пестицидах, просто засыпает ими свой жалкий садик. Он выдвинул гадкое предположение о специфических отношениях между ка­пелланом и братом Виктором и осведомился: правда ли, что капеллану перерезали горло от уха до уха?

К тому времени, когда прихромала миссис Саттер (ей 95 лет, и она твердо уверена, что все ее недомогания вызва­ны «ранним климаксом»), голова у меня уже раскалывалась от боли. Следующая пациентка, Ванесса Долри еще больше усугубила мои страдания. Ванесса — девица из этих, современных, и я, как ни старался, не смог заставить себя ее полюбить. Выросла она в Америке, а в деревню приехала сразу же после смерти ее дядюшки, Бедолаги Долри. К сожалению, она совершенно не похожа на свою бабушку Эдит, вот была чудесная женщина! А эта... То­щая, вечно размахивает руками! Кому, может, и нравятся женщины, похожие на мальчишек, я же лично таких не люблю. Мне не нравятся ни ее платья, ни ее взгляды, ни романы, которые она пишет. Эти книжонки (мне говори­ли, что в списках бестселлеров они идут под рубрикой «душещипательные») просто отвратительны. Авторша, во-первых, обладает больным воображением, во-вторых, не имеет ни малейшего представления о гинекологии. Однако именно благодаря этой своей буйной фантазии к тридцати годам мисс Долри стала девицей весьма состоя­тельной. Мисс Долри также засыпала меня вопросами об убийстве, которые я, естественно, проигнорировал. При этом она все твердила о какой-то своей болезни, кото­рая — и это характерно для Ванессы — была полностью надуманной.

Последней пациенткой была устрашающая Гермиона Фортпатрик, крупная, похожая на лошадь женщина с пронзительным голосом. Супруга полковника сообщила мне (и всему свету, поскольку окно кабинета было откры­то, а она так вопит!), что у нее в горле «что-то гикает». За­тем, после краткого панегирика покойному капеллану, она перешла к гораздо более интересному вопросу, а именно, к завещанию Бедолаги Пола Долри. И то, что она сказала, сразу же меня насторожило. Я сел прямо и весь обратился в слух.

Брат миссис Фортпатрик (человек неприятный и хамова­тый) был семейным поверенным Долри. Встревоженный экстравагантностью завещания Бедолаги Пола, он убе­дил его сделать одну приписку. А именно: если в течение двух лет после смерти завещателя в обители гипергностиков «свершится что-либо неприличное либо преступное», они лишатся сделанного полоумным Долри дарения. И Пэррок-хауз, а также огромные деньги вернутся в семей­ство Долри.

— Это означает, — ревела Гермиона,— что наследницей становится Ванесса. И два ее кузена — ну, те, что живут во Франции.

До некоторой степени раздраженный ее победитель­ным видом, я заметил, что это вопрос сложный, и не нам его решать.

Миссис Фортпатрик аж взвилась:

— Два года,— сообщила она,— истекают в следующем месяце. А разве совершенное в поместье убийство — это не что-то «неприличное либо преступное»?

Я отказался от приглашения Биркеншоу, нагруженного очередными банками с пестицидами, выпить с ним пинту пивка в «Фарделе и Фиркине» и вернулся домой к одино­кому ленчу.

За хлебом, чеддером и маринованными огурчиками (обожаю маринованные огурчики) я размышлял над ноч­ным происшествием. Как всегда, когда я бывал в чем-то не уверен или чем-то расстроен, я взял листок бумаги и ка­рандаш и начал составлять что-то вроде списка или табли­цы.

Итак, кто именно был в Нэррок-хаузе прошлым вече­ром? Ответ достаточно простой. Три человека, помимо Пармитера и покойного капеллана. Все остальные Братья и Сестры, вместе со своими отвратительными подопеч­ными, отбыли в два часа дня в Мидленд на круглосуточ­ный молебен.

Из троих оставшихся кандидатов в убийцы одного, точ­нее, одну, следует исключить сразу же. Сестра Флер была женшиной старой, сморшенной, как обезьянка, и очень хрупкой. А тот, кто убил капеллана, должен был обладать изрядной физической силой.

Следовательно, оставались брат Виктор и один из мало­летних преступников по фамилии Ларкин. Брат Виктор милым, мягким молодым южанином с хорошими манерами, он мне нравился больше всех остальных гипергностиков. Правда, он был убежденным женоненавистником, но во всем остальном – выше всяких похвал, честный, добрый, неуверенный в себе, короче, типичный последователь всяких нелепых культов. Он один плакал над телом капеллана.

Нет, это, конечно же, не Виктор. Тогда Ларкин? Ларкин – отвратительнейший тип. Брат Виктор спас его, вытащив из какой-то передряги. Ларкину двадцать лет, у него на­глый взгляд, его уже пять раз арестовывали за мел­кое воровство, на башке у него прическа «моги­кан» — это когда все вы­брито, а в центре торчит петушиный гребень. В но­су он носит кольцо, а на лбу у него татуировка — слово «смерть».

Ларкин к тому же был наркоманом, и среди из­любленных его зелий чис­лился амилнитрат: он даже пытался уговорить меня дать ему бесплатный рецепт! Безусловно, он настоящий злодей, и я написал его имя прописными буква­ми и дважды подчеркнул. Я добавил к списку еще не­сколько имен деревенских жителей, записал историю с ключами Пармитера, с запиской, почувствовал усталость и отложил карандаш. Теперь следовало перейти к осмо­тру моего винного погреба: вопрос о любимом солодовом виски с острова Айлей оставался неразрешенным.

Я спустился в погреб и... чуть не потерял сознание от ужаса. Стены изрисованы мерзкими словечками и рисун­ками, бутылки перебиты, весь мой лучший кларет разлит по полу! Ящик с любимым виски открыт, в нем осталось одиннадцать бутылок — двенадцатая исчезла. Дело боль­ше не терпело отлагательств.

Инспектор Фишер вряд ли мог помочь мне в этих об­стоятельствах. Я принял таблетку от ангины, подошел к телефону и набрал лондонский номер.

Секретарши в газетах всегда прилагают максимум стара­ний, чтобы не подпустить читателей к тем, кто создает чтиво. Это еще больше меня разволновало, а в таком со­стоянии я становлюсь резким и настойчивым.