Серёга, конечно был прав, когда сказал, что Цвик безопасный. Он точно безопасный, но дело не в этом. Он милый был ужасно. Я даже описать не могу, какой он был милый.
Вблизи-то он был совершенно не похож на эльфа. Только издали, а когда подошёл… Бывают такие собаки — лабрадоры. Они мягкие, как плюшевые игрушки, у них морды — славные, добрые, губы обвислые, уши болтаются, а нос летом темнеет, а зимой делается розовый. Они добрые, доверчивые, весёлые и бесстрашные. Вот Цвик — он как лабрадор.
Я от людей никогда такого не чувствовал. Только от собак, да и то — собака собаке рознь. Но вот когда пёс подходит, улыбается, машет хвостом — сразу понимаешь: не будет кусаться. Перевернётся пузом кверху, чтобы почесали, будет тыкаться, лизаться, но точно не укусит. Я в таких делах никогда не ошибаюсь. Не боюсь собак. Знаю, как они себя ведут, когда им страшно, зло или укусить охота, а как — когда хотят, чтобы почесали пузо.
И Цвик — как пёс. Нет, это смешно, но мне показалось, что он гораздо больше пёс, чем человек. Ухи его, вертолёты, шевелились, как у пса. Нос мокрый и холодный, усы. Шерсть. И когда его гладишь — чудесно на ощупь. Как дога, к примеру, только ещё мягче.
Добрый, умный и доверчивый. И нюхает. Это было ужасно смешно, как он внюхивался в мои пальцы. Теперь я понимаю, что он там хотел нанюхать. У них из-под ногтей выделяется по чуть-чуть такая штука… как масло, что ли. Она пахнет, и каждый раз — по-разному.
В этом наверняка есть какой-то смысл. Но тут уж мне никак не разобраться. Я только догадался, что этот запах — он у них как сигнал. Но что означает — человеку не разобрать. Будь у нас собака с собой, она бы, может, и догадалась как-нибудь.
А паук у Цвика в волосах — домашний зверь. Ручной.
Когда паук выполз у него из шевелюры, я думал, у меня сердце выскочит. Ненавижу пауков до невозможности. Но Цвик с ним, как с котёнком… нет, как с дрессированной собачкой. Он ведь ещё и пауку подал сигнал своим запахом. Выпустил крохотную капельку из-под ногтей, растёр по пальцам и мазнул меня по щеке. Чтобы паук знал: свои. И я сразу успокоился, стало смешно: вот, человекообразный собак запахом паука дрессирует, отозвал, забрал своего паука, как кусачую собачонку.
И всё, что Цвик делал, было мне понятно. Он меня обнюхивал правильно, так любой пёс нюхает. Около рта, за ушами… некоторые собаки даже лизаться лезут. Им человеческий запах нравится.
И пока он меня обнюхивал, я его хорошо рассмотрел. Он всё-таки был странный. Очень странный. Оно и понятно, марсианин же.
Цвик мне показался совсем худеньким: кости тоньше, чем у наших. Или мяса на них меньше, может быть. Не мускулистый — или мускулы по-другому устроены. Ну, как бы, скорее, жилы, чем мускулы. Плечи уже. Грудь не то, чтобы уже, но какая-то другая. Но из-за шерсти не выглядит дистрофиком. А одежда на нём — вовсе не одежда.
Она на нём растёт. Или из него. Или приклеена. Но одет он, вроде как, в кучу таких зелёных пучков, как водоросли, и друг с другом они не соединяются. Они прямо с Цвиком соединяются. Когда руку держал — видел: шерсть — и прямо из неё растут эти зелёные прядки.
И никаких штанов Цвик не носит. Это зелёное, газончик у него на шерсти — как травяная юбка у дикаря.
И разговаривать с ним мне было приятно. Потому что я понимал — ну, почти всё понимал. Не знаю, почему. Он сказал, что звать его Цвиктанг, по фамилии — Кэлдзи. Что, ясно ведь всё! И потом, когда кто-то из его старших позвал нас к дому, я ещё Цвика спросил:
— Идти надо, да? Гзи?
И он запах чем-то сладковатым и говорит:
— Гзи-ре, — в смысле, «точно».
А ребята почему-то ужасно нервничали. И Витя повёл себя так, будто мы в логово врага идём, а Серёга вцепился в свою дубину. Артик хрипло дышал и покашливал так, будто сдерживается, чтобы по-настоящему не раскашляться — ему было всё равно, но остальные заметно дёргались.
Я сказал:
— Серёга, положил бы ты эту дубину. Неудобно, — а он огрызнулся.
— Неудобно, — говорит, — штаны через голову надевать.
Цвик на дубину смотрел и чуточку посмеивался. Почти неслышно, но глаза блестят и зубы из-под губ — усмешечка такая осторожная, будто он обидеть Серёгу боялся. А мне было неловко.
Мы обошли кусты и оказались на дворе. Двор весь зарос этими живыми плитками, из которых у них тут дороги, и около входа в дом, с двух сторон от дверного проёма, эти плитки выросли в такие стволики, в половину человеческого роста примерно. На них лежали тыквенные фонарики-гнилушки. А двери в доме не было совсем. Была такая же зелёная бахрома, как на окнах. И эту бахрому для нас отодвинул другой… в общем, родич Цвика.
Он был настолько чудной, что все остановились и уставились.
Когда видишь первого марсианина, думаешь, что они все такие. Ну, как в кино: если на чужой планете один зелёный и пупырчатый, то все прочие тоже зелёные и пупырчатые, поголовно. Цвик-то был такой коричневатый, золотистый, с рыжей гривой — а второй оказался белый-белый. Белоснежный.
Нос у него розовый. Уши розовые. Глаза — голубые и бледные. Шевелюра вся в косички заплетена — белая, как молоко. А на белой шерсти на лице — еле-еле заметные полоски. Даже не сероватые, а тоже белые, но шерсть, как будто, чуточку по-другому растёт. Бывает ткань такая: блестящая с матовыми узорами — вот такие полоски и были. Тигриные. По щекам к вискам, по лбу — буквой «м». И по надбровным дугам.
Ухи у него оказались проколоты, и в них по нижнему краю вдеты даже не колечки, а целые блестящие спиральки — из дырочки в дырочку. А одет он был в белое пушистое облако, поэтому казался толстым. Но мордочка лица-то у него была узкая и нервная, как у Цвика, и руки тонкие. Он был не толстый, просто очень мохнатая одежда. Это белое и пушистое закрывало у него и тело, и руки по локоть, и ноги почти по самые лодыжки.
Цвик сказал:
— Нгилан. Кэлдзи мин.
А я:
— Ага. Нгилан. Твой брат, да? Кэлдзи? Он — Кэлдзи, и ты — Кэлдзи? Гзи? — и показал рукой, чтобы было понятнее.
Цвик, конечно, понял и сказал:
— Гзи-ре.
Мне было очень приятно, что мы с ним так здорово друг друга понимаем. Я видел, как у Нгилана шевелятся ноздри — и протянул ему руки. Понял, что он хочет понюхать — и точно: он стал нюхать, а Цвик стал ему объяснять, что у меня руки ничем особенным не пахнут. Ну, очевидно же! Поэтому Нгилан не стал сильно вдаваться в подробности и так тщательно меня обнюхивать, как Цвик, просто отступил вглубь дома, чтобы мы все вошли.
Нас звали в гости — я вошёл. Я просто спиной чувствовал, как ребятам неуютно, но мне было совершенно непонятно, почему. Ну ничего, ничего абсолютно нам не грозило!
Я почему-то думал, что в комнате будет темно, а там было довольно светло. Утро стояло такое пасмурное, что свет в окна еле просачивался, но в комнате мягко светился потолок, неярко, но достаточно, чтобы стало уютнее. Свет желтоватый, как солнечный. А пол и стены все заросли мохом сплошь, и мох на одной стене плавно переходил в диван или во что-то такое. Мне показалось, что там была ещё какая-то мебель, из тёмных гнутых трубок, в зелёной бахроме, но я не рассмотрел. Потому что все домочадцы собрались на нас посмотреть — и мне хотелось смотреть на них, а не на обстановку.
И они все были совершенно не похожи на одинаковых марсиан в кино.
Один, серый со стальным каким-то сизоватым оттенком, как голубь, с гривой, завязанной в два хвоста, как у индейца, и в такой серой хламиде, типа пончо, только вязаного, в узелках и косичках, стоял напротив двери, расставив ноги, как герой боевика, щурился и подпирал подбородок кулаками. Человеку так стоять неудобно. Второй, почти такой же коричневый, как Цвик, и с такой же рыжей шевелюрой, подошёл близко, ноздри у него шевелились, и он цокал тоненько: «Цок-цок-цок!» — слова это были, или «ай-яй-яй!» — я не понял. Этот второй был одет в целую копну тонюсеньких веточек с листиками, и в волосах у него тоже были веточки в мелких цветочках. Я ещё подумал, что он гораздо старше Цвика, потому что в рыжих волосах была сероватая проседь, и мордочка лица поседела, как, бывает, седеют собаки: в золотистом и коричневом появились мелкие белёсые шерстинки.
Третий и четвёртый остановились рядом, поодаль, и шушукались. Третий был песочного цвета, рыжеватый, с громадными зелёными глазищами, одетый в ярко-жёлтый цыплячий пух, а четвёртый, тоже чем-то похожий на Цвика, рыженький, только меньше и тоньше, был прикрыт только множеством ожерелий из чего-то переливающегося и условной золотистой сеточкой, вроде ажурной вязаной шали. Через сеточку было видно почти всё тело, покрытое мелкой шёрсткой — и до меня вдруг дошло, что это же — самочка! Девушка!
То есть… ну как… по этому самому… по паху понятно. Потому что у неё наряд был очень вызывающий. Но марсианка! Марсианка же! Потому что у неё вообще не было бюста! Никакой груди вообще, у неё не было даже сосков — гладкая шёрстка на грудной клетке! И у меня слегка зашёл ум за разум.
А эта рыженькая сообразила, что я на неё смотрю, подошла вплотную, зацокала и стала меня обнюхивать. Как Цвик: руки, губы, около глаз — и в это время всё время пахла сама, а запах менялся и менялся. Но они все пахли. Я это ощущение описать не могу. Кто-нибудь открывает ладонь — и оттуда запах струёй, как из распылителя с дезодорантом. А потом — другой. И запахи смешиваются волнами, у меня даже голова закружилась.
А рыженькая вдруг резко нагнулась и понюхала… в общем, я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Я, наверное, красный был, как помидор. И не знаю, чем бы кончилось это дело, но тут Артик раскашлялся.
Надо думать, от запаха. Не то, чтобы в комнате воняло — не продохнуть, но запах вполне ощутимый. Особенно, когда тот, серый с двумя хвостами, прямо махнул запахом на нас, а пахнуло будто аптекой. Резко. Камфорой, что ли. Не знаю, как определить.
И когда Артик начал кашлять, все моментально переключились на него. Особенно белый Нгилан: у него вид сделался такой сосредоточенный, шёрстка над носом собралась в складочку и встала дыбом — и он тут же подошёл обнюхивать Артика внимательно.