— Тю-тю?
— Да. Вы, может быть, знаете, что...
— Погоди.
Он наклонился рядом со мной, вытащил из-под ванны аппарат в футляре и, осторожно усаживаясь на биде, достал из футляра пачку печенья.
— Обед накрылся, — объяснил он с набитым ртом. Несколько крошек посыпались ему на грудь. — Я сегодня добрый, сам видишь. Стало быть, хочешь знать, что творится?
— Хочу.
— Святой отец был?
— Был.
— А лилейная белизна?
— Простите?
— Ага, еще нет? Ладно. Похоже, восьмидесятник.
Он примерял какую-то мысль к моей безустанно трясущейся ноге, вглядываясь в нее внимательно и не переставая жевать. Кончиком языка он останавливал бегство крупных крошек с губ.
— После старика, значит, — заключил наконец он. — А? И жирного подсунули, так ведь? Вздутый пухляк! Ладно, молчи, и так видно. А изжога — это от старикана.
Он стукнул пальцем по футляру аппарата.
— Есть хочешь? А?
— Спасибо.
Он даже не слышал. Устраивался поудобнее на сиденье выверенными, крохотными движеньями, стараясь не задеть крестцом торчащие сзади краны, — так умело, словно полжизни просидел на биде.
— Пшиво, — сказал он как-то грустно. — Что, насмотрелся? Кожа роговеет, бородавчики-красавчики, перхоть разбушевалась, мотыльково, хрючно, мутяга-тошняга, а ты как авгур этакий над кишкой! Кустарничком в ухе, паскуда, к тебе обращается, а ты то так, то эдак, складываешь, раскладываешь и ничего не сечешь... Подозреваешь еще испытание или уже бардак?
— Простите, но...
— Испытание, — окончательно решил он. — Комбинируешь, брат, и этим живешь! Чайком живешь! Чайком сыт не будешь! Нога так иногда заведется, если уже ни в какую, и не желает, паскуда, переставать... Булавочками во сне кололи?
— Нет. Почему вы...
— Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные...
— Были!
Я не понимал, куда он клонит, — и все же улавливал в этом какой-то смысл, очень близко меня касающийся.
— Этот кустарник... — проговорил я, — вы... об адмирадьере?
— Нет, о маковом пироге. Старик нас обоих переживет, спорим? Помню, сам такой был, когда полотенцами тут еще и не пахло, а уж пока за бритвой набегаешься... Гуща кофейная... Канцеляризовали тогда без гигиены этой, на гущу брали, на пушку, все втихаря, шито-крыто, в Подвальный отдел посылали, трах-бах, допросельник, сапогом в морду, откаблучат, и будь здоров... А теперь разве что постреляют... Стреляли?
— В коридоре? Да! Что это значит?
— Триплет. Засып тройника. Ну, шпинцели позаменялись, а один хватил через край. Переусердствовал. Вот это и значит.
«Да это матерый шпион! — думал я быстро. — Один жаргон чего стоит... Но чего он от меня хочет? Отказался от обеда, чтобы поговорить, ишь какой участливый... Ого! надо держать ухо востро...»
— Надо ухо востро держать, так? — отозвался он и прыснул при виде моей физиономии. — Ну, чего пялишься? Я-то тертый калач, видал виды... зубы на этом деле съел... инструкция — закачаешься... ты думал, твоя? Как же! Всё на потоке, миляга... Мушки в чае и прочее разное... Из всего этого только чай остался, как раньше...
Он насупился и откуда-то из глубин скуки, которая выползла на его лицо, сразу состарив его, из своей обособленности и усталости вытаращился на сияющие девственной белизной двери.
— Простите... — заговорил я, — почему вы ничего не можете сказать просто, по-людски?
— А как я говорю? — удивился он.
— Что все это значит? И что вы... зачем вы мне тут...
— Ну-ну, спокойно. Только зря ты мозгуешь насчет себя: может, я пятнышко, которое вывести надо? А может, внедренец? Втычка? Затычка? Спичка? Болячка? Фигель-ми-гель?.. Эх, не стоит. Так и так крышка.
— Какая крышка?
— Всему крышка. Коленом под зад — и шабаш. Вроде бы все по-старому: розы лепесток лижешь, а сердце бьется: засып или нет?! И вот уже будто запустили тебе под кожу ежа, и уж резвится он там, шебуршится — весь дрожишь, весь психуешь... По привычке, понятно, ведь что осталось? Фигуранты.
— Что вы хотите этим сказать? Какие еще фигуранты? Еж под кожей? Что, дескать, нога у меня трясется? Вы об этом? Ну, и что? И... что вы тут, собственно, делаете?
— Знал бы ты, что я делаю... Ну-ка, взгляни... — Наклонившись ко мне, он ткнул пальцем себе в лицо. — Ничего себе вед, а? Загубили меня ни за грош, и хоть бы знать, кто, — а тут одни только чесанки-обезьянки, манд-рильоны шпинделей, орава да кодло, лапша на уши, и конец...
— А зачем вам аппарат? — вдруг спросил я. Мне было уже все равно.
— Аппарат? Что, не знаешь?
— Вы делали снимки...
— Ясно.
— В сейфе... — понизил я голос, со слабой надеждой, что он не признается, но он флегматично хивнул.