– Не подойдет… На это ушло бы лет десять.
– Тогда… Не знаю… Тогда попробуй другой объект: с богатой разнонаправленной психической деятельностью и без одной резко доминирующей элементарной эмоции.
– Курицу-дилетанта, карася-полиглота или муху-эрудита? - насмешливо спросил Люстиков.
– Курица?.. Не думаю, лучше попробовать человека.
– А знаешь, это идея, - обрадованно сказал Люстиков и заторопился.
В ближайшем автомате Люстиков набрал Олин номер. Довольно долго никто не подходил, потом послышался сонный бас:
– Чебукин слушает!
– Можно Оленьку? Ольгу Васильевну, - поправился Люстиков.
– Кто говорит? - поинтересовался бас.
– Люстиков! Я научный руководитель Ольги Васильевны.
– Хм… В качестве отца разрешите выразить надежду, что вы научный руководитель моей дочери днем, а не ночью.
Короткий щелчок, и зазвучали гудки "занято".
Пошляк и гад, устало подумал Люстиков. Странно, у такой девушки этакий папаша.
Он является деятелем некоторых ответвлений наук, или деятелем искусств, или деятелем, посвятившим себя деятельности других деятелей, а точнее всего, просто деятелем в самом концентрированном значении слова, всеобщим деятелем, этой всеобщностью несколько напоминающим мировой эфир в представлении физиков недавнего прошлого.
После работы Оленька зашла к брату, что случалось крайне редко.
Коля и Анджей Сыроваров, Колин однолеток, сидели у стола, заваленного крючками, лесками, грузилами, спиннинговыми катушками, блеснами, поплавками и вели специальный разговор…
– Стравил еще два метра, - оживленно рассказывал Колька. - Судачок килограммов на десять. Повел… Отпускаю еще… Отпустил до отказа. Легонько потянул. Судачок выпрыгнул: честное рыбацкое, не рыба, а дельфин - килограммов двадцать. Тяну. Еще тяну. Подвожу сачок…
– И судак сорвался, - перебил Сыроваров. - Твои новеллы, мон шер Николя, страдают однообразием концовок.
– Коля, - сказала Ольга. - Мне необходимо с тобой посоветоваться.
Теперь Колька позволил себе заметить сестру.
– Со мной, с "пустоцветом", "рыбьей душой"? Не обманывают ли меня органы слуха, Анджей? Не шутят ли со мной злую шутку органы зрения?
– Перестань балаганить, - отрезала Ольга. - Мне… нам нужен человек… ну, словом, талантливый, разносторонний. Ты больше вращаешься… ну, словом, в разных кругах, и - я подумала…
– Ты права, сестричка, - кивнул Колька. - Разносторонность - сильнейшая сторона моего интеллекта. По разносторонности меня можно приравнять к шару, у которого число граней бесконечно.
– Нет, нет, - испуганно сказала Ольга.
– Вы правы, - вмешался Сыроваров. - Но не нонсенс ли искать многогранность, когда перед глазами Анджей?!
– Нет, нет… - повторила Ольга. - Мне, нам… ну, словом, нужен человек проявившийся, известный…
– Подумаем… - сказал Колька.
– Поразмыслим, - подтвердил Сыроваров.
– Не подойдет ли Z? - после долгой паузы предложил Колька.
– Ни в коем случае! - Сыроваров отрицательно покачал головой. - Только N. Никто, кроме N.
– Ты прав, Анджей Люсьен, Nили проблема вообще неразрешима.
– Кто он такой, этот N? - растерянно спросила Оленька, читавшая, кроме специальной литературы, одних классиков.
– Вы не знаете?! - всплеснул руками Сыроваров, подошел к полкам, вытащил толстый том "Материалы к биографии N и громко, с выражением зачитал приведенные в эпиграфе заключительные слова "резюме".
"Всеобщность… мировой эфир… - про себя повторила Оленька. - Пожалуй, это именно то, что нужно Григорию Соломоновичу…"
Я испытывал чувство пустоты, легкости и скольжения.
Все в человеке меняется с годами. Подгузник, пройдя стадию коротких штанишек трансформируется в узкие, облегающие джинсы, а затем в приличной ширины брюки спокойных тонов. Распашонка эволюционирует в пиджак, шапочка с помпоном в шляпу. Щеки о годами несколько отвисают, глаза сужаются, затягиваются жирком, как постепенно затягивается льдом полынья, единый акварельно-розовый румянец подразделяется морщинами на несколько мелких, исполненных не акварелью, а маслом лиловатых тонов.
На Nзакон превращений оказал именно такое действие. Только улыбка, отштампованная некогда применительно к юношески округлым щекам, губам, сложенным сердечком, будто в ожидании поцелуя, и широко раскрытым глазам, светящимся неведением, - осталась прежней.
От времени она лишь несколько погнулась и переместилась вбок на слишком обширной для нее плоскости лица - скособочилась, если позволительно применить такое вульгарное, хотя и точное выражение.
Оленьку, направленную для переговоров, Nвстретил благосклонно.
– Во имя науки я готов на все, - проговорил он, выслушав сбивчивые объяснения. - Едем! Такси!
Однако Оленьке он почему-то не понравился.
– Может быть, выставим? - шепнула она в препараторской Григорию Соломоновичу. - Какой-то он…
– Человек как человек, - перебил Люстиков. - Поздно перерешать.
Им владело лихорадочное нетерпение.