Витя:
— Вкус ничего. А это — просто рубленые яйца, пацаны. Нормальные яйца.
— Где-то тут несутся птеродактили…
Динька тут же кинулся выяснять:
— Цвик, это яйца птеродактилей? — и руками машет. И Цвик помахал. Девкам на смех. А Витя прикопался ко мне:
— Калюжный, ты чего не жрёшь, особого приглашения ждёшь?
Может, я чутка и откусил бы, да напротив сидит одна, вся в цветочках, и громадную сороконожку кормит какой-то пережёванной отравой. Прямо изо рта. А у неё ножки шевелятся. Сил нет.
Ну нравится тебе сороконожка — держи её в банке какой-нибудь, ёлки! Как можно за столом сюсюкаться с насекомой тварью? Это же — как муха на котлете, на них же всякая дрянь налипает, микробы! Да что! Чебурашки и руки не моют никогда, им нормально жить по уши в тараканах и с сороконожками лизаться, но я-то человек…
— Знать не знаю, — говорю, — из чего эта фигня сделана.
— Господи ты боже мой! — выдаёт. — Да какая разница! Тут это — жратва, вот и привыкай. Борща не подадут, спасибо, что такое есть.
— Не нанимался, — говорю, — жрать что попало за одним столом с чебурашками.
У Артика морда окаменела:
— Лично ты мог бы сюда и не лезть, — говорит. — Сам выбрал. И хватит выделываться, веди себя, как человек. Противно, когда за своих стыдно.
— Ну и с каких пор, — говорю, — ты мне свой?
Смотрю, ушастые пришипились — и уши прижали. И смотрят, зырят глазищами — нехорошо. А этот серый — как его, дьявола — сжал кулаки. Не видали, как люди отношения выясняют. Дать бы Артику между глаз — так чебурашкам ещё понятнее было бы…
И тут Динька как завопит радостно, как пацанёнок на детском утреннике:
— Мужики, глядите, что! Цвик, это кто?
Наши поглядели — и ушастые поглядели. Было на что: вошла в комнату какая-то фигня на четырёх длинных руках, как мартышка, только морда вроде крысиной — а на ней ещё таких же, только мелких, три штуки. Хвост у неё лысый, как у крысы, чешуйчатый, на спину завёрнут — и она мелких хвостом, вроде как, придерживает. Размером — что-то с лайку, наверное, но такая вся тонкая, одни руконоги, шея и уши. Кажется небольшой.
Волосатые девки к ней руки потянули, запахло, вроде, тестом — и от этой штуки запахло. Непонятный запах, невкусный, но и не очень противный. И она уселась около стола, а эта мелочь с неё полезла, ёлки, прямо на столешницу!
Как они все засюсюкали! Чебурашки щебечут, кормят эту гадость — и наши не отстают. Артик мелкого в руки взял, разглядывает, а тот руконоги растопырил, облизывается. Динька большую наглаживает, а она мурлычет, ёлки! Или хрюкает — хр-хр, хр-хр…
Мамани моей на них нет, на засранцев — чтобы полотенцем по мордасам. Это ведь даже хуже, чем кошку на стол поставить, рядом с тарелками — прямо погаными лапами. Вот как можно одновременно жрать и какую-нибудь животину трогать? Ну, ещё оближите её, для полного счастья!
Я, главное дело, отвлёкся. Я отвлёкся на эту хрень, потому что не наша хрень и потому что на животину всегда отвлекаешься — а меня потрогали за локоть. Меня аж передёрнуло всего.
Оборачиваюсь, а это светленькая сучка. Бровки белые, круглые, как у собачонки, и нос собачий, мокрый. Глаза зелёные, кошачьи, уши прижала, грива блеклая, цвета песка, свитер жёлтый, а руки-ноги в своей шерсти и только. И по пёсьей морде блоха ползёт.
Последняя капля, ёлки. Всё. Тошно.
— Всё, — говорю. — Я пошёл. Сыт уже по горло.
Витька на меня зыркнул:
— Ну, мудило, Господи, прости… — но мне уже было наплевать. Я встал.
И тут Нгилан что-то сказал — и Цвик тоже встал, подошёл ко мне. Не самый противный из всех чебурашек; я не стал его шугать.
Он мне показал: «Цин-цин, зин-зин!» — что проводит, если хочу уйти. И он мне… как это… напах — спать.
Я не знаю, ёлки, как это объяснить. Он свою обезьянью ладошку мне к носу поднёс, а от ладошки пахло — спать. Люди так не могут, я даже не могу описать, как оно пахло, на самом деле — но он запахом сказал «спать», а я понял.
Главное дело, я не такой уж прям чувствительный к этим ароматам. Плевать мне всегда было. И я не думал никогда, что можно вот так выговорить запахом — чтоб можно было догадаться.
Но ведь не только я понял-то, ёлки! До всех дошло, все учуяли. И Артик стал с чебурашками сюсюкаться, что правда надо поспать, а блохастая потрогала Витю за лицо, а Динька мелкую полукрысу эту посадил назад, на стол. И просто — все встали и вышли.
Пошли молча. По лестнице наверх, по коридору, где пол вроде как паркетный, но это переплетённые корни. Комната без дверей — только зелёная занавеска в проёме, из каких-то, как водоросли. Ничего там мебели не было, только мох — и на мху лежала куча подушек, из того же мохнатого, из чего у нас одеяла. Цвик показал и ушёл.
А мы остались.
Пока чебурашка не ушёл, все молчали. А как ушёл, так Витя тут же сказал:
— Я такое мудло, как ты, Калюжный, впервые в жизни вижу!
— Да пошёл ты, — говорю. — Командир лядов. Всё, хорош командовать. Не видишь, в какой мы жопе?
А Артик тут же сказал:
— В основном, мы в этой жопе из-за тебя, — и я еле удержался, чтобы не двинуть ему в морду.
А Динька чуть не со слезами в голосе выдал:
— Никакие они не чебурашки, ясно?! — и мне в самом деле стало ясно. Даже больше, чем наполовину.
Мне было стыдно — просто душа болела.
Я раньше думал, это только так говорится — «душа болит», ведь на самом деле никакой души нет, болеть-то нечему. А вышло, что есть, и болеть может, как зуб. От стыда.
Они нас приютили, лечили и угощали. А мы ведём себя, как сволочи, как свиньи. Допустим, Артик их не обижал, он очень воспитанный, и Витя тоже, хоть и не особо вежливо держался — но Серёга ведь с нами, значит, мы все отвечаем. И если лицин подумают, что мы все — такие сволочные хамы, то будут правы в своём роде.