Собранные П.X. Граббе сведения подтвердили все сомнения насчет стратегической ценности Дрисского лагеря. Еще 7 июля он писал Александру I, что армия отступала в направлении Дриссы слишком быстро и что в этом не было необходимости. Это плохо сказывалось на боевом духе войск и заставляло их думать, что ситуация гораздо опаснее, чем это было на самом деле. Два дня спустя, когда первые части Первой армии начали прибывать в лагерь, М.Б. Барклай докладывал Александру, что информация, полученная от П.X. Граббе, явно свидетельствовала о том, что основные силы Наполеона двигались намного южнее Дриссы, заполняя территорию между 1-й и 2-й Западными армиями и устремляясь к центральным районам России: «Мне кажется ясным, что враг не предпримет атаки против нас в нашем лагере в Дриссе и нам придется самим его искать».
Когда Александр с генералами прибыл в Дриссу, бесполезность лагеря быстро стала очевидной. Если бы Первая армия осталась в Дриссе, Наполеон мог бы повернуть почти всю свою армию против П.И. Багратиона и если не полностью разгромить, то по крайней мере сильно оттеснить его в южном направлении, держа на расстоянии от основного театра военных действий. Тогда путь к Москве оказался бы открытым, поскольку Первая армия находилась далеко к северо-западу. Еще хуже было то, что Наполеон мог сам двинуться на север в тыл Дриссы, обрезать тем самым коммуникации русских, окружить лагерь и фактически закончить войну, вынудив Первую армию сдаться.
Помимо перечисленных опасностей стратегического характера, как выяснилось, лагерь имел множество недостатков с тактической точки зрения. Александр I, M.Б. Барклай и даже К.Л. Фуль видели Дриссу впервые. Даже Л. Вольцоген, выбравший это место, провел в Дриссе всего полтора дня. Как вскоре стало очевидно, ни один из офицеров русского инженерного корпуса не участвовал ни в выборе места для лагеря, ни в проектировании и сооружении укреплений. Все они были слишком заняты подготовкой к войне крепостей в Риге, Динабурге, Бобруйске и Киеве.
Столкнувшись с бурей протестов, исходивших практически от всех главных военных советников, Александр I согласился с тем, что армия должна покинуть Дриссу и отступить на восток с тем, чтобы добраться до Витебска раньше Наполеона. До нас не дошли письменные свидетельства, которые отражали бы сокровенные мысли российского императора в момент принятия решения. Каковы бы ни были его сомнения по поводу лагеря, он, несомненно, был очень расстроен тем, что приходилось оставлять всю линию обороны вдоль Двины уже через три недели после начала войны, подвергая угрозе все усилия по своевременной организации резервных армий и созданию второй линии обороны в тылу.
17 июля Первая армия покинула Дриссу и отступила в направлении Витебска, надеясь добраться до города раньше Наполеона. Два дня спустя Александр отбыл в Москву. Император пошел на этот шаг под впечатлением от письма, подписанного его тремя главными советниками — А.А. Аракчеевым, А.Д. Балашовым и А.С. Шишковым. Прежде всего они утверждали, что присутствие Александра в обеих столицах было необходимо для воодушевления российского общества и мобилизации всех его ресурсов для нужд войны. Перед тем как покинуть армию Александр имел часовую беседу с М.Б. Барклаем де Толли. Его последние слова, обращенные к главнокомандующему перед отъездом, нечаянно услышал В.И. Левенштерн, адъютант Барклая: «Я вверяю вам свою армию. Не забывайте о том, что это единственная армия, имеющаяся в моем распоряжении. Помните об этом всегда». Двумя днями ранее Александр писал П.И. Багратиону в том же духе:
«Не забывайте, что до сих пор везде мы имеем против себя превосходство сил неприятельских, и для сего необходимо должно действовать с осмотрительностью и для одного дня не отнять у себя способов к продолжению деятельной кампании. Вся цель наша к тому должна клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную. Один сей способ может нам дать возможность преодолеть столь сильного неприятеля, влекущего за собой воинство всей Европы».
П.И. Багратион гораздо более чем М.Б. Барклай нуждался в подобном совете. Его военная система была хорошо изложена в ряде писем и циркуляров лета 1812 г. Он писал, что русские не должны отступать; «хуже пруссаков мы стали». Он призывал офицеров утверждать в солдатах мысль о том, что неприятельские войска «не более чем отбросы, собранные со всего света, тогда как мы — русские и единоверные люди. Они не знают, что значит храбро сражаться и больше всего боятся наших штыков. Поэтому мы должны их атаковать». Разумеется, это был пропагандистский ход, рассчитанный на поднятие боевого духа, но даже в частных беседах Багратион подчеркивал значение атакующих действий, морального превосходства и наступательного духа. В начале войны он упрашивал Александра позволить ему использовать вверенную ему армию для диверсионной вылазки в направлении Варшавы, которая, по мнению П.И. Багратиона, могла бы наилучшим образом оттянуть французские войска от Первой армии. Он соглашался с тем, что в конечном счете собранные против него превосходящие силы противника вынудят его отступить, и планировал после этого двинуться на юг для соединения с Третьей армией Тормасова и обороны подступов к Волыни.
Александр I справедливо отверг это предложение, которое явилось бы для Наполеона прекрасной возможностью окружить и уничтожить Вторую армию и которое даже при самом удачном ходе событий привело к тому, что силы Багратиона отошли бы далеко на юг и оказались вне ключевого театра военных действий. Вместо этого император предложил Багратиону собственную стратегию: в то время как Первая армия отступала перед превосходящими силами противника, Вторая армия и казаки М.И. Платова должны были изводить армию Наполеона атаками по флангам и в тыл.
Продвигая данную стратегию, Александр придерживался основных принципов, которые определяли ход мыслей М.Б. Барклая де Толли с начала 1810 г. и которым было суждено обеспечить победу в 1812 г. Какой бы из русских армий ни угрожала опасность со стороны основных сил Наполеона, она должна была отступать и не принимать сражения, тогда как остальные русские армии должны были атаковать растягивавшиеся фланги противника и его тыл. Однако эта стратегия была применена в полной мере с осени 1812 г., когда силы Наполеона уже сильно истощились, а их чрезвычайно растянутые фланги были уязвимы для атак российских войск, подтянутых из Финляндии и с Балкан. Отправка армии Багратиона для нанесения удара во фланг основных сил Наполеона в июне 1812 г. должна была столь же очевидно закончиться провалом, что и разрешение ему провести диверсию на территории герцогства Варшавского.
Со временем возобладал здравый смысл, и Багратиону было приказано отступать и попытаться соединиться с Первой армией. К тому моменту, однако, ценное время было упущено, и наступавшие колонны Даву отрезали Багратиону путь к войскам Барклая. В первые недели войны Первая армия Барклая де Толли выполнила запланированное и для большинства подразделений безопасное отступление к Дриссе. Напротив, передвижения Второй армии Багратиона приходилось осуществлять без подготовки, что делало их более рискованными. На протяжении последующих шести недель основная цель России состояла в том, чтобы соединить силы двух основных армий. Главная задача Наполеона заключалась в том, чтобы этого не допустить, оттеснить П.И. Багратиона к югу и по возможности зажать Вторую армию между корпусом Л.Н. Даву, двигавшимся севернее, и силами Жерома Бонапарта, наступавшими с запада.
В конечном итоге русские выиграли это соревнование. Войска Жерома, состоявшие преимущественно из вестфальцев, держались позади первого эшелона Наполеона — отчасти в надежде на то, что Багратион решится их атаковать и его головной корпус окажется в западне. Даже после того как Багратион промедлил несколько дней с отступлением, у Жерома все равно был повод подумать, следует ли ему этим воспользоваться. Русские войска в целом превосходили вестфальцев Жерома и были быстрее их на марше. Они шли по неразграбленной местности в направлении своих собственных складов с припасами. Напротив, солдаты Жерома отдалялись от своих складов и входили в регион, который уже был опустошен русскими.
Помимо этого Жерому противостояла прекрасная кавалерия из арьергарда Багратиона. Когда наступление Наполеона заставило Платова отойти на юго-восток, он соединился со Второй армией. Три дня подряд с 8 по 10 июля неподалеку от деревни Мир Платов устраивал засады на наступавшую кавалерию Жерома и обращал ее в беспорядочное бегство. Крупнейшая победа была одержана в последний день, когда шесть полков польских уланов были разбиты при участии казаков Платова и регулярной кавалерии генерал-майора И.В. Васильчикова. Именно тогда французы впервые столкнулись с совместными действиями регулярных и иррегулярных частей российской легкой кавалерии. Тогда же они впервые имели дело с Васильчиковым — одним из лучших русских генералов, командовавших легкой кавалерией. Превосходству русской легкой кавалерии, установившемуся с начала кампании 1812 г., в последующие два года войны суждено было стать еще более явным. Победа русских под Миром явилась залогом того, что отныне передовые отряды Жерома стали держаться на безопасном расстоянии позади отступавшей армии Багратиона.
Корпуса Даву оказались более крепким орешком. Они не дали Багратиону прорваться к Первой армии через Минск, заставив его сделать большой крюк к юго-востоку. В бою под Салтановкой 23 июля солдаты Даву предотвратили другую попытку Багратиона соединиться с Барклаем, на этот раз через Могилев. Только 3 августа, переправившись через Днепр, Вторая армия наконец соединилась с Первой близ Смоленска. На протяжении всего июля как Барклай, так и Багратион пытались объединить свои армии в одно целое. Каждый обвинял другого в том, что это не удавалось. В ретроспективе, однако, можно видеть, что неудачные попытки объединения армий не только не являлись виной одного из двух генералов, но также сыграли России на руку.
Отчасти так случилось потому, что попытка отрезать Багратиона измотала и истощила наполеоновскую армию в большей степени, чем отступавших русских. Уже к тому моменту, когда Даву достиг Могилева, спешное продвижение по опустошенной местности с целью догнать Багратиона стоило ему потери 30 из 100 тыс. человек, с которыми он пересек Неман. После Могилева он оставил попытки преследования Второй армии из опасения нанести непоправимые потери собственным войскам. К тому же тот факт, что российская армия была разделена на части, служил для Барклая прекрасным аргументом в пользу того, чтобы отступать и не брать на себя риск выступить против Наполеона в решающем сражении. Если бы две армии составляли единое целое, и Багратион, пользовавшийся большой популярностью в войсках, возглавил партию сторонников генерального сражения, реализовать подобный сценарий было бы гораздо сложнее. Если бы две русские армии встретились с Наполеоном на поле боя в начале июля, более чем двукратный перевес был бы не на их стороне. К началу августа это соотношение было бы ближе к трем против двух. В этом смысле стратегия Барклая и Александра I, нацеленная на изматывание войск Наполеона, увенчалась триумфальным успехом. Но в том, что им в действительности удалось на протяжении столь длительного времени следовать этой стратегии, была немалая доля удачи.
Покинув Дриссу и пожелав всего наилучшего Александру I, М.Б. Барклай де Толли на самом деле собирался оказать противнику сопротивление на подступах к Витебску. Отчасти это было задумано с целью укрепить моральный дух его войск. Когда российская армия добралась до Дриссы, солдатам было торжественно объявлено, что время отступления подошло к концу, и что храбрость русских похоронит Наполеона и его армию на берегах Двины. Когда несколько дней спустя отступление возобновилось, это вызвало закономерный ропот. И.Ф. Радожицкий, молодой артиллерийский офицер 4-го корпуса, нечаянно услышал ворчание солдат своего расчета о «неслыханном» отступлении русских войск и оставлении огромных просторов империи без боя. «Видно у него [т. е. Наполеона] большая сила, проклятого; смотри, пожалуй, сколько отдали даром, почти всю старую Польшу».
Основной резон, которым руководствовался Барклай, рискуя дать сражение под Витебском, однако, состоял в том, чтобы отвлечь внимание Наполеона и позволить Багратиону двинуться через Могилев и соединиться с Первой армией. Войска Барклая прибыли в Витебск 23 июля. Чтобы они смогли перевести дух, а Багратион успел прибыть на место, Барклай отправил 4-й корпус графа Остермана-Толстого обратно по главной дороге, подходившей к Витебску с запада, с целью замедлить продвижение колонн Наполеона. 25 июля под селом Островно, расположенном приблизительно в 20 км от Витебска, произошла первая крупная стычка между силами Наполеона и Первой армии.
А.И. Остерман-Толстой был сказочно богат и отличался рядом странностей, свойственных представителям высшей русской знати того времени. Несмотря на свою фамилию, он был русским до мозга костей: прибавив фамилию «Остерман» к своей и без того знатной фамилии, он сделал невольную уступку своим богатым холостым дядьям, оставившим ему свои огромные состояния. Остерман-Толстой имел привлекательную наружность, слегка осунувшееся лицо и орлиный нос. Он напоминал задумчивого романтического героя. В своем имении в Калужской губернии А.И. Толстой держал дрессированного медведя, наряженного в причудливую одежду. Ведя более скромный образ жизни во время военной кампании, он тем не менее любил при всяком удобном случае пребывать в обществе своего ручного орла и белой вороны. В некоторых отношениях А.И. Остерман-Толстой был достоин восхищения. Он был большим патриотом, который не мог смириться с тем, что он рассматривал как унижение России в Тильзите. Хорошо образованный, в совершенстве владевший французским и немецким языками и любивший русскую литературу, он обладал беззаветной храбростью — даже по очень высоким меркам российской армии. Он трепетно относился также к здоровью своих людей, их продовольственному и материальному снабжению; разделял их любовь к гречневой каше и физически был столь же вынослив, что и его самые выносливые бывалые гренадеры. На самом деле А.И. Остерман-Толстой был прекрасным полковым и неплохим дивизионным командиром до тех пор, пока он действовал под началом старших по званию генералов. Но он не был тем человеком, которому со спокойным сердцем можно было доверить командование более крупным военным подразделением.
4-й корпус дрался под Островно в манере, которая в какой-то мере отражала характер Остермана-Толстого, хотя, признаться, эта манера отражала также неопытность его войск и стремление русских солдат наконец схватиться с врагом. М.Б. Барклай направил своего адъютанта В.И. Левенштерна для наблюдения за действиями Остермана-Толстого. Впоследствии Левенштерн вспоминал, что корпусной командир проявил необычайную храбрость, но в то же время его войска понесли неоправданные потери. Аналогичного мнения придерживался Г.П. Мешетич, молодой артиллерийский офицер, служивший во 2-й тяжелой батарее 4-го корпуса.
Согласно Мешетичу, А.И. Остерман-Толстой не смог принять должных мер предосторожности, несмотря на полученное предупреждение о близости французов. В результате его авангард попал в засаду и потерял шесть орудий. Затем он не воспользовался прикрытием, имевшимся по обе стороны главной дороги, и не укрыл пехоту от артиллерийского огня неприятеля. Он также попытался оттеснить французских стрелков массированный штыковой атакой: эта тактика широко применялась русскими в 1805 г. и в целом показала свою затратность и неэффективность. Однако в вину Остерману-Толстому не может быть поставлена небольшая стычка на левом фланге, где оставленный в лесу Ингерманландский драгунский полк должен был следить за перемещениями французов. Наконец-то дорвавшись до противника, русские драгуны выскочили из леса, смяли ближайший к ним кавалерийский отряд неприятеля и затем были разбиты превосходившими их по численности силами французов, потеряв при этом треть личного состава. Одним из следствий понесенных потерь был тот факт, что полк практически до конца 1812 г. находился вдали от линии фронта и выполнял обязанности воинской полиции. Для восполнения части офицерского состава, потерянной под Островно, пятеро унтер-офицеров недворянского звания получили повышение по службе, что явилось одним из первых примеров практики, которой на протяжении 1812–1814 гг. суждено было стать общепринятой.
Однако было бы неправильно заострять внимание исключительно на провалах российской армии под Островно. 4-й корпус выполнил свою задачу, задержав французов, которые понесли тяжелые потери, несмотря на их численное превосходство. Не обладая особенными дарованиями, А.И. Остерман-Толстой тем не менее был командиром, способным вдохновить своих подчиненных на подвиги. Бой под Островно был первым сражением для молодого И.Ф. Радожицкого, равно как и для очень многих солдат 4-го корпуса. Он вспоминал сцены растущего отчаяния, грозившего перерасти в панику по мере того, как противник усиливал свой натиск и на поле боя появлялись выпотрошенные тела товарищей и конечности, оторванные ядрами французских пушек. Под шквальным огнем Остерман-Толстой сидел на лошади, не двигаясь и нюхая табак. Роковым посланцам, просившим у него разрешения начать отступление или с тревогой сообщавшим о том, что все больше и больше русских орудий выходили из боя, Остерман-Толстой отвечал тем, что демонстрировал личное присутствие духа или отдавал приказы «стоять и умирать!» Радожицкий писал: «Такое непоколебимое присутствие духа в начальнике, в то время как всех бьют вокруг него, было истинно по характеру русского, ожесточенного бедствием отечества. Смотря на него, все скрепились сердцем и разъехались по местам, умирать».
В тот же вечер 4-й корпус отступил на 7 км в направлении Какувячино, где ответственность за сдерживание французов была возложена на генерал-лейтенанта П.П. Коновницына, командира 3-й пехотной дивизии. Коновницын отличался не меньшей храбростью, чем Остерман-Толстой, но в то же время был гораздо более умелым арьергардным командиром. Его люди отчаянно защищались от атак французов в течение большей части 26 июля. Однако в ночь того же дня в штаб М.Б. Барклая прибыл адъютант П.И. Багратиона князь А.С. Меншиков с новостями, которые кардинально меняли расстановку сил. 23 июля в бою под Салтановкой Л.Н. Даву воспрепятствовал попыткам П.И. Багратиона двинуться маршем в северном направлении через Могилев для соединения с силами М.Б. Барклая. В результате Вторая армия была вынуждена двинуться дальше на восток, и в ближайшем будущем объединение двух армий не представлялось возможным.
Даже после получения этой новости М.Б. Барклай все еще хотел сражаться под Витебском, но его разубедили в этом А.П. Ермолов и другие генералы. Как впоследствии признавал Барклай, Ермолов дал правильный совет. Позиция под Витебском имела ряд слабых мест, а соотношение сил было бы два к одному не в пользу русских. Более того, даже если бы им удалось отбить атаки Наполеона в течение одного дня, в этом не было бы никакого смысла. На самом деле расстояние между 1-й и 2-й Западными армиями за это время только бы увеличилось, что позволило бы Наполеону вклиниться между ними и взять Смоленск. Поэтому Первой армии был дан приказ об отступлении. Однако ускользнуть невредимыми от практически всей армии Наполеона, находившейся под носом у русских, представлялось совсем непростой задачей.
Отступление Первой армии началось в полдень 27 июля. В течение всего дня арьергард русской армии под командованием П.П. Палена отчаянно отбивал атаки французов, умело маневрируя и организованно отступая в случае необходимости, при этом проведя серию острых контратак, не позволивших противнику чрезмерно усилить свой натиск. М.Б. Барклай де Толли никогда не имел обыкновения излишне нахваливать своих подчиненных, но в своих рапортах Александру I он особенно выделил крупные заслуги П.П. Палена, сумевшего обеспечить отрыв Первой армии от Наполеона и прикрыть пути ее отхода во время отступления из Витебска к Смоленску. Французские источники более склонны утверждать, что 27 июля Наполеон упустил прекрасный шанс, посчитав, что русские останутся на позициях и продолжат бой на следующий день, и по этой причине не слишком сильно напирая на Палена. В ту ночь казаки оставили зажженными все костры в русских бивуаках, что убедило французов в том, что М.Б. Барклай все еще находится на позиции и ждет сражения. Когда, проснувшись на следующее утро, французы обнаружили, что русские ушли, они испытали немалое беспокойство, которое усиливалось тем обстоятельством, что П.П. Пален столь умело замел следы отступления армии Барклая, что на протяжении некоторого времени Наполеон не имел понятия о том, в каком направлении отступил противник.
Герцог Фезенсак, служивший в качестве адъютанта маршала Л.А. Бертье, в своих мемуарах вспоминал о том, что более мудрым и опытным французским офицерам под Витебском стало не по себе: «Они были поражены тем, сколь стройным порядком отступала русская армия, находясь под постоянным прикрытием многочисленных казаков и не оставляя ни единой пушки, повозки или больного человека». Граф де Сегюр входил в состав штаба Наполеона и вспоминал эпизод осмотра лагеря М.Б. Барклая на следующий день после ухода русских: «…ничего не было оставлено, ни одного орудия, ни чего-либо ценного; за пределами лагеря не было ни следов, ни иных признаков этого внезапного ночного марша, обнаруживавших направление, в котором двинулись русские; казалось, в их поражении было больше порядка, чем в нашей победе!»
Оставив Витебск, армия М.Б. Барклая устремилась к Смоленску. Поначалу имелись опасения, что французы могут добраться туда раньше, и отряд Н.И. Депрерадовича, состоявший из гвардейской кавалерии и егерей, за 38 часов преодолел расстояние в 80 км, чтобы их опередить. На самом деле это оказалось чем-то вроде ложной тревоги, поскольку войска Наполеона были истощены, и им требовался отдых. 2 августа М.Б. Барклай и П.И. Багратион встретились в Смоленске, две основные армии русских наконец-то объединились.
Оба генерала сделали все возможное для того, чтобы оставить обиды в прошлом и действовать сообща. М.Б. Барклай — при полном параде и держа свой головной убор в руках — для встречи с П.И. Багратионом покинул свой штаб. Он взял Багратиона с собой на смотр полков Первой армии, показывая его солдатам и всеми силами демонстрируя единство и дружбу, установившиеся между двумя командирами. Между тем Багратион уступал верховное командование Барклаю. Поскольку он был немного выше последнего по званию, являлся выходцем из древнего грузинского царского рода и был женат на представительнице высшей русской знати, по меркам того времени он шел на большие жертвы. Но единство и подчинение всегда были условными. В конечном счете — и это хорошо понимал Барклай — Багратион, если он так решит, будет действовать только в соответствии с собственным планом.
Однако несмотря на готовность обеих сторон, единство не могло продлиться долго. Взрывной грузин и холодный и рассудительный «немец» просто-напросто слишком отличались по темпераменту, и это обстоятельство непосредственно влияло на то, что каждый из них придерживался противоположных взглядов относительно выбора стратегии. П.И. Багратион, поддерживаемый практически всеми генералами, ратовал за немедленное и решительное наступление. Помимо соображений военного характера, побуждавших их выступать в пользу именно этой стратегии, из воспоминаний многих офицеров становится очевидно, что, как только армия достигла Смоленска, все отчетливо осознали, что теперь они защищают исконно русские земли.
Л.А. Симанский, например, был поручиком лейб-гвардии Измайловского полка. Его дневниковые записи первых недель войны содержат мало эмоций и в основном представляют собой фиксацию ежедневных разговоров, а также незначительных радостей и разочарований. Только когда Симанский оказывается в русском городе Смоленске, видит чудотворной образ Смоленской Божьей Матери и пишет о ее спасительной благодати, являвшейся ранее в те моменты русской истории, когда отечеству грозила опасность, на страницы дневника выплескиваются сильные эмоции. И.Ф. Паскевичу, командиру 26-й пехотной дивизии армии П.И. Багратиона, скорее природа, чем какое-либо из творений рук человеческих, служила главным напоминанием о том, что это была «отечественная» война: «… мы дрались в старой России, которую напоминала нам всякая береза, у дороги стоявшая».
Во многих отношениях наиболее убедительное оправдание линии П.И. Багратиона было изложено в письме А.П. Ермолова к Александру I. Он утверждал, что армиям будет непросто длительное время без движения стоять под Смоленском. Поскольку по плану концентрация войск в этом месте никогда не предусматривалась, запасы продовольствия были ограниченными, и армии пришлось бы приложить немалые усилия, чтобы прокормиться. В любом случае Смоленск не являлся прочной оборонительной позицией. Малейшая угроза армейским коммуникациям на пути к Москве понуждала бы к дальнейшему отступлению. Время для нанесения удара было благоприятным, поскольку армия Наполеона была рассредоточена на обширной территории. Низкая активность противника должна была объясняться слабостью его позиций, вызванной необходимостью выделения многих воинских подразделений для прикрытия от угроз со стороны П.X. Витгенштейна и А.П. Тормасова на северном и южном флангах.
Ермолов заявлял, что главным препятствием на пути к наступлению был Барклай: «Главнокомандующий <…> по возможности будет избегать крупного сражения и не даст согласия на таковое до тех пор, пока оно не будет абсолютно и неизбежно необходимо». К тому моменту Александр I знал из многих источников о том, сколь непопулярна была стратегия Барклая как среди генералов, так и среди солдат. Умея мастерски снимать с себя ответственность за проведение непопулярной политики, император не мог испытывать удовлетворения, прочтя замечание А.П. Ермолова о том, что М.Б. Барклай «не скрывает от меня волю Вашего Величества относительно этого дела».
Но к моменту соединения двух армий под Смоленском позиция Александра I кардинальным образом изменилась, и он сам оказывал сильное давление на М.Б. Барклая, чтобы тот выступил против Наполеона. Возможно, император был искренен, заявляя, что он никогда не ожидал, что отступление может продолжиться до Смоленска без попытки сразиться с врагом, однако он также понимал, какой политический риск мог возникнуть в том случае, если бы Барклай продолжил отступать без боя. 9 августа он написал главнокомандующему: «…теперь я надеюсь на то, что с Божьей помощью вы сможете повести наступление и остановить набег на наши провинции. Я доверил вам безопасность России, генерал, и хотел бы надеяться на то, что вы оправдаете все возложенные мною на вас надежды». Два дня спустя Александр повторил свой призыв к атаке, добавив безо всякого оттенка иронии: «…вы вольны действовать без всяких помех и вмешательства с чужой стороны». Находясь под сильным давлением со стороны собственных генералов и П.И. Багратиона, М.Б. Барклай был не в том положении, чтобы игнорировать мнение своего императора. В любом случае он являлся заложником своего же, данного Александру I обещания о том, что он атакует, как только произойдет соединение армий.
Таким образом, М.Б. Барклай был вынужден согласиться с тем, что перейдет в наступление, но из его слов и действий становится ясно, что у него имелись сильные сомнения в правильности принятого решения. Отчасти они проистекали из опасения, что Наполеон воспользуется возможностью обойти наступавшие русские войска с флангов и отрежет их от коммуникаций на пути к Москве. Русская кавалерия упустила из виду силы французов, и Барклаю пришлось бы наступать, не имея четкого представления о местоположении противника и достоверных сведений о его численности. Помимо этого он испытывал беспокойство по поводу качества подготовки российской армии в сравнении с войсками противника.
Он писал Александру, что «простой солдат армии Вашего Императорского Величества, несомненно, является лучшим в мире», но с офицерами дело обстоит иначе. В частности, унтер-офицеры слишком молоды и неопытны. Это было не совсем так, поскольку любой критике в адрес унтер-офицеров российской армии можно противопоставить их выдающуюся храбрость, верность по отношению к своим товарищам и полку и желание немедля схватиться с французами. Гораздо более обоснованными представлялись сомнения относительно высшего командного состава российской армии. Кроме того, М.Б. Барклай не был бы человеком, если бы не испытывал некоторого страха от перспективы столкновения с величайшим полководцем той эпохи.
Более того, существовало одно соображение в пользу занятия прочной оборонительной позиции и предоставления Наполеону возможности атаковать самому, как это успешно проделал Л.Л. Беннигсен в битве при Прёйсиш-Эйлау и эрцгерцог Карл при Асперне, и как это предстояло проделать А.У. Веллингтону при Ватерлоо. Совсем иным делом было пойти в наступление, управляя войсками искуснее Наполеона, и тем самым одержать над ним верх. Личное присутствие Наполеона делало весьма вероятным такой сценарий, при котором его власть над командирами, сила его репутации и военная интуиция могли принести победу французам. Его корпуса должны были двигаться более слаженно, лучше замечать предоставлявшиеся возможности и более эффективно пользоваться полученным преимуществом. Если так происходило всегда, то тем более это должно было случиться тогда, когда крупный численный перевес был не на стороне русских, а им самим приходилось действовать силами двух независимых армий, чьи командиры обладали различными видением ситуации и склонностями.
Прежде всего М.Б. Барклай оставался верен стратегии, которой он и Александр I решили следовать еще до начала войны. Ему было проще честно признаться в этом посторонним лицам, чем своим собственным генералам, чьи враждебность и разочарование росли день ото дня. 11 августа он написал адмиралу П.В. Чичагову, Дунайская армия которого двигалась в северном направлении в тыл Наполеону, что «желание неприятеля есть кончить войну решительными сражениями, а мы напротив того должны стараться избегнуть генеральных и решительных сражений всею массою, потому что у нас армии в резерве никакой нет, которая бы в случае неудачи могла нас подкрепить, но главнейшая наша цель ныне в том заключается, чтобы сколь можно более выиграть времени, дабы внутреннее ополчение и войска, формирующиеся внутри России, могли быть приведены в устройство и порядок». Пока же этого не произошло, Первая и Вторая армии не должны были подвергать себя риску, которой мог привести к их уничтожению.
Впоследствии М.Б. Барклай в очень похожих выражениях будет доказывать правильность своей стратегии М.И. Кутузову, заявив, что он старался избегать решающих сражений потому, что в случае уничтожения Первой и Второй армий в тылу на тот момент еще не были сформированы силы для продолжения войны. Вместо этого он с немалым успехом «старался только частными сражениями приостановить быстрое наступление неприятеля, от чего силы его ежедневно более и более ослабевали». В конце августа Барклай писал Александру I: «Будь я ведом безрассудным и слепым честолюбием, Ваше Императорское Величество, возможно, получили бы множество сообщений о проведенных сражениях, но противник тем не менее был бы у стен Москвы, которая не нашла бы достаточных сил для сопротивления».
Как впоследствии было официально признано в российской историографии, хотя Барклаю в то время приходилось отстаивать свою точку зрения практически в одиночку, прав был именно он, а его противники ошибались. Помимо всего прочего они сильно недооценивали мощь наполеоновской армии и преувеличивали степень ее рассредоточения. Но «наступление» Барклая, ущерб которому был нанесен уже одними его сомнениями, в то время лишь сделало его объектом насмешек. Даже его верный адъютант Левенштерн писал, что «впервые я был не вполне доволен его действиями».
7 августа, как это было согласовано на военном совете с П.И. Багратионом за день до этого, М.Б. Барклай выдвинулся в сторону северного течения Днепра, в направлении Рудни и Витебска. Но с условием, что изначально он отойдет на расстояние не больше трех дней марша от Смоленска. С подобными уловками и неопределенностью никакое серьезное наступление было невозможно. Когда Барклай ночью 8 августа получил донесение, что крупные силы противника обнаружены к северу от него в районе деревни Поречье, он тотчас же решил, что это тот самый обход его позиций с фланга, которого он опасался. В результате он переместил направление движения войск к северу, чтобы встретить угрозу, но обнаружил, что «крупные силы противника» были не более чем вымыслом его дозорных. П.И. Багратион сетовал, что «одни слухи не должны служить основанием к перемене операции». Ропот в рядах офицеров и солдат усиливался вместе с нарастанием неопределенности, а войска совершали марши и контрмарши.
Двигаясь впереди войск М.Б. Барклая по дороге к Рудне, М.И. Платов наголову разбил крупный отряд французской кавалерии при Молевом болоте, захватив штаб-квартиру генерала О.Ф.Б. Себастиани и большую часть его корреспонденции. Когда из этих документов стало ясно, что произошла утечка информации, и французы знали о готовившемся наступлении, в русской армии распространилась безобразная волна ксенофобии и шпиономании. Часть штабных офицеров, которые не были этническими русскими, включая офицеров (как, например, В.И. Левенштерн), которые являлись подданными российского императора, были отправлены в тыл по подозрению в измене. П.И. Багратион писал А.А. Аракчееву: «Я никак вместе с министром [Барклаем. — Авт.] не могу. Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию, или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет».
Пока русские колебались и спорили, Наполеон ударил первым. Он сконцентрировал армию у Расасны в южном течении Днепра и 14 августа двинулся на Смоленск через Красный. Единственными силами русских на его пути был отряд из 7200 человек под командованием Д.П. Неверовского, ядро которого составляли полки его собственной 27-й пехотной дивизии. Эти полки были сформированы незадолго до начала войны большей частью из новых рекрутов и солдат распущенных гарнизонных полков. Со временем и в результате эффективной подготовки, большинство рекрутов и гарнизонных солдат могли стать хорошими бойцами. Серьезная проблема состояла в том, чтобы найти хороших офицеров, которые могли бы их готовить, а затем повести в бой. Большая часть офицеров была набрана из бывших гарнизонных полков, но очень скоро они доказали свою бесполезность. В Одесском полку, например, по прошествии нескольких недель только один из двадцати двух бывших гарнизонных офицеров был признан годным к строевой службе. Чтобы найти офицеров, порой требовались отчаянные меры. Д.В. Душенкевич, например, был направлен в звании прапорщика во вновь сформированный Симбирский пехотный полк в возрасте всего 15 лет, после прохождения ускоренного курса обучения в Дворянском полку.
Отряд Д.П. Неверовского был усилен двумя опытными полками тяжелой пехоты и имел в своем составе драгунский полк, некоторое количество казаков и четырнадцать пушек. Этому отряду суждено было стать легкой добычей для гораздо более многочисленного неприятельского авангарда под командованием маршала И. Мюрата, с которым он столкнулся 14 августа. Неверовский потерял несколько орудий и, вероятно, около 1400 человек, но основной части его отряда удалось уйти, несмотря на атаки кавалерии Мюрата, количество которых колебалось от тридцати до сорока.
Кабинет-секретарь Наполеона барон Фэн писал о сражении под Красным следующее: «…наша кавалерия устремляется вперед, она атакует позиции русских более сорока раз: много раз наши эскадроны оказываются внутри каре; <…> но именно неопытность русских крестьян, составляющих основную массу этого формирования, дает им силу инерции, которая приходит на смену сопротивлению. Кавалерийский натиск вязнет в этой толпе людей, жмущихся один к другому и закрывающих собой все проходы. В конечном счете самая неудержимая отвага оказывается на исходе после ударов по компактной массе противника, которую мы рубим, но не можем разбить».
Французы, для многих из которых просторы, на которых они сражались, казались полудикой окраиной Европы, оставили описания кампании 1812 г., проникнутые чувством превосходства своей культуры, что чаще встречалось при описании европейцами колониальных войн. Не удивительно, что описания сражения под Красным с русской стороны довольно сильно отличаются от оценки Фэна.
Д.В. Душенкевич впервые оказался на поле боя, когда ему еще не исполнилось шестнадцати лет. В своих воспоминаниях он писал: «Кто на своем веку попал для первого раза в жаркий, шумный и опасный бой, тот может представить чувства воина моих лет; мне все казалось каким-то непонятным явлением, чувствовал, что я жив, видел все вокруг меня происходящее, но не постигал, как, когда и чем вся ужасная, неизъяснимая эта кутерьма кончится? Мне и теперь живо представляется Неверовский, объезжающий вокруг каре с обнаженною шпагою и при самом приближении несущейся атакою кавалерии, повторяющего голосом уверенного в своих подчиненных начальника: “Ребята! Помните же, чему вас учили в Москве, поступайте так, и никакая кавалерия не победит вас, не торопитесь в пальбе, стреляйте метко во фронт неприятеля; третья шеренга — передавая ружья как следует, и никто не смей начинать без моей команды тревога”».