— …скукотища — тьфу! Катька Воробьева чухаря привела, фокусы показывал. Сдохнешь! Пятаки глотал, а Жмот ка–ак звезданет ему между лопаток — он пятаком и подавился. Еле откачали…
— Глупо! — жеманясь, сказала Шура. — И правильно, что я не пошла. Одни глупости там у вас.
— Подрыгались под маг, — не уступал парень. — Ко мне Зинка липла. Звала к себе в гости, между прочим.
Молодые люди так увлеклись беседой, что не заметили, как мы подошли.
— Брысь отсюда, бездельник! — приказал Геннадий Иванович. — Хиляй!
— Но–но, батя! — парень занавесился волосами, отодвинулся, но не оробел. — Не возникай!
Помедлив для приличия, он с форсом, покачивая бедрами, удалился.
— Хипарь вшивый! — сказал ему в спину Иванов. — Говорить–то по–русски не умеет.
Шура вступилась за знакомого:
— Почему не умеет. Манера просто такая, Геннадий Иванович. У вас свои слова, у молодежи свои. На слова ведь тоже мода есть, как на одежду.
Иванов с сомнением, но беззлобно покачал головой:
— Мода у него одна — груши околачивать.
— Ой! — сказала Шура. — Это уж совсем ни при чем.
— Как же ни при чем? По словам да по прическе если судить, ладно, можно и ошибиться. Согласен. А по работе не ошибешься. Как человек работает, такой он и есть. Ты уж, Шурочка, не сомневайся. У твоего гаврика и руки кривые, и ум корявый, и душонка скользкая. Он у меня три месяца в учениках ходил, я знаю, что говорю.
— Он никакой не мой! — сказала Шура, слегка порозовев, что придало ей сходство с распускающимся бутоном.
— Спасибо за разговор, Геннадий Иванович, — сказал я. — До свидания. Может, еще придется встретиться.
Мне не хотелось, чтобы он остался обо мне совсем уж дурного мнения. Но и хорошего я оставить не мог. Я мог только лезть в душу и знать, что, чем быстрее разойдутся слухи о моей пронырливости, тем лучше.
Иванов, протягивая на прощание руку, смотрел на меня с подкупающе–небрежной казацкой прямотой. Он смотрел на меня точно так, как боевой запорожец, вероятно, вглядывался в одуревшего от подозрительности турка.
— И ему вы не понравились, — с долей сочувствия отметила уже в подземном переходе ясноглазая Шура. — К кому теперь пойдем?
— К кому?
— Да, к кому?
— А купаться не пора?
— Купаться вам придется одному, — сухо обронила девушка, с очень сложным, впрочем, подтекстом. Уж если я сумел вызвать неприязнь у великолепного начальника Капитанова, если вывел из себя черноглазого книголюба Петю Шутова и огорчил пожилого фрезеровщика Иванова, то вряд ли мне стоит рассчитывать на ее симпатии. Вот что она сказала в подтексте. Но не только это. Еще она сказала, что ее молодости и красоте нечего делать с моим запоздалым московским пижонством. Девушки не мастерицы на долгие речи, но умеют многое высказать обходным путем, таким, когда душа с душою говорит напрямик.
— Тогда пойдем обедать, Шура, — сказал я. — Это, я думаю, входит в ваши обязанности.
— С чего вы взяли?
— Мне Капитанов объяснил. Он сказал, Шурочка тебя и в столовую сводит. Кстати, вы не родственники?
Шура вспыхнула, как лопнувшая почка:
— Почему родственники?
— Так просто. Я слышал, на периферии очень распространена семейственность.
После этого она молча пошла по коридору, а я побрел за ней.
Чувствовалось, что близится обеденный перерыв. По углам толпились курильщики, и вообще царило приятное оживление, как на бульваре перед началом вечерних сеансов. Мы дошли до лифта в вестибюле, тут выстроилась очередь. Шура кого–то высмотрела в очереди и кинулась с радостным приветствием: «Ой, здравствуйте, Елизавета Марковна!»
Пожилая женщина с угловато–худым телом подростка, затянутая в узкое, синее, глухое платье, повернулась к нам, вытянула из очереди длинную тонкую руку и весело сказала:
— Шуренок, миленькая, что же ты не принесла мне чертежи с утра? И где ты была? Я тебе сто раз звонила.
Это была Шацкая, инженер, стоявшая у меня в списке под номером четыре. Именно в списке. В табеле, составленном мной еще в Москве, она занимала место никак не ниже второго, пожалуй, сразу после Капитанова.
Она взглянула на меня мельком, с небрежным прищуром, и я понял: Шацкая знает, кто я, и знает, зачем хожу и вынюхиваю. То есть веду себя не так, как прилично уважающему себя специалисту из столицы. В ее небрежном взгляде порхнула легкая улыбка и даже приглашение к чему–то, но никакой опаски или настороженности в нем не было.
— Шура меня вряд ли представит, — сказал я громко, так что многие повернули к нам головы. — Она считает, что я приехал специально портить всем настроение. Может, она и права… Виктор Андреевич Семенов к вашим услугам.
— Очень приятно. Елизавета Марковна. Чем могу быть полезна?
— Я приехал по поводу нашего прибора, — сказал я еще громче, уставясь в пол. — Мне необходимо с вами поговорить.
— Здесь?
— Где угодно. Можно и в столовой.
Стоя в очереди к раздаче, мы вели с Елизаветой Марковной светский разговор. Она интересовалась новостями столичной культуры, я отвечал односложно, помогая ей управляться с подносом. У нее были неловкие руки — две тонкие жерди, наспех приколоченные к плоским детским плечам. Этими жердями она, того гляди, могла опрокинуть на меня помидорный салат, а то и дымящийся борщ, значившийся в меню под названием «Весенний».
— Значит, вы говорите, на Бронной ни одной стоящей премьеры?
— Какие сейчас премьеры — летом? Театры на гастролях.
— Я понимаю, что на гастролях. А зимой?