Эти настроения дополнялись ярко выраженной склонностью к англофильству, которое было распространенным явлением в петербургском обществе. Великобритания рассматривалась не только как очень могущественная, но и как самая свободная среди европейских держав. В отличие от других стран, свободы, имевшиеся в английском государстве, казалось, способствовали лишь укреплению его мощи, позволяя казне поддерживать высокий уровень государственного долга не слишком дорогой ценой. Богатство, прочно укоренившиеся права и ценности английской аристократии виделись как ключ к свободе и мощи Великобритании и заметно выигрывали при сравнении с бюрократическим деспотизмом Наполеона. Воронцовы и Строгановы были самыми выдающимися семействами с английскими симпатиями, но и ряд ближайших друзей Александра из числа ровесников императора также принадлежали к этому лагерю.
Кроме того, большой популярностью в России пользовались работы Адама Смита, а экономика Великобритании вызывала восхищение у многих лиц, определявших направление экономической и финансовой политики России. Н.С. Мордвинов, государственный деятель старшего поколения, ведавший экономической политикой России, был, например, выдающимся последователем Смита и Рикардо. Министр финансов Д.А. Гурьев называл английскую систему государственных финансов «одним из наиболее выдающихся изобретений человеческого разума». Восхищение Англией имело отнюдь не абстрактный характер. Эти люди верили в то, что интересы России тесно переплетались с интересами Британской империи. Великобритания являлась для России основным рынком сбыта, а большая часть российского экспорта вывозилась на английских судах. В 1808–1812 гг. Мордвинов особенно опасался того, что в случае, если Россия продолжила бы свое участие в экономической блокаде Наполеона, направленной против Великобритании, российские экспортные рынки были бы навеки утрачены. По его мнению, взаимовыгодные торговые отношения с Великобританией ни в коей мере не противоречили принципу выборочного покровительства, оказываемого молодой российской промышленности. Тем временем не только упомянутая группа англофилов, но почти все ключевые фигуры российской дипломатии в 1808–1812 гг. соглашались в том, что стремление Наполеона к гегемонии в Европе представляло основную угрозу интересам России, и что перед лицом этой угрозы Великобритания оказывалась ее естественным союзником. Если, в отличие от П.А. Толстого, они и не засыпали Петербург подобного рода сообщениями, то лишь из желания сохранить служебное положение, а нередко потому, что отчасти разделяли взгляды самого Александра I, считавшего, что в интересах России было откладывать неизбежный конфликт с Францией до тех пор, пока это было возможно.
Бумаги генерала Л.Л. Беннигсена, в 1807 г. занимавшего пост главнокомандующего, отражают особенности геополитического мышления в России того времени. Как и большая часть находившихся у власти представителей знати, Беннигсен в 1807 г. поддержал идею заключения мира, но не союза с Францией. Столь же распространенным являлся разделяемое им мнение относительно морской мощи Великобритании, которая порой использовалась таким образом, что подрывала престиж России, господство Франции на европейском континенте представляет более серьезную угрозу жизненно важным интересам России. В частности, Наполеон обладал достаточными возможностями для воссоздания на границе с Россией польского государства с 15-миллионным населением, что явилось бы серьезной угрозой безопасности России. Беннигсен также полагал, что если позволить Наполеону в дальнейшем стеснять внешнюю торговлю России, то российская экономика окажется не в состоянии генерировать средства для содержания армии и поддержания европейской культуры в среде российского правящего класса. Страна вновь обретет свой полуазиатский облик, характерный для допетровского времени.
Беннигсен полагал, что позиции Великобритании в мировом масштабе очень сильны, поэтому Наполеону было бы чрезвычайно трудно поколебать их, даже если на достижение этой цели оказались брошены силы всей континентальной Европы. Решающим фактором международной мощи Великобритании являлся захват ею Индии, и ни одна держава, считал Беннигсен, не может рассчитывать на то, что ей удастся заполучить подобный козырь. Он утверждал, что англичане создали в Индии военную систему европейского образца, которая содержалась за счет местных налогоплательщиков. Эта армия, «основанная на тех же принципах, что и наши европейские полки, возглавляемая английскими офицерами и прекрасно экипированная, совершает маневры столь же четко, как и наши гренадеры». В прошлом конные отряды азиатских кочевников вторглись в Индию через ее северо-западную границу и покорили весь субконтинент, но против англо-индийской пехоты и артиллерии у них не было шансов. Тем временем армия ни одной враждебной европейской державы не могла достичь полуострова Индостан, поскольку англичане контролировали морские пути, а логистические проблемы, связанные с переброской армии европейского образца через территорию Персии или Афганистана, представляли непреодолимую трудность. Имея опыт боевых действий в северной части Персии, Беннигсен мог авторитетно рассуждать на эту тему. Вывод, который он делал из своего анализа, состоял в том, что для России союз с Францией против Великобритании был самоубийством. Прежде всего победа Франции над Великобританией очевидным образом противоречила интересам России. Во-вторых, российские финансы и экономика пришли бы в расстройство задолго до успешного окончания экономического противостояния с Великобританией.
В Петербурге идея союза с Наполеоном всегда имела больше потенциальных противников, чем сторонников. Тем не менее существовали силы, готовые ее поддержать. Любой разумный государственный деятель, беспокоящийся о внутренних делах империи, знал, что внутри России существовало множество проблем, а возможности для их решения были ограничены. С этой точки зрения требующая больших затрат внешняя политика и войны имели катастрофические последствия. В 1808–1812 гг. ключевой фигурой во внутренней политике России являлся M.M. Сперанский, которого Толстой, во многом писавший роман с позиций провинциального аристократа, в своем романе «Война и мир» несправедливо выставил в карикатурном виде. Сперанский не был типичным представителем высших эшелонов российской бюрократии. Сын бедного провинциального священника, он за свои выдающиеся способности был отправлен на обучение в Петербург, в главную духовную академию России. После ее окончания он мог бы стать епископом или обер-прокурором Синода. Однако судьба его круто изменилась благодаря брату А.Б. Куракина, который сделал Сперанского своим личным секретарем, а затем ввел в число государственной бюрократии, чтобы ему было легче справляться с должностными обязанностями.
Необычайный ум Сперанского, его способности к составлению законопроектов и докладных записок, а также поразительная работоспособность вызвали восхищение сначала ряда высших государственных чиновников, а затем и самого Александра I. Хотя нет причин сомневаться в энтузиазме Александра по отношению к Сперанскому, император вскоре осознал, что его главный советник, не имевший связей в среде петербургской знати, не представлял угрозы и в случае необходимости мог с легкостью быть брошен на съедение волкам. В 1808–1812 гг. Сперанский действительно являлся главным советником императора по финансовым вопросам, проблемам переустройства центрального аппарата управления и делам недавно присоединенной Финляндии. В 1809–1812 гг., когда Александр начал за спиной Румянцева контролировать некоторые аспекты дипломатической и шпионской деятельности, он использовал Сперанского для передачи докладов, предназначенных исключительно для императора. Александр также секретно обсуждал со Сперанским планы коренного переустройства российского общества и правительства, включая вопросы освобождения крепостных крестьян и введения представительных органов на центральном и региональном уровнях.
Любая фигура, пользовавшаяся столь большим расположением императора, вызвала бы сильную зависть и многочисленные нападки в петербургском обществе. Тот факт, что Сперанский был парвеню и не имел достаточного количества времени и способностей для обзаведения полезными связями, делало его еще более уязвимым. Ходили слухи о планах Сперанского относительно освобождения крестьян. Некоторые из его преобразований, нацеленных на повышение эффективности управленческого аппарата, ущемляли интересы представителей знати. Значительная часть аристократии смотрела на Сперанского как на «якобинца» и полагала, что он восхищается Наполеоном Бонапартом, этим наследником революции. Подобные взгляды были малоосновательны. Сперанский действительно восхищался некоторыми административными и судебными преобразованиями Наполеона, но его проекты представительских институтов были ближе к английской модели, чем к бюрократическому деспотизму Наполеона. Более того, хотя Сперанскому очень хотелось бы иметь возможность заняться проведением внутренней реформы в отсутствие внешнеполитических осложнений, он не питал иллюзий относительно того, что Наполеон позволит России спокойно сделать это.
В какой-то мере более реальным «бонапартистом» являлся морской министр адмирал П.В. Чичагов. Он был гораздо более типичной фигурой в российском правительстве времен Александра I. Хотя Чичагов происходил из обычной дворянской семьи, он получил хорошее образование и к тому же был сыном выдающегося адмирала. Французский посол полагал, что Чичагов является одним из наиболее приверженных сторонников франко-русского союза, причем аналогичного мнения придерживались многие русские. В сентябре 1807 г., например, адмирал написал Александру письмо, в котором осуждал тиранию Великобритании на море и превозносил гений Наполеона. Будучи только сорока лет от роду, что являлось относительно молодым возрастом для министра, адмирал был способным и энергичным человеком и обладал живым умом. Находились и те, кто поговаривал, что слова его впечатляют больше, чем дела, но и Коленкур, и Жозеф де Местр рассматривали Чичагова как одного из самых умных и интересных людей Петербурга. К числу недостатков адмирала может быть отнесена склонность идти на поводу у собственного остроумия и заходить в разговоре слишком далеко. Как и большинство российских дворян, он мог очень быстро оскорбиться, если считал, что его честь была публично задета. Это делало его плохим подчиненным и властным командиром. Еще хуже было то, что Чичагов в целом презрительно относился к отсталости России и имел склонность неодобрительно отзываться о собственной стране при сравнении ее с другими государствами, прежде всего с наполеоновской Францией. Когда во время своего длительного пребывания в Париже он стал делать это в чересчур неделикатной форме, российским дипломатам это очень не понравилось. Они пристально следили за тем, чтобы он не выболтал секреты России. Как ни странно, Александр разделял многие взгляды Чичагова, восхищался им и прощал ему его выходки. Но к 1812 г. многие в Петербурге давно имели на него зуб и только выжидали момент, чтобы нанести ему удар в спину.
Однако если бы Наполеон стремился сохранить союз с Россией, ему следовало в первую очередь направить силы на обработку группы лиц в Петербурге, которую Коленкур называл «староруссами» и которую справедливо было бы назвать русскими изоляционистами. Будучи почти во всех случаях русскими по крови и часто принадлежа к старшему поколению, эти люди не понимали, почему Россия должна вмешиваться в европейские дела из-за (как они любили нашептывать) безрассудной страсти Александра к королеве Пруссии Луизе или из-за его же фантазий на тему всеобщего мира и братства. В ряде случаев желание избежать дипломатического и военного участия России в европейских событиях сочеталось с неприязнью к французским манерам и системе ценностей, которые вторгались в российское общество и «разрушали» его традиции. Многие из числа знатных изоляционистов, однако, были высококультурными людьми, столь же легко изъяснявшимися на французском языке, что и на русском. Часто у изоляционизма была собственная агрессивная стратегия. Его сторонники рассматривали экспансию в южном направлении против Османской империи в качестве истинно национального интереса и задачи России, оглядываясь на победоносные войны Екатерины II как на модель будущей основной стратегической линии России. Изоляционисты также напоминали, что великие полководцы, стоявшие во главе южной экспансии времен Екатерины: генерал-фельдмаршал П.А. Румянцев, Г.А. Потемкин и А.В. Суворов — были по крови русскими, в отличие от столь многих военачальников, командовавших армией Александра I в эпоху наполеоновских войн.
Можно провести параллель между риторикой русских изоляционистов и теми дебатами, которые развернулись в XVIII в. в Великобритании относительно ее главной стратегической линии. Многие английские политики требовали проведения истинно «национальной» политики колониальной и морской экспансии и обличали участие в делах континентальной Европы как пособничество Ганноверской династии. Суждения, которые в Великобритании можно было прокричать с крыши любого дома, в России могли быть произнесены только шепотом. Не то чтобы Романовы были такими же иностранцами в России, что и представители Ганноверской династии в Англии. Но когда в 1730 г. мужская линия правящей династии пресеклась, престолонаследие осуществлялось по женской линии, а после смерти дочери Петра I Елизаветы в 1761 г. ей наследовал племянник Петр III, представитель Гольштейн-Готторпской династии. Почтение Петра III и его сына Павла I по отношению к «Фридриху Великому» и его прусской армии давало ряду «староруссов» основания полагать, что в кровь Романовых попал определенно немецкий и потому ядовитый элемент. В августе 1809 г. князь А.А. Прозоровский, глубоко разочарованный внешней политикой Александра, писал князю С.М. Голицыну, своему приятелю из числа «старорусских» аристократов и ветерану екатерининских войн, что если Наполеон по-прежнему будет дурачить Россию и ослаблять ее, то Прозоровские и Голицыны, несомненно, так или иначе сохранят свои имения, но «дом Гольштейнов» больше не будет восседать на российском престоле.
Дебаты в России и Великобритании по поводу выбора стратегии являлись отражением одной и той же геополитической реальности. Англия и Россия представляли собой две великие державы на периферии Европы. Как той, так и другой было выгоднее распространять свое влияние за пределы Европы, где любые приобретения давались легче, и куда их европейские соперники находили практически невозможным вмешаться. В центральных районах Европы было куда как сложнее добиться новых приобретений и удержать их. Хотя и Великобритания, и Россия могли извлечь выгоду из своего периферийного положения, к 1800 г., однако, основные преимущества были на стороне Великобритании. Если говорить о безопасности внутренних районов каждой из империй, водные пространства представлялись лучшей защитой, чем равнинные территории Польши и Белоруссии. В какой-то мере Польша являлась для России тем же, что и Ирландия для англичан: уязвимый участок пограничной территории, населенный враждебным народом, являвшимся таковым в силу своей религиозной принадлежности и исторического прошлого. Однако англичане, конфисковав имущество практически всей национальной элиты, были уверены в том, что для ирландцев путь в Великобританию заказан до тех пор, пока в страну не вторгнется многочисленная французская армия. Мощь королевского флота практически наверняка исключала подобный сценарий. Ни один российский государственный деятель не мог питать подобную уверенность в отношении Польши.
Англичане также находились в гораздо более выгодном положении в том, что касалось новых приобретений на периферии. Когда в результате экспансии России в южном направлении в зоне ее досягаемости оказался Константинополь, а российский флот был даже отправлен в восточную часть Средиземного моря, русские вплотную подошли к территориям, в которых были кровно заинтересованы другие великие державы, и куда последние могли с успехом вторгнуться, чтобы перекрыть путь русским. Более того, хотя продвижение на юг принесло России имевшие важное значение территориальные приобретения в «Украине» и на побережье Черного моря, эти достижения не шли ни в какое сравнение с гигантским ростом британского могущества в 1793–1815 гг. В силу того, что французский, испанский и голландский флот был в большей или меньшей степени уничтожен, англичанам удалось прибрать к рукам большую часть южноамериканской торговли, расправиться со своими главными противниками в Индии, начать использование индийского экспорта для проникновения на китайский рынок и усилить свое присутствие на военных базах, простиравшихся по всему земному шару и позволявших гораздо лучше контролировать международную торговлю. Основные геополитические реалии наполеоновского времени указывали на грядущее мировое господство Великобритании, особенно после того, как геополитическое положение последней усилилось с появлением признаков английской промышленной революции. Все это должно было вызывать беспокойство в России. С другой стороны, первостепенный геополитический постулат того времени заключался в том, что безопасность как России, так и Великобритании окажется под угрозой при условии господства в континентальной Европе какой-либо третьей державы.
Самым выдающимся представителем фракции «староруссов» в 1807–1812 гг. являлся граф Н.П. Румянцев, в указанный период занимавший пост министра иностранных дел. До эпохи Петра Великого род Румянцевых представлял собой служилых людей средней руки, по своему статусу стоявших гораздо ниже князей Волконских, Лобановых и Голицыных, но дед Николая, А.И. Румянцев, с раннего детства Петра I и на протяжении всего его правления был близким соратником царя. К моменту своей смерти он стал полным генералом, графом и состоятельным человеком. Петр I позаботился о том, чтобы А.И. Румянцев женился на представительнице старомосковской знати. В результате у его внука Николая были прекрасные связи: например, он приходился кузеном А.Б. Куракину.
Однако действительно важную роль в жизни Николая сыграл тот факт, что он был сыном генерал-фельдмаршала графа П.А. Румянцева, великого героя екатерининской эпохи. Как министр иностранных дел однажды сказал Коленкуру, «только надежда на то, что он сумеет принести большую пользу своей стране, может вдохновлять сына фельдмаршала Румянцева» на то, чтобы оставаться на государственной службе. Постоянно помня о своих корнях, Н.П. Румянцев являлся истовым патриотом России, убежденным в том, что его страна во всем должна быть первой. Одним из проявлений его патриотизма был неимоверный интерес к старым русским летописям и другим памятникам материальной культуры. Он не только выделял средства на собирание, издание и публичную демонстрацию этих ценностей, но также с энтузиазмом принимал личное участие в поездках по территории России в поисках этих ценностей. Многие величайшие коллекции старорусской и славянской письменности, хранящиеся в современных российских библиотеках и музеях, своим происхождением обязаны этому выдающемуся человеку, который в конце жизни завещал свои сокровища государству.
Во времена юности Румянцева Россия не только продвигалась на юг под командованием его отца, но также являлась крупнейшим производителем чугуна в Европе. Однако, как это было хорошо известно Румянцеву, к 1807 г. страна постепенно сдавала свои экономические позиции. В период пребывания Румянцева на посту министра иностранных дел Россия установила первые дипломатические отношения с США. Первым американским послом в России был Джон Куинси Адамс, сын американского президента, которому самому было суждено возглавить США в 1820-х гг. Румянцев как-то по секрету сообщил Адамсу, что «негоже великой империи радоваться тому, что лучшими продуктами ее экспорта являются пенька, сало, пчелиный воск и чугун». Интерес Румянцева к экономическим вопросам отчасти объяснялся тем, что сам он был чрезвычайно богатым землевладельцем, прекрасно осведомленным о новых методах, применявшихся в сельском хозяйстве Западной Европы. К тому же в прошлом в его ведении находились каналы и другие водные пути сообщения империи, а с 1802 г. Румянцев занимал пост министра торговли. Для российского министра иностранных дел это был необычайный послужной список.
Для Румянцева Наполеон, с одной стороны, имел второстепенное значение, а с другой — являлся благоприятной возможностью. Что действительно его беспокоило, так это усиление и без того доминирующей роли Великобритании в мировой экономике. Российский министр иностранных дел приветствовал организованную Наполеоном континентальную блокаду Великобритании: «Пусть лучше вся мировая торговля прекратится на десятилетие, чем навсегда окажется под контролем Англии». Он говорил Адамсу, что Россия не пойдет по пути Индии. Находясь на посту министра торговли, он предложил новые законы, гарантирующие внутреннюю торговлю и производство России от захвата их иностранцами. Тем временем контроль англичан над внешней торговлей России грозил превратить последнюю в «доминион, похожий на тот, что у них имелся в Индии», а это «было недопустимо». Румянев примерял США на роль как альтернативного посредника в российской внешней торговле, так и потенциального козыря в игре против мирового экономического господства Англии. Он постоянно занимался поиском новых рынков сбыта для русских товаров на американском континенте и в Китае.
Однако перед Румянцевым стояла трудная задача. Даже учитывая, что проводимый Наполеоном курс на удушение европейской торговли невольно помогал ряду зарождавшихся отраслей российской промышленности (например, сахарному производству), были ли российские общество или экономика в состоянии воспользоваться этими преимуществами? Конечно, Коленкур приветствовал идеи Румянцева, но даже он полагал, что отсутствие среднего класса и большого числа умелых ремесленников должно было серьезно снизить экономический потенциал России. Во многом успех промышленной революции зависел от возможности одновременного использования каменного угля и железной руды, но в России установление транспортного сообщения между богатыми месторождениям страны произошло только с наступлением эры железных дорог. Довольно скоро Румянцев разочаровался в континентальной блокаде Наполеона, представлявшей собой общеевропейский бойкот британской торговли, с помощью которой французский император надеялся поставить своего главного противника на колени. По мнению Румянцева, в действительности эта блокада наносила вред конкурентам Великобритании и отдавала международную торговлю на откуп англичанам.
С точки зрения политики, успех стратегии Румянцева был в руках Наполеона. Изоляционизм представлялся приемлемой стратегией только в том случае, если Наполеон переставал угрожать безопасности России. По мнению Румянцева, это прежде всего означало прекращение потворства полякам со стороны Франции. Вновь образованное польское государство непременно потребовало бы восстановления его в тех границах, в которых оно существовало до раздела Польши, а это лишило бы Россию значительной части территорий Украины и Белоруссии. Хотя собственный политический капитал Румянцева был инвестирован в союз с Францией, он говорил Коленкуру следующее: «Я буду первым, кто посоветует императору пожертвовать всем, чем только возможно, лишь бы только не согласиться с восстановлением польского государства или принятием каких-либо мер, могущих хотя бы косвенно способствовать его восстановлению или утверждению самой мысли о том, что это возможно».
Если сам Александр I и покидал Тильзит, питая некие иллюзии относительно союза с Францией, то они быстро развеялись. Первые разногласия возникли по поводу Молдавии и Валахии — османских провинций, занятых русскими войсками в ходе текущей кампании. Россия желала присоединить эти территории в качестве компенсации за военные расходы, понесенные ею в результате войны, начатой турками в 1806 г. Весьма вероятно, что вхождение Н.П. Румянцева в должность министра иностранных дел подогрело аппетиты России касательно расширения территории государства за счет турецких владений. Поскольку данные территориальные приобретения не оговаривались в тексте Тильзитского договора, французы, в свою очередь, потребовали компенсации в обмен на присоединение указанных провинций к России. Александр полагал, что Наполеон в ходе тильзитского свидания с одобрением отнесся к планам российского императора присоединить турецкие провинции, поэтому требование французов застало его врасплох. Однако, что действительно шокировало его, так это требование французов отдать им в качестве компенсации Силезию. Последняя не только представляла гораздо большую ценность, чем обе турецкие провинции, но и являлась самой богатой областью, находившейся под контролем Пруссии. Ее отторжение одновременно навлекло бы позор на Александра в глазах Фридриха-Вильгельма и понизило бы статус Пруссии до уровня мелкого княжества, совершенно не способного прикрыть западные рубежи Российской империи. Кроме того, Силезия располагалась между Саксонией и Великим герцогством Варшавским, которые находились под управлением саксонского короля. Саксонско-польская монархия являлась аванпостом и государством-сателлитом Наполеона в Восточной Европе. Если бы (что было весьма вероятно) Наполеон добился присоединения Силезии, в которой был велик процент польского населения, к саксонско-польской монархии, опасения России насчет новой польской угрозы возросли бы многократно.
Спор по поводу османских «княжеств» разворачивался на фоне начатых франко-русских переговоров относительно будущего самой Османской империи. Переговоры выявили как притязания Румянцева на территорию Турции, так и полное нежелание французов предоставить в распоряжение России Константинополь и выход к Средиземному морю. Эти прения вскоре померкли на фоне кризиса, вызванного попытками Франции и России добиться выполнения условий Тильзитского договора, предполагавших установление континентальной блокады на территории всей Европы. Задача России заключалась в том, чтобы распространить континентальную систему на Швецию: она была достигнута (по крайней мере на бумаге) в результате поражения, нанесенного шведам в ходе войны 1808–1809 гг. С точки зрения России, основным оправданием этой дорогостоящей военной кампании служило присоединение Финляндии, что ставило Петербург в гораздо более безопасное положение на случай возможной будущей экспансии Швеции. Мирный договор был подписан во Фридрихсгаме в сентябре 1809 г. Александр выразил свое удовлетворение тем, что даровал Румянцеву звание государственного канцлера (высший гражданский чин в России того времени) и предоставил финнам значительную автономию.
Тем временем попытка французов распространить континентальную блокаду на Пиренейский полуостров имела самые печальные последствия. Португальское правительство и королевская семья бежали в Бразилию под эскортом британского флота. Попав в полную зависимость от англичан, они немедленно открыли границы всей португальской империи для английской торговли. Еще худшими последствиями обернулись проведенные Наполеоном отстранение от власти Бурбонов и попытка государственного переворота в Испании. Эти события вызвали в петербургском обществе еще большую критику в адрес Александра I и Румянцева, которые поддерживали Наполеона. Теперь не только Испания, но и испанская империя была открыта для английской торговли, что расширяло и без того огромную брешь в континентальной блокаде. Испанский мятеж также убедил австрийцев в том, что, возможно, настал их последний шанс нанести удар, пока Наполеон был занят другими событиями, и пока их финансы все еще позволяли содержать подобающую великой державе армию.
Александр так объяснял Фридриху-Вильгельму свое положительное отношение к континентальной блокаде: «Я имею основания надеяться, что это послужит хорошим средством для скорейшего наступления всеобщего мира, в котором так остро нуждается Европа. Пока продолжается война между Францией и Англией, всем прочим державам на континенте не будет покоя». Некоторые советники постоянно предупреждали его, сколь странно воображать, будто даже объединенное франко-русское давление заставит Англию приступить к переговорам. Теперь сам Александр был вынужден признать, что политика Наполеона сделала мир, в котором так нуждалась Россия, как никогда далеким. Неразумная агрессия Франции в Испании дала Великобритании «огромные преимущества» и подтолкнула Австрию начать военные приготовления, которые могли развязать новую войну на европейском континенте.
Именно в такой напряженной международной обстановке Александр I отправился в сентябре 1808 г. в г. Эрфурт, расположенный в центральной части Германии, чтобы принять участие в долгожданном продолжении тильзитской встречи. Несмотря на пышные торжества и бесчисленные публичные демонстрации восхищения друг другом, отношения двух монархов по сравнению с предшествующим годом заметно остыли. В какой-то мере это объяснялось относительным улучшением позиций России, в силу чего у нее появилось больше возможностей для ведения переговоров при меньшей необходимости выказывать безграничное почтение Наполеону. К тому моменту Россия уже давно оправилась от поражения при Фридланде. Французские войска больше не были опасным образом размещены у ее границ. Вместо этого они участвовали в боях на территории Испании или находились в ожидании возможной новой войны с Австрией. Франции была нужна поддержка России, и поэтому она отбросила возражения по поводу присоединения к России Молдавии и Валахии. В обмен на это Александр пообещал выступить на стороне Наполеона в случае нападения Австрии, но поскольку это условие и так было включено в текст Тильзитского договора, Россия не делала никакой реальной уступки.
Гораздо больший интерес, чем довольно бесцельные переговоры в Эрфурте и достигнутые там же договоренности представляет переписка между Александром I и членами императорской фамилии на предмет встречи с Наполеоном, поскольку эти документы вскрывают самые потаенные мысли российского монарха. За неделю до отъезда императора мать написала ему пространное письмо, в котором умоляла его не ехать. В свете похищения членов испанского императорского дома вдовствующая императрица Мария беспокоилась о безопасности своего сына, который должен был находиться в иностранном государстве в городе, охраняемом французским гарнизоном и находящемся во власти человека, не ведавшего ни угрызений совести, ни каких бы то ни было границ. Признавая, что заключенный в Тильзите мир был необходим, она разъясняла опасные последствия союза с Францией. Посредством манипуляций Наполеон заставил Россию ввязаться в дорогостоящую и небезупречную с моральной точки зрения войну против Швеции, одновременно препятствуя заключению мира России с Портой и даже пытаясь влиять на русско-персидские отношениях. Ситуация усугублялась наличием проблем внутри страны, вызванных пагубным разрывом отношений с Великобританией и присоединением к континентальной блокаде. Торговля замерла, подскочили цены на предметы первой необходимости, что уменьшило реальный размер жалований вдвое и заставляло чиновников заниматься воровством, чтобы прокормить свои семьи. Падение государственного дохода, моральное разложение и рост коррупции в рядах правительственных чиновников грозили возникновением кризиса. Однако затруднения, с которыми Наполеон столкнулся в Испании, и перевооружение Австрии давали России шанс объединиться с противниками Франции и положить конец ее господству в Европе. В такой момент, утверждала императрица, визит российского императора к Наполеону и укрепление франко-русского союза были бы гибельны для репутации Александра и интересов России.
Доводы, приводимые императрицей Марией, были не новы. Многие из дипломатов Александра высказывали аналогичные мысли: например, граф П.А. Толстой неоднократно делал это в своих донесениях из Парижа. Однако Александру было гораздо легче игнорировать донесения официальных лиц, чем письмо собственной матери. Хотя он нередко сердился на императрицу Марию, в глубине души он был не просто послушным и вежливым, но и нежно любившим ее сыном. Поэтому накануне своего отъезда в Эрфурт Александр изложил и объяснил свою политику в пространном письме к матери.
Он начал с заявления о том, что в деле столь большой важности следует руководствоваться исключительно интересами России и соображениями ее благополучия, чему и посвящены все его усилия. Было бы «преступлением» позволить себе руководствоваться невежественным, ограниченным и непостоянным общественным мнением. Вместо этого он должен опираться на доводы собственного рассудка и совести, прямо смотря на реальное положение дел и не давая воли ложным надеждам и эмоциям. Неоспоримым фактом на тот момент являлась огромная мощь Франции, которая была сильнее и находилась в более выгодном положении, чем даже Россия и Австрия вместе взятые. Если даже республиканская Франция в 1790-е гг., ослабленная в результате плохого управления и гражданской войны, смогла одержать победу над объединенными силами всей Европы, то что говорить о французской империи, во главе которой стоит властный правитель, военный гений, командующий армией ветеранов, закаленной пятнадцатилетними боями? Наивно было бы полагать, что неудачи в Испании могли серьезно поколебать его власть.
На тот момент спасение России заключалось в том, чтобы избежать конфликта с Наполеоном, что могло быть достигнуто лишь в том случае, если бы удалось убедить его в том, что Россия имела общие с ним интересы. «К этому-то результату должны были клониться все наши усилия, чтобы таким образом иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства, наши силы. Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и не гремя публично против того, к кому мы питаем недоверие». Отказ явиться на встречу с Наполеоном, которая так долго планировалась, возбудил бы его подозрения и мог бы оказаться роковым в ситуации международной напряженности, которая была налицо. Если бы Австрия начала войну тогда, она сделала бы это наперекор собственным интересам и своей недостаточно окрепшей мощи. Все должно было быть сделано для того, чтобы спасти Австрию от столь безрассудного поступка и сохранить ее ресурсы до того момента, когда они могли быть использованы для общего блага. Но такой момент еще не настал и, если бы результатом поездки в Эрфурт стало «предотвращение столь прискорбной трагедии» как поражение и уничтожение Австрии, это с лихвой окупило бы все неприятные стороны встречи с Наполеоном.
Есть все основания полагать, что в этом письме к матери Александр говорил от чистого сердца. Однако, зная ее отвращение к Наполеону, вероятно, Александр преувеличивал свои неприязнь и недоверие к французскому монарху. У него не было причин притворяться, когда он писал своей сестре Екатерине, бывшей, возможно, тем человеком, которому император доверял как никому другому. После отъезда из Эрфурта и наилучших пожеланий, оставленных Наполеону, Александр писал Екатерине: «Бонапарт думает, что я не более чем идиот. “Хорошо смеется тот, кто смеется последним!” Всем сердцем я уповаю на Господа».
На протяжении шести месяцев после встречи в Эрфурте основной целью российской внешней политики было не допустить начала франко-австрийской войны. Александр и Румянцев были убеждены в том, что в случае войны надежды Австрии на действенную помощь со стороны повстанцев Германии или на высадку английских войск не оправдаются. Армия Габсбургов, несомненно, была бы разбита, и Австрия либо понесла бы полное поражение, либо была бы ослаблена до такой степени, что оказалась перед необходимостью стать сателлитом Франции. В этом случае Россия оставалась бы единственной независимой великой державой, вынужденной противостоять владычеству Наполеона над всем европейским континентом. Российский император оставался верным союзу с Францией с единственной целью: выиграть для России время. Если бы Петербург открыто выступил на стороне Австрии, Наполеон не только бы уничтожил армию Габсбургов до подхода русских сил, но затем обратил бы всю свою мощь против России, которая все еще была совсем не готова для борьбы не на жизнь, а на смерть.
Александр не принял требования Наполеона выступить с объединенными франко-русскими предупреждениями в Вене: отчасти потому, что не хотел оскорблять австрийцев, а отчасти из опасения, что чересчур сильная поддержка России может подтолкнуть Наполеона к началу военных действий, направленных на уничтожение монархии Габсбургов или же просто на опустошение австрийской сокровищницы, средства которой должны были пойти на содержание непомерно раздутой французской армии. Тем не менее Александр предупредил австрийцев, что в случае их нападения на Наполеона обязательства России по Тильзитскому договору заставят ее выступить на стороне Франции. С другой стороны, поскольку он полагал, что военные приготовления в Австрии могли объясняться исключительно страхом перед французской агрессией, он обещал, что при условии частичного разоружения Австрии Россия выступит с публичными гарантиями прийти ей на помощь в случае нападения Франции. Вплоть до начала войны 10 апреля 1809 г. Александр считал практически невозможным поверить, что Австрия примет на себя смертельный риск, связанный с нападением на Наполеона. Когда же это произошло, российский император обвинил правительство Габсбургов в том, что оно позволило себе пойти на поводу у общественного мнения и собственных эмоций.
Нападение Австрии на Наполеона не оставило Александру другого выбора, кроме как объявить ей войну. Если бы он отказался от своих договорных обязательств, русско-французскому союзу пришел бы конец, а Россия и Франция, возможно, оказались бы в состоянии войны уже через несколько недель. Являясь теоретически противником Австрии, Россия в ходе военных действий преследовала основную цель, состоявшую в том, чтобы как можно меньше ослабить Австрийскую империю. Россия стремилась нанести минимальный ущерб австрийской армии, поскольку сохранение последней являлось главным залогом того, что Наполеон не сможет навязать Габсбургам непосильные условия мира. Кроме того, Россия выступала категорически против расширения территории герцогства Варшавского. Поэтому российская армия, вторгшаяся в пределы австрийской части Галиции, приложила немалые усилия к тому, чтобы избежать столкновения с силами Габсбургов и замедлить продвижение польской армии герцогства Варшавского, которая предположительно являлась российским союзником. Разумеется, скрывать подобного рода тактику не представлялось возможным, особенно когда перехваченная поляками российская корреспонденция раскрыла намерения военного командования России. Наполеон был в ярости и никогда больше не верил в то, что союз с Россией был действительно полезен. Как и ожидалось, война закончилась поражением Австрии. По условиям Шёнбруннского мирного договора, подписанного в октябре 1809 г., Наполеон расквитался с Александром, отдав большой кусок Галиции полякам.
Война между Австрией и Францией стала началом конца русско-французского союза, но два эпизода, имевшие место зимой 1809–1810 гг., на некоторое время затормозили этот процесс. Наполеон согласился с тем, что его послу в России Арману де Коленкуру следовало разработать проект франко-русской конвенции, которая должна положить конец страхам России относительно возможной реставрации польского государства. Примерно в то же время Наполеон развелся со своей женой Жозефиной и искал руки сестры Александра I. Некоторое время ходили слухи о том, что Наполеон добивался женитьбы на великой княгине. В марте 1808 г. крайне обеспокоенная императрица Мария попросила русского посла в Париже выяснить, действительно ли существует такая угроза. В то время очевидным объектом притязаний французского императора могла быть великая княжна Екатерина. Брачный союз этой чрезвычайно отважной и волевой молодой женщины с Наполеоном мог стать интересным и захватывающим событием. Однако, несмотря на все свое честолюбие, Екатерина не могла смириться с мыслью о том, что ей придется стать женой корсиканского бандита. Вероятно, чтобы избежать такой возможности, она в 1809 г. вышла замуж за своего дальнего родственника, герцога Г.П. Ольденбургского. После этого единственно возможной кандидатурой оставалась великая княжна Анна, которой на момент поступления предложения от Наполеона едва исполнилось 16 лет.
Просьба руки Анны, высказанная Наполеоном, была очень некстати для Александра. Он не желал выдавать свою сестру замуж за Бонапарта и равным образом не хотел оскорбить французского императора своим отказом. В своем завещании Павел I устанавливал принцип, согласно которому решение о замужестве его дочерей находилось в компетенции их матери, и в каком-то смысле для Александра это служило великолепным оправданием для того, чтобы уклониться от решения этого вопроса, хотя, ссылаясь на неспособность подчинить своей воле женщину, он подтверждал все опасения Наполеона относительно своей слабости. Александр скорее боялся вызвать раздражение своей матери, но на самом деле оба одинаково смотрели на данный вопрос, и это являлось лишь одним из признаков растущего согласия между ними по политическим вопросам. Конечно, императрицу ужасала мысль о подобной женитьбе, но она отдавала себе полный отчет в том, сколь опасно было вызывать раздражение Наполеона. Она писала своей дочери Екатерине, что Александр поведал ей о том, что западная граница империи очень уязвима, а на предполагаемых путях вторжения противника нет ни одной крепости: «Император сообщил мне, что если бы Господь даровал ему пять лет мира, он построил бы десять крепостей и привел бы финансы в порядок». Императрица признавала тот факт, что долгом императорской фамилии было самопожертвование на благо государства, но она не могла смириться с мыслью о том, что ей придется отдать в руки Наполеона свою дочь, еще совсем ребенка. То обстоятельство, что две старшие сестры Анны были выданы замуж в юном возрасте и обе умерли при родах, усиливали противодействие императрицы. В конце концов великая княжна Екатерина нашла компромисс: Наполеон не получит прямой отказ, но ему будет сказано, что, потеряв двух дочерей, императрица приняла твердое решение, что ее последняя дочь не должна выходить замуж до своего восемнадцатилетия.
К тому моменту, когда полуотказ российской стороны достиг Наполеона в феврале 1810 г., он уже давно отдал предпочтение другому варианту — женитьбе на дочери австрийского императора, эрцгерцогине Марии-Луизе. Александр подавил как свое негодование по поводу того, что Наполеон одновременно вел переговоры сразу с двумя императорскими дворами, так и свой потаенный страх относительно того, что женитьба Наполеона на представительнице австрийского двора будет способствовать крушению франко-русского союза и изоляции России. Практически тогда же он испытал потрясение, узнав об отказе Наполеона ратифицировать конвенцию, делавшую невозможной реставрацию Польши. Наполеон заверял Россию в том, что не собирался восстанавливать польское королевство, но не мог подписать конвенцию, обязывающую Францию преградить путь кому-либо, включая самих поляков, кто желал бы это сделать. В каком-то смысле споры о конкретном содержании конвенции были бессмысленны: никто не мог заставить Наполеона выполнить условия подписанного им соглашения, да и его верность договорным обязательствам оставляла желать лучшего. Однако нежелание Наполеона даже сделать вид, что он идет навстречу российской стороне касательно Польши, в глазах России выглядело еще более подозрительно. С этого момента франко-русские отношения начали стремительно ухудшаться и сохранили этот вектор вплоть до начала войны в июне 1812 г. Не случайно новый военный министр России М.Б. Барклай де Толли в начале марта 1810 г. представил служебную записку, в которой рассматривались меры по защите западной границы Российской империи от нападения французов.
Тем временем континентальная блокада начала причинять России серьезные неудобства. Александр всегда признавал, что участие России в экономической блокаде Англии являлось «основой нашего союза» с Францией. Восстановление отношений с Великобританией пробивало брешь в условиях Тильзитского договора и делало войну с Наполеоном неизбежной. По этой причине он воздерживался от этого шага вплоть до того момента, когда французские войска пересекли границу российских владений в июне 1812 г. Однако уже к 1810 г. стало ясно, что требовалось сделать нечто для того, чтобы снизить урон, нанесённый России континентальной блокадой.
Одной из крупнейших частных проблем было стремительное падение ценности бумажного рубля, который к 1811 г. являлся практически единственной валютой, имевшей хождение внутри России. В июне 1804 г. стоимость бумажного рубля составляла три четверти его серебряного эквивалента; к июню 1811 г. она равнялась одной четверти. На то было две основные причины. Во-первых, единственным способом для государства покрыть огромные военные расходы в период 1805–1810 гг. являлся выпуск все новых и новых бумажных денег. Во-вторых, континентальная блокада в сочетании с экономической и политической неопределенностью вызвала кризис доверия в деловых кругах. Даже серебряный рубль в 1807–1812 гг. потерял одну пятую своей стоимости против фунта стерлингов. Стоимость бумажного рубля на иностранных биржах стремительно падала. Это серьезным образом отражалось на стоимости содержания русских войск, участвовавших в сражениях на территории Финляндии, Молдавии, Кавказа и Польши: Коленкур вспоминал, что шведская кампания стоила Александру в переводе на французские деньги пятнадцать серебряных франков на человека в день, отмечая при этом, что «шведская война разоряет Россию». К 1809 г. доход казны составлял менее половины государственных расходов — на горизонте замаячил кризис. Реальная стоимость налоговых поступлений в этот год составила 73% от того, что было собрано пятью годами ранее. В то самое время, когда России предстояла подготовка к войне против Наполеона, подобная ситуация была равносильна катастрофе.
Государство принимало различные антикризисные меры. Был издан специальный бюллетень, в котором говорилось, что бумажная валюта рассматривается как государственный долг, который будет возвращен. Вводился запрет на печатание новых бумажных денег. Предполагалось уменьшение всех лишних расходов при одновременном повышении налогового обложения. Кроме того, импорт всех предметов роскоши, а также тех, что не относились к разряду необходимых, должен был быть запрещен или обложен запретительными пошлинами. В то же время планировалось введение поощрительных и покровительственных мер в отношении нейтральных судов, находившихся в российских портах и занимавшихся перевозкой русских экспортных товаров. Чрезвычайные налоги не дали солидных поступлений и, когда разразилась война 1812 г., об обете, данном по поводу выпуска новых бумажных денег, пришлось забыть. Однако запрет по ряду статей импорта и поощрение нейтрального судоходства сразу же положительным образом сказались на торговле и финансах России.
К несчастью, эти меры также оказали сильное влияние на Наполеона. Он заявил, что на самом деле было неправдой, будто целью России являлся французский импорт. Более правдивым было заявление Наполеона о том, что суда нейтральных государств используются в качестве прикрытия для торговли с Великобританией. Поскольку сам он в то время осуществлял присоединение большей части северной Германии с целью усиления контроля над торговлей, политика России и Франции оказывалась диаметрально противоположной. Александр, однако, отказался уступить протестам французской стороны. Он заявил, что изменения вызваны необходимостью, и что он как суверенный правитель обладает правом устанавливать торговые тарифы и правила в случае, если они не противоречат договорным обязательствам России.
Упорство Александра проистекало из условий сурового финансового кризиса и соображений престижа российского государства. Как император, так и Румянцев были бы более склонны к компромиссу, не приди они к правильному заключению о том, что континентальная блокада претерпела серьезную трансформацию, превратившись из средства ведения экономической войны против Великобритании в политику, при помощи которой Франция выкачивала средства из всей Европы с целью поощрения собственной торговли и повышения доходов французского государства. Требуя фактического упразднения внешней торговли России, Наполеон выдавал все больше торговых свидетельств, дающих французским купцам право ведения торговли с Великобританией. Как соль на рану для России был тот факт, что экипаж одного французского судна, имевший при себе упомянутые торговые свидетельства, даже пытался продать английские товары в России. Как Коленкур сообщал Наполеону, едва ли следует ожидать, что русские примут на себя расходы по ведению экономической войны Франции, когда сама она все более слагала с себя эти расходы. Результаты присоединения к континентальной блокаде уже давно вызывали критику многих российских государственных деятелей. Однако к началу 1812 г. даже Румянцев признавал, что политика Наполеона страдает отсутствием искренности и целостности, и в разговоре с Джоном Куинси Адамсом заявлял, что «система торговых свидетельств основана на обмане и непорядочности».
К тому моменту, однако, ключевой проблемой давно уже являлись не конкретные причины разногласий между Францией и Россией, а явные признаки того, что Наполеон готовил массированное вторжение на территорию Российской империи. В начале января 1812 г. военный министр Франции кичился тем, что наполеоновская армия еще никогда не была столь хорошо экипирована, обучена и снабжена всем необходимым для предстоящей войны: «Мы делали приготовления на протяжении более пятнадцати месяцев». При той уверенности в своих силах, которая имелась у французов до 1812 г., не удивительно, что эти слова были услышаны русским шпионом. Русским действительно были исключительно хорошо известны намерения и приготовления французов. Уже летом 1810 г. группа молодых и хорошо подготовленных офицеров была направлена в качестве атташе в российские миссии, располагавшиеся при княжеских дворах на территории всей Германии. Их задача состояла в сборе разведданных. Внутри Германии главным источником разведывательной информации являлась российская миссия в Берлине, с января 1810 г. возглавляемая X.А. Ливеном. Большая часть подразделений наполеоновской армии, готовившихся к вторжению в Россию, либо дислоцировались в Пруссии, либо должны были быть переброшены через ее территорию. Поскольку пруссаки питали неприязнь к французам, сбор исчерпывающих сведений о самих подразделениях и их перемещениях не представлялся сложной задачей.
Однако гораздо более важным источником разведданных служили дипломатические и военные представители России в Париже. П.А. Толстой был отозван в октябре 1808 г., а вместо него послом к Наполеону был назначен А.Б. Куракин. К 1810 г., однако, Куракин был практически выведен из игры усилиями не только Наполеона, но также Александра и Румянцева. Произошло это отчасти потому, что и без того страдавший от подагры российский посол получил сильные ожоги во время пожара в австрийском посольстве, который случился в начале 1810 г. во время бала, данного по случаю женитьбы Наполеона на эрцгерцогине Марии-Луизе. Другая причина состояла в том, что Куракин был оттеснен на второй план двумя более молодыми и исключительно талантливыми российскими дипломатами в Париже.
Одним из них был граф К.В. Нессельроде, служивший в качестве заместителя главы российской миссии сначала при Толстом, а затем при Куракине. На самом деле Нессельроде через M.M. Сперанского секретным образом общался напрямую с Александром I. Вторым из упомянутых дипломатов был А.И. Чернышев, являвшийся собственно не дипломатом, а офицером Кавалергардского полка, флигель-адъютантом Александра I и бывшим императорским пажом. В момент назначения заместителем главы русской дипломатической миссии в Париже Нессельроде было 27 лет. Когда Чернышев впервые был послан Александром с личным посланием к Наполеону, ему было всего 22 года. Во многом благодаря своим безукоризненным действиям в Париже в столь решающий момент оба сделали выдающиеся карьеры. Нессельроде в конечном итоге стал министром иностранных дел, а Чернышев на протяжении нескольких десятилетий занимал пост военного министра.
Эти два молодых человека сильно отличались друг от друга. К.В. Нессельроде был родом из знатной семьи, проживавшей на территории Рейнланда. Карьера его отца на службе электора Палатина закончилась драматическим образом, когда электор не разделил страстного увлечения своей жены молодым графом Вильгельмом. По окончании службы у королей Франции и Пруссии Вильгельм фон Нессельроде служил российским посланником в Португалии, где и родился его сын Карл, крещенный в англиканской церкви английской дипломатической миссии в Лиссабоне. До своего совершеннолетия К.В. Нессельроде ни разу подолгу не жил в России, но его последующая женитьба на дочери министра финансов Д.А. Гурьева укрепила его положение в петербургском обществе. Нессельроде был спокойным, тактичным человеком, временами даже имел обыкновение держаться в тени. Эти его качества не позволили некоторым наблюдателям заметить его выдающийся ум, утонченность и решительность.
Никто и никогда не называл А.И. Чернышева скромным. Напротив, он умел гениально себя подать. Чернышев был выходцем из русской знати. Его дядя А.Д. Ланской был одним из любовников Екатерины II. А.И. Чернышев впервые привлек к себе внимание императора Александра на балу, который был дан князем А.Б. Куракиным в честь коронации царя в 1801 г. Самообладание, остроумие и самоуверенность 15-летнего Чернышева тотчас поразили императора и стали причиной того, что он был избран в число императорских пажей. Это было хорошим стартом для карьеры элегантного и привлекательного молодого человека, блиставшего в обществе и всегда любившего быть в центре внимания. Чернышев как-то писал своему приятелю-офицеру, что «он был полон того благородного честолюбия, обязывающего всякого, кто его ощущает, сделать так, чтобы о нем услышали». Это, безусловно, являлось чертами его автопортрета. Однако честолюбие и светский лоск были отнюдь не единственными качествами, присущими Чернышеву: он был человеком выдающегося ума, храбрости и твердости. Хотя он являлся великолепным солдатом, его мировоззрение, как и у многих других образованных офицеров, происходивших из знатных семей, не ограничивалось узкими рамками военного мира. Подобно Нессельроде, который в своих докладах порой затрагивал проблемы большой стратегии, Чернышев также был прекрасно осведомлен о политической составляющей наполеоновских войн.