иным голосом заговорила:
— Совести, говорю, в тебе нет. Не мог ты разве раньше прийти? Уж я ждала тебя, ждала... Куропатку вон ощипала.
— А, ну тогда другое дело, — опустился медведь на лавку и куропатку к себе придвинул.
Наклонился над нею, приглядывается, с какого конца есть ее. Жалко Лисе куропатку стало. «Ну,— думает, — сейчас уж я тебе все скажу, косолапый. Пора тебя отучить от моего дома, дармоеда».
И сказала:
— И все же ни стыда в тебе, ни совести. Что ты на мою куропатку глаза пялишь?
— Что?! — забасил медведь и с лавки приподнялся.
И опять у Лисы сердце в пятки ушло. Совсем она иным голосом заговорила:
— Бессовестный, говорю, что ты на мою куропатку смотришь? Ее поскорее есть надо, а ты глядишь только.
— А> ну тогда другое дело, — прогудел медведь и съел куропатку. Поднялся из-за стола и пошел к порогу.
«Ну, — думает Лиса, — уж сейчас я тебе, косолапый, все скажу. Оставил меня голодать».
И сказала:
— Не приходи ко мне больше, окаянный.
— Что?! — повернулся медведь Тяжелая Лапа.
И сразу понежнела Лиса:
— Не приходи, говорю, ко мне больше поздно так. Уж я всегда жду, жду...
-— А, это другое дело, — прогудел медведь и головой покачал, — ох, и язык у тебя острый, так и колется... Ну уж ладно, так и быть, я завтра пораньше приду.
И пришел. Только Лиса гуся разделала, а он лезет через порог, кряхтит.
— Чем ты меня, Лисонька, сегодня угощать будешь?
Лиса покраснела вся от гнева:
— Колом по башке, — кричит.
— Что?!— возвысился над нею медведь.
И простонала Лиса:
— Колом по башке, говорю, угостила бы тебя, если бы не люб ты был мне, а то вон гуся приготовила.
— А, — прогудел медведь Тяжелая Лапа и вдвинулся за стол, — а я уж думал... Ну, где твой гусь-то?.. У, мясистый какой. Волоки его сюда скорее, готов я.
Заболели у Бурундука зубы, тяжело ему стало орешки грызть. Попробовал камешком колоть их, лапки отшиб. Увидел, Белка по веткам кедровым скачет, позвал ее.
— Зубы, — говорит, — у меня болят. Давай, ты мне будешь орешки грызть, а я тебя буду кормить за это.
Согласилась Белка. Усадил ее Бурундук за стол, орешками потчует:
— Сперва сама поешь, а потом уж мне грызть будешь.
Наелась Белка, стряхнула скорлупки ореховые с груди, спрашивает:
— Сколько тебе на день орешков нужно?
— Да пятьдесят разгрызи и хватит мне, — сказал Бурундук и насыпал перед Белкой горку орешков. — И не спеши, я тебя не тороплю. Как управишься. Сам
знаю — нелегкое это дело.
Подсела Белка к орешкам — хруп, хруп, — нахрупала пятьдесят штук, придвинула к Бурундуку:
— Ну вот, тебе на день хватит. Ешь, а я побегу поиграю.
Взбежала по кедру на макушку и ну по веткам скакать. И призадумался тут Бурундук, раскинул умом. Нет, думает, плутовство это: час работать, день гулять. Он думал, что Белка весь день будет ему орешки грызть, а она за полчаса управилась.
И сказал Бурундук Белке:
— Не нужна мне такая помощница: ты на меня всего полчаса трудишься, а я тебя весь день корми.
— Так я же тебе на весь день орешков нагрызаю, тебе же больше не надо.
— Все равно плутовство это, — сказал Бурундук и прогнал Белку.
И теперь по всем дням сидит Бурундук у пенечка и колет на нем орехи камешком. Один раз попадет по ореху, а три раза по пальцам. Плачет от боли, а Белку не зовет: уж больно быстро она с работой управляется, за что ее кормить?
Жил в степи Хорь. Бывало, стоило ему только высунуть голову из норы, как все суслики прятались. Больно он ловко расправлялся с ними. Где найдет, там и придушит.
— Будешь, — говорит, — знать, как таскать зерно с колхозных полей.
Вот какой это был Хорь. По всей степи о нем слава добрая шла. По сто двадцать сусликов в год съедал, а душил еще больше. Но и он жил-жил да и умер. А сын и теперь живет. Но он совсем не в отца пошел. Ленивый — жуть. Только отцом и славен.