Лиса даже покраснела вся от гнева.
— Раскаткой по башке! — кричит.
— Что?! — возвысился над нею медведь.
И простонала Лиса:
— Раскаткой по башке, говорю, угостила бы тебя, если бы не люб ты был мне, искуситель, а то вон гуся приготовила, в горнушке допревает. Что у порога отаптываешься? В красный угол проходи. Я дорогих гостей в красном углу встречаю.
- А!.. — прогудел медведь Тяжёлая Лапа и за стол вдвинулся.— А мне уж примерещилось... Ну да ладно, что балабонить попусту. Где твой гусь-то?.. У, мясистый какой. И пахнет как вкусно, на всю избу. Волоки его сюда скорее.
Шёл ночью медведь по лесу. Месяц был нановице, светил плохо, темно было. Вдруг вывернулся кто-то из-за дуба и без окрика, без предупреждения — бац! — колом по башке. Так и вытянулся медведь во всю длину на тропе. Видел метнулись спешно какие-то тени в глубь чащи. Слышал — кто-то по-волчьи зубами клацнул, по-барсучьи хрюкнул, по- лисьи тявкнул, и всё стихло.
Чуть дополз медведь до своей берлоги. До утра лежал в кровати и всё мокрую утирку к шишке на затылке прикладывал, а утром пошёл всех скликать к себе. Ворчал:
- Им, каталажным, только дай потачку, они так и будут поколачивать. Ишь, расшалились, шалуны ночные.
Собрал всех у своей берлоги, умостился на пне и говорит:
- Вот этим колом сегодня ночью меня кто-то беззаконно по башке стукнул. Это ты был, Волк?
И завилял Волк хвостом, заскулил:
Что ты, Михайло Иваныч, чтобы я тебя... Ты же знаешь, что я всегда о тебе... И на том крепко стоять буду, по чести говорю. Как ты мог подумать, что я... Ах, если бы ты мог в душу мою заглянуть, изведать любовь моего сердца...
Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не он это медведя обидел. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того знают, что он с вечера закрывается у себя в домишке и до утра наружу носа не высовывает.
- Вижу теперь, — сказал медведь, — не ты виноват, Волк. Тогда, может, это был ты, Барсук?
И завилял Барсук хвостом, заскулил:
— Что ты, Михайло Иваныч, чтобы я... Да ты же знаешь, как я тебя... Я не какая-нибудь сума перемётная. Да ты для меня... Ах, если бы ты мог в сердце моём побывать, ты бы увидел, как я тебя...
Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не он это медведя обидел. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того знают, что Заяц на медведя и поглядеть-то прямо не смеет, и слово-то при нём? страшится выговорить, не то чтобы ударить чем.
- Вижу теперь, — сказал медведь, — не виноват ты, Барсук. Тогда, может, это была ты, Лиса?
И завиляла Лиса хвостом, заскулила:
— Что ты, Михайло Иваныч, ты же знаешь, что ты для меня... Я даже детям моим всегда говорю, что ты... И чтобы я... Ах, как ты ознобил сердце моё подозрением напрасным. Ведь я...
Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не она это медведя обидела. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того видят, что ему и кола-то не поднять, которым медведя стукнули.
— Вижу теперь, — сказал медведь, — не ты виновата, Лиса. Но кто же тогда на меня так решительно кол поднял?
И подошёл тут Волк к Зайцу и зубы ощерил:
— А может, это был ты, косой?
И пронзил его взглядом огненным.
Сжался Заяц в комочек. Поглядел на него Барсук и тоже голос подал, тоже зубы ощерил:
— Может, и впрямь это ты нашего Михайла Иваныча обидел?
И рыкнул для острастки.
Но только зачем Зайца пугать? Зачем рычать на него так грозно? Он смолоду напуган: и радость таит и страх.
Моргает Заяц маленькими глазками, молчит. Да и что говорить ему? И так все знают, что он всю ночь в домике у себя спал, да и как он подойдёт к медведю, если он даже прямо взглянуть на него не смеет, а кол ему этот и с места не сдвинуть, не то чтобы бить им.
Молчит Заяц, а Лиса схватила его за ухо и подтащила к медведю поближе:
— Ну конечно, это он, срамник, ударил нашего Михайла Иваныча и покаяться даже не хочет. Ишь побелел как — чувствует свою вину.
Ни слова не сказал Заяц в свою защиту — у него от страха и язык отнялся, — промолчал. И медведь поверил, что это Заяц ударил его колом по башке. И отхлестал он Зайца принародно хворостиной, чтобы другим неповадно было подкарауливать его, медведя, в тёмные ночи с колом на тёмной тропе.
За селом на холме стояла старая ветряная мельница. Давно она уже не работала, и никто на ней не жил. Но вот с некоторых пор стала эта Мельница как-то странно поскрипывать. Вроде и ветра нет, жара, а мельничные крылья этак тихо: крип-скрип, крип-скрип...
А на днях случилось такое, от чего у бабушки Василисы ещё три волоска на висках поседели.
Взяла она утром лукошко, посошок и пошла в лес за клубникой. Идёт, лукошком помахивает, посошком постукивает: туп-топ, туп-топ...
А идти нужно было мимо мельницы. Поравнялась бабушка с ней и слышит: мельничное крыло этак загадочно: скрип- крип... И тут что-то тяжёлое — джик! — мимо бабушкиного носа — и шмяк об дорогу.
Смотрит бабушка Василиса — вроде пыль перед ней поднялась, и слышит она, будто голос какой-то:
— Хе-хе! Испугалась, бабушка?
И тут высунулась из пыли мордочка, синяя-синяя, и улыбнулась.
Дрогнуло у бабушки сердце—и выпало из рук лукошко. Повернулась бабушка и прямиком, прямиком через луг, спотыкаясь, прибежала в село. Рассказывает, губы дрожат, руки дрожат — а никто не верит.
А на чердаке мельницы в это время дед Гром бранил своего внука Громёнка:
— Опять на мельничном крыле катался? Смотри, расшибёшься!